Слово и тело постмодернизма: от феноменологии невменяемости к метафизике свободы 9 страница

Из великих философов ХХ столетия – с пониманием их работ – у нас, пожалуй, больше всего не повезло «позднему» Витгенштейну. Спустя десять лет после смерти философа суть его открытий оставалась во многом непонятой, и нередко они преподносились как нечто анекдотическое, несерьезное.Так читателю «разъяснялось»: «Витгенштейн превратил философию во вспомогательный метод классификации значений слов»[25]; у позднего Витгенштейна «философия как таковая исчезает», заменяясь «игрой в индивидуальные языки»[26]. Образно-ироничная, но верно передающая суть дела реплика Витгенштейна:

«цель философии – показать мухе выход из мухоловки» – воспринималась как издевка и с неприязнью толковалась как стремление увести человека от философских проблем[27]. На самом же деле Витгенштейн, напротив, имел в виду тщательное изучение философских проблем, осмысление их особого – «тупикового» – характера и сложного пути «разрешения»: выхода из концептуального тупика, вызвавшего характерное философское напряжение. В результате такого прочтения одна из самых глубоких и проницательных концепций уходящего столетия расценивалась как «философская деградация»[28]. Работы Ю.А.Асеева, В.С.Швырева и др. были написаны уже в другой, академической тональности. Однако традиция рассмотрения двух концепций Витгенштейна – «логического атомизма» и «лингвистической философии» – в русле эволюции позитивизма ХХ столетия сохранялась[29].

Изучение творчества Витгенштейна, публикация все новых его материалов расшатывали представление о позитивистском характере даже «ранней» его доктрины, не говоря уже о «поздней» философско-лингвистической концепции. Многих других опередил в понимании этого обстоятельства польский исследователь Богуслав Вольневич, разъяснявший, что в «Логико-философском трактате» представлен тип мышления, совершенно отличающийся от всех позитивистских и эмпирических традиций...»[30]. Со временем в западных и (отраженно) отечественных публикациях стали появляться суждения, что уже доктрина «логического атомизма» не была, строго говоря, формой позитивизма[31] и что еще меньше оснований относить к позитивизму взгляды позднего Витгенштейна. Смене оценок способствовали кризис позитивизма, успехи исторического подхода к познанию, а также сближение, взаимовлияние разных философских направлений. Со временем исследователи стали отделять продуктивные методы анализа языка от сопутствовавших им позитивистских моделей (по)знания, сочетать эти методы с иными философскими подходами. В 1960–80 гг. за школами, успешно практикующими такие методы закрепилось новое, емкое имя – «аналитическая философия»[32].

Более корректному пониманию философского наследия Витгенштейна помогали также все новые биографические и иные свидетельства. Так были опубликованы воспоминания Р.Карнапа, пролившие свет на значительное расхождение позиций Витгенштейна с учением логического позитивизма. Это выявилось в 1927 году, когда Витгенштейн, по просьбе М.Шлика, встретился в Вене с некоторыми из членов Венского кружка для обсуждения ряда положений «Трактата». В ходе этой и других бесед приверженцы логического позитивизма неожиданно для себя обнаружили, что взгляды Витгенштейна существенно отличаются от их собственных и что он вообще не разделяет их концепции. В частности, выяснилось, что значительно сложнее, чем им казалось, обстоит дело с тезисом о «бессмысленности» философских положений. Сегодня можно обоснованно утверждать, что в логическом позитивизме данный тезис Витгенштейна был понят неверно. А это осложнило уяснение типа развиваемых им философских позиций, в том числе степени их родства (инородности) позитивизму.

Антиметафизический характер логического позитивизма несомненен. Карнап вспоминал: стоило нам принять всерьез требование научной строгости философии, как с необходимостью последовал вывод: из нее должна быть изгнана вся метафизика, поскольку ее тезисы не поддаются рациональному обоснованию. Теоретиков логического позитивизма это нисколько не огорчило. По признанию Р.Карнапа, М.Шлик и он «не питали никакой склонности к метафизике и метафизической теологии и смогли отказаться от них без внутреннего конфликта или сожаления». Но ему пришлось признать, что позиция Витгенштейна в данном вопросе была существенно иной. Он вспоминал, что, услышав резкое замечание Шлика о метафизическом утверждении классика философии (кажется, Шопенгауэра), Л.Витгенштейн выразил удивление и стал на защиту философа и его дела[33]. По свидетельству Друри (ученика Витгенштейна), он в беседе с ним говорил: Не думайте, что я презираю метафизику или высмеиваю ее. Напротив, величайшие метафизические произведения прошлого я считаю самыми превосходными творениями человеческого ума.

