Слово и тело постмодернизма: от феноменологии невменяемости к метафизике свободы 4 страница

6) сужение границ Я, свободы и ответственности в телоцентризме постмодернизма и «новая архаика»; человек постмодернизма – как «тотальная видимость», «кажимость» и перспективы нового гуманизма.

 

 

1. Со-мнения

Замысел этой работы вынашивался довольно долго. Еще в 1970-е годы меня чем дальше, тем больше начал занимать вопрос о причинах все возраставшей популярности французского постструктурализма. Ж.Бодрияр, Ж.Батай, Ж.Деррида, Ф.Гваттари, Ж.Делез, Ж.Лиотар, стали законодателями философической моды в среде творческой и околотворческой интеллигенции, а «симулякры», «дискурс», «деконструкция», «шизоанализ» и т.п. - бонтоном и каноном постмодернистского философствования.

При этом происходили странные вещи. Так, деконструкция представала неким откровением, хотя речь шла о вещи давно и хорошо известной в истории мысли и культуры. Например, сократовский метод, как он описан Платоном, по сути дела ни что иное как «деконструкция». Примерно о том же много писали Новалис, Ф.Шлегель и другие романтики. А чем как не «деконструкцией» являются хорошо известные «остранение» (В.Б.Шкловский), «очуждение» (Б.Брехт), «дистанцирование» (Д.Дьюи), «лиминальность» (В.Тернер, М.Спариосу) и т.п.?

Эта многословная, маловразумительная, перенасыщенная метафорами и аллюзиями стилистика объявлялась «диалогичностью» осмысления (со ссылками на неверно понятого М.М.Бахтина - к этому сюжету мы еще вернемся), «диалогом культур», полифоничностью.

Складывалось впечатление аналогии с майкрософтовсими программами Windows: недостатки и слабости очевидны, все это понимают, но все вынуждены ими пользоваться, прежде всего, в следствие навязчивого маркетинга. Поэтому, несмотря на соответствие моим собственным философским интересам и вкусам (герменевтика понимания, интерпретация и осмысление, стереометрическая семантика, привлекательные стилевые возможности), сохранялись концептуальная неудовлетворенность и глухое недоверие. А изощренное скрытое цитирование, игра намеками оказывались ничуть не лучше осточертевших пасьянсов из цитат классиков марксизма-ленинизма и философических «фиг в кармане». Очень хотелось прямой философской речи.

Но одно дело личные вкусы и пристрастия, а совсем другое дело - объективный процесс развития современной философской культуры и шутками насчет Derrida's very successful marketing promotion не отделаться.

Впрочем, некоторые ответы лежали на поверхности. Прежде всего, это неанагажированность постструктурализма и постмодернизма в целом никакой идеологией. Черта, обладающая несомненной привлекательностью в обществе, перенасыщенном официозной идеологией, пронизывающей все сферы и поры социальной и личной жизни. Более того, точнее было бы говорить о невозможности идеологической анагажированности постмодерна в принципе, в силу декларируемого им отсутствия единой позиции, внепозиционности, возведенной в едва ли не единственный критерий стилистики и поэтики. Состояние «полного аута» тем более оказывалось созвучным интенциям сознания, стремящегося не то чтобы к самоопределению, а скорее - к самосохранению.

Другой привлекательной стороной постструктурализма и постмодернизма является создаваемое им впечатление технологичности и мастерства, поскольку на первом плане оказывается стилистическая игра смыслами и интерпретациями, предполагающая как общую эрудицию, так и определенное владением словом. Осмысление явления как произведения, подчеркнутая демонстрация его замысла, всех возможных мотиваций и техник воплощения замысла, придают философии и поэтике вид не только аналитики, но и теории и методики творчества, создания некоей новой реальности.

Правда, настораживало до боли в сердце знакомое предпочтение заграничных перепевов отечественного опыта (в данном случае - русского формализма) самому этому опыту и его осмыслению. Отсутствие интереса к отечественным источникам новомодного философствования дополнялось незнанием особенностей формирования и развития породившей постструктурализм французской философского культуры в ее стремлении преодолеть остатки рационалистического наследия. В результате отечественные постмодернисты оказывались, как обычно на Руси, самыми поструктуральными из всех постструктуралистов в своей абсолютизации деконструктивистских дискурсивных практик, что отмечал даже сам Ж.Деррида в один из своих приездов в Россию. Но и это можно было бы отнести к особенностям духовного опыта отечественной интеллигенции, склонной верить на слово новомодным зарубежным идеям и принимать их буквально как руководство к действию, оказываясь в итоге «большими католиками, чем сам Папа». Очевидно, что немаловажную роль играло и определенное созвучие постструктурализма российско-советскому духовному опыту. [31, 535-542]

Однако, не покидало ощущение, что все эти объяснения поверхностны, не затрагивают чего-то более существенного. Да и обилие публикаций и дискуссий, посвященных постмодернизму, его источникам, причинам, перспективам не убеждало. Итоги этих дискуссий оказывались весьма неопределенными [14], как, собственно, и сам постмодернизм с его стилистикой неоднозначности и амбивалентности.

Взяться за проблему всерьез заставил меня опыт преподавания в очередной Международной Школе Гуманитарных наук (Сантьяго-де-Компостела, Испания, 01.07 - 04.08.1998 года). Общение с авторитетными представителями зарубежного гуманитарного сообщества убедительно продемонстрировали, что я не одинок в своих сомнениях, что существует общий повышенный интерес к поиску веских аргументов, разъясняющих и уточняющих причины интеллектуальной неудовлетворенности постмодернизмом - с одной стороны, и способствующих уяснению его реального значения с другой.

Для решения этой задачи представляется необходимым обратиться не столько к вешним, «техничным» характеристикам постмодернизма, сколько к его менее очевидному плану, если угодно, перейти от его феноменологии к метафизике, и особенно - к метафизике нравственности, погрузить его в несвойственные ему контексты, остранить, подвергнуть деконструкции, то есть отнестись к постмодернизму адекватно - постмодернистски.

 

2. Очевидное

Думается, что постмодернизм демонстрирует некий урок осмысления действительности, человека, его места в этой действительности. И как всякий урок, он, наверное, решает три задачи. Во-первых, дает позитивные образцы. Во-вторых, показывает - как не надо. В-третьих, ставит новые задачи.

В позитивном плане речь может идти о вещах очевидных и не очень. Очевидным, например, является определенный уровень образованности и эрудиции как необходимое условие творчества, восприятия и понимания, существования культуры в целом. Дело не только и не столько в милой сердцу советского интеллигента «фиги в кармане», сколько в принципиальной полифонии, многоголосии и стереометричности образов, пониманий, интерпретаций. Это сближает стилистику постмодернизма с поэтикой нонсенса и абсурда. При этом следует помнить, что нонсенс и абсурд отнюдь не означают лишенность смысла. Скорее наоборот, речь идет об обилии различных прочтений и интерпретаций, буквально - о факторизации смысла. В этом плане постмодернизм дает буквально технологию различных, читай - любых, пониманий и осмыслений.

Но есть у постмодернизма достижения и менее очевидные, но не менее, если не более глубокие и существенные.

3. Телоцентризм

«Слово и тело» - не столько парафраз известной формулы российского сыска, сколько обозначение существа проблемы. Сутью современной цивилизации, с которой кое-кто связывает даже «конец истории», является идея рациональности в двух своих основных ипостасях. Во-первых, «слово», которое «было вначале», которое «было у Бога» и которым «был Бог». То Слово, которое Логос в греческом оригинале «Евангелия от Иоанна». А Логос это не только слово, но и мысль, и разум, и правило, и закон. Иначе говоря, Слово как разумное содержание мира, доступное человеческому познанию в силу и в меру разумности самого этого познания. И во-вторых, это эффективное и целенаправленное действие, оказывающееся рациональным именно в силу достижения желаемого результата с оптимальными затратами средств.

Можно по разному идентифицировать эту цивилизацию - как фаустовскую, как прометеевскую, как Abendlandes и т.д., но факт налицо - ее содержанием является именно идея рациональности во всех ее проявлениях и коннотациях от разумности до эффективности, иначе говоря, - слова и дела.