В текстах Витгенштейна встречаешь высокие оценки наследия Платона, Августина, Канта и др. Но совершенно определенно высказаны и суждения о бессмыссленности философских утверждений. Вспомним фрагмент из Трактата. «Большинство предложений и вопросов, трактуемых как философские, не ложны, а бессмысленны... Вот почему на вопросы такого рода вообще невозможно давать ответы, можно лишь устанавливать их бессмыленность. Большинство предложений и вопросов философа коренится в нашем непонимании логики языка... И неудивительно, что самые глубокие проблемы – это, по сути, не проблемы» (4.003)[34].

В этих формулировках усматривают взгляд на философию, по сути совпадающий, скажем, с точкой зрения Р.Карнапа, – убеждением в бесполезности метафизики и необходимости ее преодоления. Создается впечатление, что концепции логического позитивизма и Трактата Витгенштейна в принципе едины. Между тем это ловушка, недоразумение: такая точка зрения навязывает себя нам, и на какой-то момент ей можно поддаться, но провести ее последовательно, всерьез не удается. Сближение взглядов Л.Витгенштейна с логическим позитивизмом вынуждает к искусственным натяжкам в истолковании Трактата. Приходится закрывать глаза на ряд позиций автора, явно не укладывающихся в позитивистское толкование философии. Это ведет к деформациям, потере философской специфики, целостного характера тщательно продуманной, стройной концепции Витгенштейна, к смысловой несовместимости одних ее положений с другими. Возникает ряд не только логических, но и психологических неувязок. В частности, не укладывается в сознании возможность сочетания позитивистского взгляда на философию – как дело бесполезное, бессмысленное – и уважительного отношения к философской классике, более того, посвящения всей жизни философии (не логике науки!). А то, что в центре внимания Витгенштейна, в отличие от позитивистской традиции, находилась не наука, а именно философия, – несомненно. Американский исследователь Витгенштейна Бэри Страуд справедливо подчеркивает: «Ключ к пониманию значения его философии – в оценке длившейся всю его жизнь оппозиции сциентизму»[35]. Специалисты, сумевшие найти верный ключ к текстам великого философа, считают «наиболее впечатляющим в его взглядах понятие о том, что собой представляет философия в высоком смысле слова и чем она по сути призвана быть»[36]. Но как совместить это с текстом о бессмысленности философских высказываний? Ведь одно не вяжется с другим, к тому же в понимании общей природы философии ориентации Витгеншетйна не претерпели существенных изменений и во второй период творчества. Была принципиально пересмотрена лишь концепция метода анализа, пути к философской ясности. Тезис же о бессмысленности философских вопросов и утверждений был сохранен. И сформулировал его философ. Стало быть, бессмыслен и этот его тезис... Что это – казус, оплошность, недосмотр? – Нет, вызов – намеренно острая форма постановки проблемы. Выход из «тупика», понятно, нужно искать в текстах Витгенштейна. Интересующая нас тема многоаспектна и не может быть достаточно полно раскрыта в рамках статьи. Потому выделим главное: сконцентрируем внимание на таких ответственных (и острых!) сюжетах, как бессмысленность философских фраз и парадоксальность философской мысли.