Активизм и прагматизм давно уже ставились под сомнение за тенденцию самозванного преобразовательного насилия. И круг этих сомневающихся постоянно рос - от гуманитариев и пацифистов до защитников окружающей среды - и критика велась, прежде всего, с позиций самой рациональности. К концу нашего столетия вызрело и приняло характер общего места сомнение в рациональности как таковой. И в постмодернизме был сделан следующий шаг - в направлении смены системообразующего центра современной культуры как перехода от Слова к Телу, от интеллектуальности и духовности к телесности, от вербальности к зрительному образу, от рациональности к «новой архаике», когда в центре ментальности и дискурса оказывается тело, плоть.

Можно говорить об утрате культурой, в том числе русской, Слова как доминанты. «На место Слова встало Тело, культура перестала быть логоцентричной и оказалась телоцентричной». [8] «В постмодернистическом опыте, - замечает Л.Морева, - телесность и ментальность как бы меняются местами: тело становится внутренним, а ментальность - внешним планом «считываемого» содержания. Телесность во всем спектре пространственно визуализированных метафор становится доминантой подлинности происходящего, спасением от «симулякризированных пустот.» [26, 332-343]

Именно с этих позиций ведет свою критику рационализма, или как он выражается - «логоцентризма», европейской философии и культуры Ж.Деррида, согласно которому в основе европейского рационализма лежит агрессивная, сексуально окрашенная, даже - непристойная и порнографичная установка, восходящая к эротическому насилию и обладанию: познать как поять, овладеть истиной, открытие как срывание покрова, обнажение реальности как и т.д. В этой связи Ж.Деррида даже говорит о «фал-лого-центризме» европейского рационализма [28].

Невербальный ratio, осязательность и эротизм, sexus и сексизм как источники и исходные метафоры философствования, переход в базовых познавательных чувствах от зрения и слуха к осязанию, тактильности, возрождение на этой основе интереса к донаучным и вненаучным формам осмысления действительности. Такой подход обладает несомненным колоссальным креативным потенциалом, дает мощный стимулирующий импульс интуиции, научному поиску, аргументации.

Инорациональность тела, своеобразный дискурс невыразимого открыли новые проблемные поля философского осмысления, недоступные или игнорировавшиеся ранее. Так в телоцентрической парадигме возникла возможность говорить о пределах онтологической разрешимости тела, феноменологии коммунальной телесности, анатомии покойной мысли, теле и греческом мифе, женском теле как предмете и способе философствования [26, 205-212; 31, 523-534], философии святости и телесности, кенозисе как самоистощании [5], осязании мысли [31, 227-238], сознании живого тела [26, 186-193], философии раны, крови и культуры, даже философии пощечины [15], семантике плевка, каннибализме и фекализации культуры [26, 332-343], философском осмыслении телесности ландшафта [13], телесно-сексуальных сюжетах, аспектах, фактах биографий в художественном творчестве и политике [25], политологии [30]и т.д.

Чуткий и удачливый на обобщения М.Н.Эпштейн придал этому интересу к телесности глубокую культурологическую фундированность, связывая возникновение культуры как таковой с grooming'ом - рефлексом очищения тела от грязи и выделений, который, в отличие от пожирания и совокупления, не есть слияние особи с чем-то внешним, а наоборот - есть своеобразный путь к себе, своеобразная телесная рефлексия. Поэтому телесное самоочищение животного может рассматриваться как инстинкт культуры, фильтр, с помощью которого животное структурирует внешнюю среду под себя, под «свое внутреннее». [24]

Если в центре осмысления человеческого бытия оказывается тело, то сама логика осмысления выводит в контекст телесного существования. Понять что-либо - значит выйти за его пределы, в его контекст. Так понять смысл слова можно только из контекста фразы его использования, смысл фразы - из контекста текста, смысл текста и т.д. Смысл жизни - за пределами самой жизни. А что является контекстом жизни? Окончание человеческого существования есть окончание телесного бытия, смерть. Но что тогда есть смерть? Отрицание жизни? Не-жизнь? Другая (иная) жизнь? Неспроста в постмодернистском философствовании сформировались своеобразная апокалиптика [28] и танатологическая традиция осмысления феномена смерти, дискурсов о ней в широком историко-культурном диапазоне от погребальных обрядов до некрореалистических экспериментов в современном киноискусстве [6; 21]. Очевидно, что и в этом случае на первом плане - тело, плоть, многообразные игры в культуре с мертвым телом, телом как таковым.

Философская мысль приобретает характер своеобразного триллера, что немаловажно в рекламных целях, для маркетинга идей - страшилки всегда привлекают повышенное внимание, вызывают интерес, производят впечатление интеллектуальной и общей смелости.

К этому можно добавить общую телесно-визуалистскую ориентацию культуры конца века, выражающуюся в потребительстве (консьюмеризме), культе здоровья, сексуальной акцентуации, формировании и продвижении привлекательных имиджей в рекламе, политике, искусстве, даже религии и науке, роли новой образности в виртуальной реальности информационных технологий.

4. Некоторые пророки и предтечи

У телоцентризма имеются авторитетные и убедительные пророки. Помимо общепризнанных предтеч постмодернизма (Ф.Ницше, М.Хайдеггер и др.) это и авторы, уделивших немало внимания именно телесности.

Наиболее очевидной фигурой в этом плане является З.Фрейд, пытавшийся лечить логоцентричный мир от порожденных им же самим неврозов с помощью выявления стоящих за словом, за словесным описанием символов, имеющих телесно-сексуальную природу. Поэтому З.Фрейд - наиболее часто цитируемый постструктуралистами непостструктуралистский автор.

Менее часто упоминается в связи с постмодернизмом Э.Канетти, очевидно потому как он практически никак не был связан с французской философской культурой и не часто цитируется культовыми постструктуралистами. И тем не менее трудно найти философа столь органично близкого постмодернизму и телоцентризму. В «Массе и власти» Э.Канетти сформулировал по-своему убедительную, фактически - новоархаическую мифологию. Осмысление природы власти он строил с помощью обстоятельного сопоставления ее с образами хватающей руки, поглощения, зубами и пастью. [9] На этой основе Э.Канетти была развита своеобразная, можно сказать - «новоархаическая», культурология, а на ее основе и политология. Центральное место в них занимает идея смерти, поскольку именно смерть - удел массы, и только выживающий в условиях смерти других может претендовать на власть. Поэтому властителю нужно периодически прорежать своих подданных («перебирать людишек», как говаривал Иван Грозный). Власть оказывается оборотной стороной смерти, а смерть - инструментом власти. В этих пострениях Э.Канетти оказывается удивительно созвучным А.А.Зиновьеву в понимании социальности (коллективности и стайности), религии, войны и т.д. [7] Но применительно к Э.Канетти важно, что речь идет не о дискурсе власти, смерти и массы, а о прямой энергетике непосредственного телесного воздействия и «превращения» всерьез. У Э.Канетти нет проблемы души и тела. Все решается с телом и на уровне тела. Не случайно столько внимания уделяет Э.Канетти прикосновению - знаку угрозы смерти, а значит и знаку власти. Танатология Э.Канетти с очевидностью анаучна и если не иррациональна или арациональна, то, по крайней мере, инорациональна. И она, как и любая мифология, обладает несомненной убедительностью, привлекает не только яркостью и внятностью, но и операциональностью и практичностью. Неспроста ведь А.Секацкий, пожалуй, один из наиболее сильных отечественных философов нового поколения, с помощью этой мифологии спел своеобразный гимн новорусским браткам и их криминальным разборкам, поскольку власти достоин только тот кто способен поставить на кон не только жизнь других, но и свою собственную. [16]