2. Парадокс философствования (I) в контексте «Трактата»

В «Логико-философском трактате», рассуждая последовательно, Витгенштейн не остановился на полпути: он объявил бессмысленными и свои собственные философские утверждения. Тем самым важнейшую для него (кантовскую по духу) проблему: «Как возможна философия? Что она такое? Для чего нужна?» – он выразил в форме философского парадокса[37]. Вчитываясь в текст, в какой-то момент ясно осознаешь, что в устах философа заявление о бессмысленности философских утверждений представляет собой вариацию на тему античного «парадокса лжеца». Содержание его таково: некто по имени Эпименид, живущий на острове Крит, утверждает, что «все критяне лгут». Поскольку сказанное распространяется и на его собственное заявление (саморефлексивность), возникает хрестоматийно известная тупиковая ситуация[38]. Заявив о бессмысленности философских утверждений, Витгенштейн «как по нотам» разыграл названное логическое затруднение, поставив в положение Эпименида самого себя. Правда, в парадокс внесена поправка: философы не лгут, а продуцируют бессмысленные фразы. А это к тому времени было признано (Фреге, Рассел и др.) куда более тяжкой логической «порчей» утверждений, чем их ложность. Последняя устанавливается процедурами проверки – сопоставлением смысла высказываний с соответствующими ситуациями. Бессмысленные же утверждения не проверишь: неясно, о проверке чего в таких случаях вообще может идти речь. Итак, с точки зрения Витгенштейна, в любом нормальном высказывании конструируется некий смысл (возможная ситуация) и в зависимости от реального положения дел оно может быть либо истинным, либо ложным. Философские же фразы не несут информации о конкретных ситуациях в мире, для них немыслимы процедуры эмпирической проверки и потому они не являются ни истинными, ни ложными. А это и приравнивается к бессмысленному (что тоже является постулатом). В заключительной части Трактата читаем: «Правильный метод философии, собственно, состоял бы в следующем: ничего не говорить, кроме того, что может быть сказано, то есть кроме высказываний естествознания[39], – следовательно, чего-то такого, что не имеет ничего общего с философией. – А всякий раз, когда кто-то захотел бы высказать нечто метафизическое, доказывать ему, что он не наделил значением определенные знаки своих предложений. Этот метод не приносил бы удовлетворения собеседнику – он не чувствовал бы, что его обучают философии, – но лишь такой метод был бы безупречно правильным» (6.53). То есть освоение философии связывается не с формулировкой (запоминанием, пересказом) утверждений, а с освоением особой практики концептуального осмысления.

Заявив, что философы формулируют и применяют бессмысленные утверждения, Витгенштейн (подобно Эпимениду) по существу вынес приговор и самому себе. – Ведь он тоже пишет философский трактат, то есть и сам принадлежит к сообществу тех, чьи утверждения считает бессмысленными. Автор знаменитого труда вполне отдает себе в этом отчет. «Мои предложения служат прояснению: тот, кто поймет меня, поднявшись с их помощью – по ним – над ними, в конечном счете признает, что они бессмысленны. (Он должен, так сказать, отбросить лестницу, после того как поднимется по ней.) Ему нужно преодолеть эти предложения, тогда он правильно увидит мир» (6.54). По существу это не что иное, как острая – парадоксальная – постановка главного вопроса «Трактата» о том, что может быть сказано ясно и что такому высказыванию не поддается. Первую группу составляют предложения естествознания и аналогичные им информативные фразы о происходящем в мире. Вторую образуют псевдоутверждения философского и иного (логического и математического) характера. Попытки преодолеть границы языка (высказать невысказываемое) выливаются в утверждения, строго говоря, лишенные смысла. Так что же, «Логико-философский трактат» – бессмысленная работа? К чему же было его писать и какой смысл изучать? Недоумевающего читателя автор успокаивает так: тот, кто меня поймет, сможет подняться по этим предложениям, словно по ступеням лестницы, – пройти по ним, преодолев их – к ясности. Если же ясность достигнута, лестница больше не нужна, и ее можно отбросить. Метафоры, поясняющие роль, отводимую философии, могут быть и иными. В поздних работах вместо ступеней лестницы философ говорит о путевых знаках (зарубках и пр.), указывающих (напоминающих, подтверждающих) правильность пути. Используется также метафора лабиринта языка (речевого разумения), где то и дело попадаешь в тупик, из которого нелегко найти выход, и др. При этом суть подхода остается прежней: философия понимается как путь, способы прояснения.

Сохраняется и характеристика философских фраз как «бессмысленных». Но подчеркивается, что удалить их из языка (вспомним о программе «преодоления» – устранения – метафизики в логическом позитивизме) невозможно, поскольку в человеческом интеллекте глубоко укоренена склонность (тоже кантианский мотив!) время от времени прибегать к таким фразам[40]. Витгенштейн подмечает, что в определенных пунктах речевого разумения или коммуникации возникает непреодолимое желание сделать то или иное философское заявление – т. е. совершить не реальный рабочий ход в соответствующей речевой игре, не высказать что-то, а изречь (провозгласить) нечто якобы особо важное – «глубокомысленное». При этом формулируются не высказывания нормального типа (повествующие о чем-то), а нечто принципиально иное – философские сверх-высказывания. Приводя множество примеров таких фраз, Витгенштейн весьма иронично характеризует постоянную готовность человека к обобщающим изречениям, резюме. В работах второго периода, следуя выдвинутой в них идее «философской терапии», он ставит такой «диагноз»: время от времени нас прямо-таки тянет заявить нечто философское, оно как бы просится быть высказанным. В такие моменты ум настроен особым образом: размышление о чем-то реальном, участие в конкретной практике («языковой игре») на какое-то время прерывается. Вместо этого внимание концентрируется на самом интеллекте – его инструментарии – разветвленном и подвижном концептуальном аппарате («сетке», «связках» понятий). Именно в таких случаях люди изрекают особые супер-фразы философского (метафизического) характера. Если вслед за Витгенштейном условно сравнить выполнение обычных, нормальных функций языка с действием машины, совершающей полезную работу[41], дающей реальный результат, то периодические переключения на философские сюжеты будут – с точки зрения основного процесса – напоминать пробуксовывание – движения, не дающие эффекта. Витгенштейн, например, сравнивает их с вращением колес, отвинтившихся от машины и вертящихся вхолостую. Впрочем, его метафорический ряд, как всегда, разнообразен. Мимоходом произносимые философские фразы сравниваются, в частности, с тем, как парикмахер в процессе стрижки волос время от времени, как бы совершенствуя сноровку, просто лязгает ножницами, «стрижет воздух». Вспоминаются и пройдохи-портные (из сказки Х.Андерсена «Голый король»), лишь имитирующие шитье роскошных одежд и церемонию облачения в них короля. Приводятся и другие наглядные пояснения подобного рода.

Вновь и вновь возвращаясь к размышлениям Витгенштейна[42], можно уловить разницу его и логико-позитивистского видения философии и осознать, что тезис «философские положения лишены смысла», – это не шутка, не ирония, не эпатаж. Это серьезный тезис, тесно связанный в Трактате (да и в текстах второго периода) с особым толкованием понятий «смысл» и «осмысленное».

«Критическим пунктом», определившим неверное понимание представленного в Трактате видения философии, стало «расхожее» уяснение термина бессмысленный и – как следствие – буквальное толкование ответственного положения о бессмысленности философских фраз в духе позитивизма[43], что плохо вписывается в мыслительное поле Трактата в целом. Между тем семантика этого термина в работе Витгенштейна не столь проста. Весь комплекс взаимосвязанных базовых понятий работы определен в ее постулатах. В смысловом поле труда Витгенштейна (как, например, в поле геометрии Эвклида) читатель должен принимать во внимание именно эти уточненные термины, заданные определениями, и на время забыть о размытых, интуитивных смыслах этих слов в их обычном применении. Это относится и к понятию смысл, означающему: повествование о «возможной ситуации», которую «изображает» то или иное «предложение» («высказывание»). Введенный таким образом, термин «смысл» задает и термин «бессмысленный». В контексте данной работы он означает: не сообщающий, не информирующий, о некой возможной ситуации – о том, что имеет место, происходит в случае, если соответствующее высказывание истинно. «Бессмысленный» не следует воспринимать как синоним абсурдного (бессвязного, нелепого). Согласно аксиоматике Трактата высказывание считается осмысленным, если оно в принципе способно быть истинным или ложным, т.е. заведомо – до и независимо от его соотнесения с реальностью – позволяет нам представить, помыслить ту возможную ситуацию (факт, положение дел), которую оно речевыми средствами «изображает» (создает ее словесную «картину»). Это позволяет различать возможную (мыслимую) и реальную ситуации. С первой связан смысл (картина возможного положения вещей), со второй – истинность (ложность) высказывания, поскольку она зависит от соответствия (несоответствия) его смысла реальному положению вещей. Чтобы быть потенциально истинным или ложным, высказывание уже должно иметь смысл. Иначе будет неясно, истинность или ложность чего должна быть установлена[44], т.е. станет невозможной сама постановка вопроса об истинном и ложном.