Не менее интересной фигурой является Н.М. Бахтин - старший брат М.М.Бахтина и близкий английский друг Л.Витгенштейна, человек интереснейшей судьбы и нетривиальный философ, поразивший своими лекциями и статьями русскую парижскую эмиграцию. Среди основных тем его философствования: активизм мыси, слово как поступок, персонология свободы, связанные с телесностью, осязательностью и эротизмом, трагичностью культуры, танатологией [1]. Согласно Н.Бахтину, зрение и слух - незаинтересованные и безвольно созерцательные основания чувственного опыта, создающие прозрачный холодок между человеком и миром. Они не самоценны, а лишь предварительны. Первично в человеческом опыте - осязание, дающее человеку сведения о пределах себя самого и являющееся непосредственно эротичным постижением бытия. Человеческое сознание по Н.Бахтину движется не от бытия к смыслу, а живет непосредственно эротическим ощущением бытия. Телесность - форма индивидуальности. Она преходяща и потому - трагична. И тогда любой оптимизм как приписывание бытию смыслов и смыслу бытия - духовно нечистоплотен, поскольку бытие не имеет никакого оправдания. Единственный критерий жизни - смерть, недаром тип культуры определяется прежде всего типом погребения. На этой основе Н.Бахтиным развивается нетривиальная культурология и персонология свободы и ответственности.

Как представляется, телоцентристская традиция и парадигма являются своеобразным следствием дуализма духа и тела (плоти) платонистской и неоплатонистской традиции в европейском и особенно в российском философствовании. Более того, можно говорить не только о платонистском дуализме, но и очевидном гностицизме с его ориентацией на эзотерику и мистический духовный опыт с его. В гностической традиции неоплатонизма мир представал книгой для чтения и плоть воспринималась как нечто осмысленное, то, что можно читать, понимать и интерпретировать. Деконстсруктивистские дискурсивные практики современной гуманитаристики вполне укладываются в эту традицию.

Иначе говоря, постмодернистский телоцентризм оказывается не столько преодолением традиционной философии, сколько очередным проявлением платоновской метафизической традиции с ее дуализмом духа и тела.

5. Социально-культурные факторы

Дуализм проявляется на изломах мысли. В 1970-1980-х он проявлялся вследствие кризиса идеологии с ее пониманием человеческой жизни как жизни в идее, когда смысл жизни каждого и всех придает некая идея, оправдывающая все тяготы этой жизни. В этих условиях человек живет «как бессмертный», не думая о смерти - потом пройдут пионеры, пролетят самолеты, проплывут пароходы. Особенно созвучно это российскому духовному опыту с его пониманием этой жизни как юдоли страдания и испытания, готовящего человека к жизни в мире ином (потустороннем мире, светлом будущем или за бугром), и чем больше человек пострадает в этой жизни, тем больше ему воздастся в жизни иной. Помимо прочего этим объясняется и пренебрежение к жизни, своей и чужой, каковые ценностями не являются, так же как и... тело. Поэтому отечественный и восточноевропейский телоцентризм явился еще и своеобразной реакцией, перегибанием согнутой ранее палки в другую сторону, карнавализацией тотального опыта через культурный телесный низ.

Телоцентризм обладает всеми признаками стрессогенной лиминальной ментальности, характерной для ситуаций перехода (социальных ломок, реформ, катастроф и т.д.), с ее типичными темами акцентированного (черного) юмора, тотальным парадодированием и травестированием, повышенным вниманием к теме смерти, катастрофизмом, сюжетом конца света, специальным интересом к социальным девиациям, маргиналам, сексуальной свободе, гомосексуальности, транссексуальности, отрицанием научной рациональности, мистицизмом, эзотерикой и т.д.

Процессы эти развиваются на фоне энергичного формирования массового общества, прежде всего за счет экспансии массовой культуры и обслуживающих ее средств массовой информации (масс-медиа).

Немалую роль сыграла сексуальная революция, в том числе: отмена запретов на описание и изображение секса как наиболее полного и сильного выражения человеческой природы и природы личностного Я, большая свобода поведения, ограничение зоны стыда.

Ситуация усугубляется и закрепляется социальной практикой торговой и политической рекламы с существенно психоаналитической подоплекой (женское тело, рот, телесная тайна вхождения одного тела или предмета в другой, овладение чужим внутренним пространством), технологиями формирования и продвижения привлекательного имиджа, т.е. наглядного в своей телесной целостности образа, формированием имиджеологии и имиджмейкерства для обслуживания бизнеса, политики, массовой культуры.

Следствием этих процессов в искусстве стало вытеснение литературы на периферию художественного опыта и перемещение в ядро художественной культуры визуального (прежде всего -экранного: кино, видео, ТВ, мульти-медиа) искусства, в основе которого - показ человеческого тела и зрительные метафоры, апелляция к телу и его частям, прежде всего - в качестве эротической символики.

Игра со словом заменяется игрой с телом - чужим, своим собственным, изображением тела, акцентуированностью внимания к телесному вообще. Игра с телом в обыденном опыте и в искусстве, доходит до вседозволенности и эстетического освоение гомосексуализма - как мужского, так и женского Проявляется это и в транссексуальной практике смены пола как в результате хирургических операций, так и в виртуальной реальности посредством игры в иные личности и жизни. Тело превращается в некий скафандр, а то и аналог одежды, который можно менять. А сексуальный партнер оказывается важным не столько своей биологической природой, сколько культурной, грубо говоря, возбуждает культурно, а не биологически.

Общеизвестным и характерным примером из современной отечественной массовой культуры в этом плане является феномен А.Пугачевой и Ф.Киркорова. Она - старше и маскулиннее, он - младше и женственнее. Речь идет не о реальных людях, а именно об эстетической игре соответствующими образами, не столько сценическими масками, сколько удивительно созвучными современности культурными мифами, что и сделало их феноменами переросшими собственно эстраду.

В современной культуре, играющей уже не со Словом, а с Телом, существенное значение приобретает расчленение тела, убийство, смерть, замена живого неживым («Терминатор», «Робот-полицейский» и прочие популярные версии этой темы), путешествие внутри тела (от серии различных киноверсий этого сюжета до «Главна» Я.Персикова).

Дело доходит до того, что одной из негативных оценок художественного произведения или творчества автора является упрек их в «литературности». Динамика этих смещений акцентов достаточно очевидна - стоит вспомнить, что еще у Л.Н.Толстого плохое в искусстве было связано прежде всего с телесностью, вниманием к телу. Теперь же современные культура и цивилизация обвиняются в «фаллогоцентризме», т.е. слово и логос рассматриваются как источник зла современной культуры: насилия, маскулинности, линейности, активизма, etc., etc., etc... Логика, рациональность воспринимаются как моветон философствования.

За этими процессами обычно улавливается динамика семиотических (знаковых) средств социальной коммуникации. Например, возможно изящное обобщение, согласно которому мы переживаем завершение некоего цикла развития знаковых средств. У истоков этого цикла стоит тело и телесный контакт, развитием которого стало создание средств практической деятельности, продолжающих и дополняющих человеческие органы, прежде всего - руку и органы чувств, то, что П.А.Флоренский называл органопроекцией [22]. Следующим шагом в этом цикле стало возникновение собственно знаков: сначала иконических, замещающих реальные предметы и феномены на основе подобия им (рисунки, схемы, карты и т.п.), затем - индексных, находящихся с означаемым в причинно-следственных отношениях, и наконец - символических, находящихся с означаемым в сугубо условно-конвенциональных отношениях.

При сохранении роли иконических и индексных знаков дальнейшая эволюция средств коммуникации была связана все-таки преимущественно символическими знаковыми средствами, Словом: язык, устная речь, письменность, печать, искусственные языки науки (математики, химии, логики и т.д.), СМИ, компьютерная технология. И теперь, в итоге этого цикла мы имеем новую телесность. Возможно, что с этого Нового Тела начинается новый цикл.

Такая трактовка по-своему убедительна и плодотворна, но, как мне представляется, все таки, несколько поверхностна. Имеются более глубокие основания упомянутых процессов, причем основания, коренящиеся не во внешних проявлениях социального бытия и технологии коммуникации, а затрагивающие глубинную природу человеческого бытия.

И здесь мы уже можем перейти ко второму и третьему урокам постмодернизма.