Итак, к бессмысленным Витгенштейн отнес фразы, которые выглядят как предложения, высказывания, однако не наполнены познавательно-информативным (содержательным) смыслом и потому на деле они – невысказывания (псевдовысказывания). И вот тут возникает опасность недопонимания, и читатель (переводчик) должен быть начеку. Опыт прочтений Трактата учит: может создаться впечатление (и оно возникло у логических позитивистов), что не-высказывания (одетые в «одежду» или «маску»[45] высказываний) – это что-то неправо мерное, некий брак, чуть ли не «мусор» языка (который нужно выявлять и удалять)[46]. Между тем особые, неинформативные фразы (не-высказывания) – если, конечно это не белиберда – необходимы в языке, без них не обойтись, с их удалением язык не будет работать. На такие фразы философы обратили внимание уже давно[47], а Витгенштейн продолжил и развил эту традицию (хотя не исключено, что заново, самостоятельно открыл для себя и тщательно обдумал этот феномен). Чтобы справиться с парадоксальной ситуацией: «мыслить, постигать бессмысленное», понять, что означает тезис: «философские утверждения не ложны, а бессмысленны» и др., стоит прислушаться к его пояснениям. Что же это за особого рода фразы, являющиеся «бессмысленными», но тем не менее образующие «ткань» философствования и человеческого разумения вообще?

Еще Юм (и скорее всего не он первый) подчеркнул своеобразие предложений логики и математики и отнес их к фразам, не наделенным информативным содержанием (смыслом). Продолжая дело Юма, Кант охарактеризовал их как аналитические, т. е. формальные, концептуальные фразы, устанавливающие эквивалентность одних понятий другим. Наследуя и одновременно корректируя мысль Канта, Витгенштейн добавил к таким фразам и философские положения. Согласно его терминологии они тоже бессмысленны (притом в прямом, буквальном, констатирующем, а не оценочном значении этого слова). Но в самом слове «бессмысленное» это различие не выявлено[48], что подталкивает (а может, и провоцирует) читателя, склонного к позитивизму, к восприятию его в отрицательно-оценочном, уничижительном смысле, чего, как представляется (в этом убеждает анализ его текстов), не имел в виду Витгенштейн. Для него слово «бессмысленный» было просто спокойной констатацией своеобразия любого типично философского тезиса, кстати, ничуть не умаляющего ценности философствования. Схватив суть дела, автор Трактата – в духе традиции и закона жанра – мастерски «драматизирует» изучаемую проблему, демонстрируя характерную парадоксальность философской мысли[49] и заостряя интригующий (а может быть, и шокирующий, «дразнящий», бросающий вызов) тезис о бессмысленности философских фраз. На многочисленных примерах он показывает, что видение, понимание подлинной сути философской проблемы обретаешь лишь тогда, когда сам неединожды попадаешь в те или иные концептуальные ловушки и мучительно выпутываешься из них, – обретая в результате особый опыт «прорыва» к интеллектуальной ясности, а с ее помощью (путем нее, возвышаясь над ней) – и к особой Ясности духовной.

В отличие от позитивизма – в любом его варианте – в центре внимания Л.Витгенштейна была вовсе не наука, а сама философия – ее своеобразие, роль и место в интеллектуальной, духовной культуре, в жизни человека. А это – ориентация, «полярная» позитивизму. Для читателя (переводчика, исследователя) работы – это не что иное, как авторская подсказка: мою позицию можно неверно понять, внимательнее вчитайся в текст, обдумай его получше, соедини отдельные мысли, замечания воедино, и все станет на свои места. В самом деле, как можно быть поистине увлеченным философией, отдать ей всю жизнь (отказавшись от успешной карьеры инженера-исследователя, конструктора) и при этом считать философские положения бессмысленными? Очевидна неувязка, понимание позиции автора «не складывается». Уже одно это вызывает чувство «не может быть», подталкивает к более корректному уяснению, позволяющему воссоздать мудрое и проницательное видение философии, с которым – разобравшись как следует – трудно не согласиться – вопреки исходному впечатлениию, будто заявленная позиция совершенно неприемлема.

Итак, под имеющими «смысл» в Трактате, по определению, понимаются информативные высказывания о разных ситуациях (конфигурациях объектов) в мире, – или высказывания, способные быть истинными или ложными. Общая формула осмысленного высказывания, по мнению философа, такова: «Дело обстоит так-то», или: «Положение вещей таково»; «Происходит то-то». Т.е. «смысл» толкуется как повествование научного характера (или его аналоги в донаучном, вненаучном опыте) о том или ином факте, ситуации, событии мира. Сложные или обобщенные высказывания рассматриваются как повествования о фактах комплексного или обобщенного типа. Что же касается философии, то ее задачи, по убеждению Витгенштейна, лежат в совсем иной плоскости, а их решение передается вовсе не высказываниями. В Трактате это четко сформулировано: «Философия, – не учение, а деяние. Философская работа по сути состоит в прояснении. Результат философии – не «философские высказывания», а скорее прояснение высказываний. Мысли, прежде смутные и неотчетливые, философия делает ясными и отчетливыми» (4.112). «Вся философия есть критика языка» (4.0031). «Цель философии – логическое прояснение мыслей» (4.112). Все эти суждения лежат в одном смысловом ряду и в них, по сути, выражен своеобразно толкуемый кантианский мотив[50].

В ХХ столетии на волне многоаспектных исследований языка возродилась и обрела новую жизнь и давняя философская тема «призраков» языка (или «идолов площади»). Важное место она заняла в творчестве Витгенштейна, проникнутом уяснением того, до какой степени нас может сбить с толку, «заморочить» язык. Его воздействие на наше разумение сравнивается с чарами или гипнозом, а путаница, провоцируемая языком, признается важнейшей причиной, источником, мучительных головоломок, именуемых философскими вопросами. Наиболее серьезной и характерной причиной путаницы признается то, что философскую неясность, имеющую концептуальный (логико-грамматический) характер, выражают в форме научного вопроса. В результате философские вопросы воспринимаются как однотипные с научными, какими они на самом деле не являются, – и с этой точки зрения (по этой – информационной, конкретно-научной мерке) действительно лишены смысла. И дело тут не в том, что вторые ценны, а первые никчемны. Их вообще нельзя мерить одной мерой. Они похожи лишь внешне («язык переодевает мысли»)[51], а по сути лежат в разных плоскостях, принадлежат разным порядкам.

Витгенштейн аналитически разграничивает вопросы философии и науки и не устает разъяснять («показывать»), что рассмотрение первых по образу и подобию вторых задает неверную установку, дезориентирует. При таком к ним подходе философские вопросы и ответы на них оказываются лишенными смысла. Подобные вопросы[52] – отмечает Витгенштейн – внешне напоминают те, ответы на которые ищут ученые или – шире – все, кто добывает знание (о фактах мира и их конфигурациях). По сути же вопросы философов иного характера. Они не рассчитаны на получение новой, конкретной или обобщенной, информции. В каждом из них заключена характерная трудность. Такого рода трудности возникают тогда, когда мы смотрим на факты сквозь формы языка, дезориентирующие, искажающие наше видение. Любой типично философский вопрос толкуется как выражение концептуальной невнятности, вызывающей замешательство и дискомфорт. Этим и обусловлен вывод: цель философии – достижение ясности путем анализа языка. В отличие от научных философские проблемы, – уточняет Витгенштейн – не решаются, а разрешаются[53] (преодолеваются, снимаются): с устранением путаницы, невнятности они перестают нас беспокоить, утрачивают проблемность, как бы угасают (хотя бы на время).