6. Логоцентричность телоцентризма

Прежде всего, относительно кризиса логоцентризма и рационализма в современной культуре. Можно сколько угодно интересно, ярко и «со страшилками» говорить и писать об этом. Но следует все-таки помнить, что у истока современной цивилизации лежит встреча Иерусалима и Афин, синтез двух великих идей монотеизма и логоса. Мир един и человеку дана возможность с помощью рационального мышления познавать скрытые за внешними проявлениями закономерности этого мира. В основе всей современной культуры и цивилизации, как ни крути, но лежит именно рациональность. Именно она, треклятая и убогая рациональность, позволяет пользоваться плодами цивилизации, в том числе и создавая развесистые симулякры. В основе ЭВМ, как IBM PC, так и столь любимых постмодернистами Макинтошей, лежит убогая бинарная логика, причем не только в программном обеспечении, но и буквально «в металле», поскольку именно «ограниченные» законы логики моделируются в чипах, и либо сигнал проходит, либо нет, а третьего не дано. И именно эта убогая бинарная логика и создает возможности нового «нелинейного» письма.

Другой разговор, что рациональность и «бинарность» настолько глубоки и изощренны, что способны принять вид симулякра, новой телесности и прочей крутой квазирациональности. Призывы к новой архаике и заклинания логоцентризма в известной степени обусловлены общей впечатлительностью и научно-технической необразованностью большей части гуманитарной общественности. Как в свое время жившие в доселе понятном им мире племена, столкнувшись с европейской цивилизацией, воспринимали ружье как «огненную палку», так и нынешние «новые дикари» принимают имидж и рекламу за реальность, не зная кем, как и зачем она сделана. А Силиконовая Долина и Денвер могут позволить себе веселиться, глядя на деконструктивистское ломание игрушек, устройство которых уже не понять вполне взрослым дядям и тетям. И какая-нибудь очередная страшилка (терминатор, трансформер, тамагучи и т.п.) сделанная на потеху детям, даст гуманитариям пищу для очередного откровения и культурологического обобщения.

Я сознательно перегибаю палку и ерничаю. Имеются разные уровни осмысления действительности и, несомненно, обыденный опыт ближе гуманитарию. Поэтому то, что говорится постмодернизмом о кризисе логоцентристской культуры, имеет под собой веские основания. Это, собственно, и есть реальное поле игры постмодернизма. Здесь ему и карты в руки. Более того, не менее несомненно и наличие обратной связи - влияния новоархаических мифов и метафор на современную науку, технику и экономику. Единственно чего мне хотелось, так это обратить внимание на виртуальность постмодернистской метафизики и онтологии, на неизбывность логоцентризма цивилизации. Изгоняемый в дверь, он влетает в форточку и вылезает из подвала. Постмодернистский пафос относительно кризиса рационализма оказывается несколько дутым. Постмодернизм пугает, а не страшно. Телоцентризм не отменяет и не заменяет логоцентризм, а дополняет его и надстраивается над ним.

Более того, сам постмодернизм, и в том числе - телоцентризм, ни что иное как все та же игра слов, суть проявление того же логоцентризма, Слова, причем в самой что ни на есть многословной, перенасыщенной словесной игрой форме.

Вспоминается один юмористический рисунок. На заднем плане то ли прием, то ли презентация, то ли просто вечеринка. На переднем плане юная блондинка нависает пышным бюстом над пожилым лысым джентльменом в очках. И подпись: «Профессор, я безумно люблю книги. В них так много букв!».

Вообще в стилистике постмодернизма есть что-то феминининное. Не хочу быть обвиненным в политнекорректности и объяснюсь, что данный пассаж безоценочен. Мужчина, с его убогой линейной логикой, всегда находится как бы в одном файле, и для того, чтобы перейти из одного файла в другой, ему надо сначала выйти в директорий. Женщина же всегда пребывает как бы во всех файлах одновременно. Именно поэтому женщины более точно оценивают ситуации, людей, именно с этой стереометрической целостности восприятия связана знаменитая женская интуиция и женская логика. Этому типу сознания характерны целостность, предпочтение интуиции перед рациональностью, образность и метафоричность, неопределенность (да и нет не говорить), незавершенность мысли и дискурса, как бы тестирующего оппонента, предпочтение невербальных средств общения вербальным, многословие и словесная экспрессивность в сочетании со словесной невыразимостью мысли и т.д. [11] Практически все характеристики этого типа сознания и ментальности применимы и к постмодернизму. В этом плане показательны и терминология (фаллогоцентризм и т.п.), и мультикультурализм, и активность постмодернистских авторов в непосредственно феминистской тематике.