В приведенных тезисах Витгенштейна нередко улавливали диагноз в духе позитивизма: философия «неполноценна», поскольку «не соответствует» критериям научности. Между тем философ был далек от подобного «высокомерия» и в ранний, и в поздний периоды творчества. Важно подчеркнуть, что в отличие от логических позитивистов он (при заметном внешнем сходстве ряда их и его тезисов) вовсе не считал философские вопросы бесполезными или неправомерными. Напротив, тексты Витгенштейна полны размышлений и выводов не только об особой сложности, но и о важности философских проблем. Главное назначение философии он видел в обретении ясного видения вещей (мира, человеческой жизни). Этим определен особый интерес к анализу концептуальных замешательств, возникающих из-за разнообразных понятийных (языковых) «ловушек», «невнятностей» рассуждения. Во второй период творчества Витгенштейн сравнивал такой анализ речевого разумения с распутыванием «узлов». Он понимал: чтобы выполнить задачу прояснения, философы должны совершать столь же сложные действия (движения, манипуляции), как и эти узлы (запутанные ходы в понимании). Краткая формула его подхода: «Цель философии проста – достижение ясности, путь же к ней очень сложен. Сложность философии – не ее суть, а результат запутанного понимания».

Отмечая особый интерес философа к феномену концептуальной «путаницы» и тщательное его исследование, важно разъяснить (ибо распространено недопонимание), что, на взгляд Витгенштейна, такая «путаница»- не род невежества или недомыслия. И связанные с ней особые проблемы, именуемые философскими, – не глупость и не чепуха, достойная издевок в духе Карнапа и др. В философских замешательствах великий мыслитель ХХ в. усматривает «глубинные проблемы». Их глубина определена тем, что о ни укоренены в механизмах действия языка, в понятийно-речевых формах, пронизывающих ра зумение людей[54], их сознательную жизнь. Отсюда его внимание к методу, точнее к многообразию методов философствования, отсюда же понимание: чтобы быть успешными, методы философского прояснения не могут быть простыми. Анализу философских проблем, преодолению всевозможных философских замешательств, поиску «ясности», Витгенштейн посвятил все свое творчество. Т.е. делом жизни для него стала Философия. Едва ли позитивистски настроенный исследователь мог бы сделать такой выбор... Да и отношение к философии, ее видение в текстах Витгенштейна чем-то похоже на позитивистское лишь внешне, не более.

Смысл высказываний (информативных предложений) философ толкует как их согласие или несогласие с возможностями существования и несуществования соответсвующих им ситуаций, положений дел (4.2). Разъясняется это так: мы понимаем смысл предложения, когда нам ясно, как реально обстоит дело, если данное предложение истинно[55]. «Мыслимое» и, стало быть, поддающееся «высказыванию» философ относит к области естественных наук (4.113)[56]. Четкое уяснение того, что может быть «сказано» в поле конкретно-научного знания и его аналогов (информация о всевозможных ситуациях в мире), как бы «изнутри» очерчивает границы, за которыми простираются совсем иные сферы человеческого опыта. Витгенштейн суммарно характеризует их как «невысказываемое» («немыслимое»), наделяя и эти слова не буквальным, а особым, условным, требующим специального разъяснения, философским смыслом.

3. Парадокс философствования (II) в контексте «Исследований»

Итак, с реальными языковыми практиками соприкасаются, им сопутствуют философские супер-фразы. Они многообразно иллюстрированы в работах Витгенштейна и, в свою очередь, сопровождены разъясняющими репликами того же «нерабочего», неинформативного характера, что и сами эти фразы. Такие утверждения традиционно именуют мета-физическими. Кажется, что они повествуют о самых глубоких и общих чертах мироздания – еще более универсальных, чем знания о физическом мире. На деле же ни о чем, что находилось бы «над» или «под» физическим (материальным) миром в них не сообщается. Природу таких утверждений глубоко исследовал Кант, подчеркнувший, что в области метафизики разум выходит за границы возможного опыта и уже не может ни подтвердить, ни опровергнуть своих тезисов. Осваивая и развивая размышления Канта, Витгенштейн характеризует положения «чистого разума» как априорные, аналитические, концептуальные или логические фразы. Все эти характеристики объемлются у него понятием: грамматические утверждения. В работах второго периода предметом философской грамматики считается логическое поведение понятий в процессе реальных человеческих размышлений. Грамматика динамична: она обнаруживается лишь в работе, действии концептуально-речевых форм. Примерами грамматических высказываний служат фразы такого типа, как: «Другой человек не может испытывать мою боль»; «Только ты можешь знать, было ли у тебя такое желание»; «Невозможно называть нечто правилом, если оно соблюдается редко, лишь от случая к случаю», и многие другие.