Эксплуатация и деятельность

 

Было раннее утро; радостные птицы создавали невероятными шум. Солнце только что коснулось верхушек деревьев; пучки света еще не проникли в глубокую тень. Змея проползла по лужайке, после нее остался длинный узкий след из капель росы. Небо еще не потеряло своей окраски; большие белые облака собирались в тучи. Внезапно гомон птиц прекратился, потом снова стал нарастать, но теперь уже предупреждающими, тревожными криками — это подошла кошка и уселась под кустом. Крупный ястреб схватил белую с черными крапинками птицу и раздирал ее острым кривым клювом. Он держал добычу с дикой яростью и принял угрожающую позу, когда к нему приблизились две или три вороны. У ястреба были желтые глаза с узким черным разрезом; он не моргая наблюдал за воронами и за нами.

«Почему я не могу предоставить себя в распоряжение других. Я ничего не имею против того, чтобы меня использовали для работы, которая имеет большое значение, и я хотел бы полностью с ней слиться. Что они будут делать со мной, это неважно. Вы понимаете, я ничего собой не представляю. Я очень немногое могу делать в этом мире и потому помогаю тем, кто обладает большими возможностями. Но у меня возникла проблема личной привязанности, которая уводит меня от работы. Вот эту привязанность мне хотелось бы понять».

— А почему необходимо, чтобы вас эксплуатировали? Разве вы менее значимы, чем тот индивидуум или группа, которые вас эксплуатируют?

«Я ничего не имею против того, чтобы меня использовали для той работы, которая, как мне кажется, имеет великую красоту и ценность в мире. Те, с кем я работаю, это духовные люди с высокими идеалами, и они в состоянии лучше, чем я, делать то, что надо».

— Почему вы думаете, что они в большей степени способны делать добро, чем вы? Откуда вы знаете, что они духовные, если говорить вашими словами, и способны видеть более широко? Во всяком случае, когда вы предлагали свои услуги, вы должны были дать себе в этом отчет. Но, может быть, вы были увлечены, возбуждены эмоционально и именно потому отдали себя работе?

«Дело это прекрасное, а я предложил свои услуги, так как почувствовал, что должен помочь ему».

— Вы напоминаете тех людей, которые вступают в армию для того, чтобы убивать или быть убитыми во имя благородной цели. Знают ли они, что делают? Знаете ли вы, что делаете? Почему вы решили, что дело, которому вы служите, — «духовное»?

«Вы, конечно, правы. Я был в армии целых четыре года, во время последней войны; подобно многим другим, я вступил в нее из чувства патриотизма. Не думаю, чтобы я понимал в то время значение убийства; надо было действовать, ведь мы только что записались в армию. Но те люди, которым я сейчас помогаю, это духовные люди».

— Знаете ли вы, что значит быть духовным? Возьмем, например, следующее: быть честолюбивым, очевидно, не духовно. А разве они не честолюбивы?

«Боюсь, что да. Раньше я никогда не думал об этом, мне лишь хотелось принести помощь в том деле, которое прекрасно».

— Прекрасно ли быть честолюбивым и прикрывать это обилием выспоренных слов об учителях, человечестве, искусстве, братстве? Духовно ли нести такое бремя, как эгоизм, до такой степени расширившийся, что включает в себя и соседа, и человека за океаном? Вы помогаете тем, кто, по вашему предположению, обладает духовностью; вы не знаете, как обстоит дело в действительности, и, тем не менее, вы даете согласие на то, чтобы вас эксплуатировали.

«Да, это еще не совсем для меня ясно. Но мне не хотелось бы подвергать сомнению то, что я делаю. Передо мной возникла проблема; а то, о чем вы говорите, вносит еще большее смятение».

— Но почему вы не должны находиться в смятении? По сути дела, лишь в том случае, когда мы находимся в тревоге, когда мы пробудились, только тогда мы начинаем наблюдать и искать. Мы позволяем эксплуатировать себя по собственной глупости; те, кто поумнее, используют это неразумие во имя страны, Бога, идеологии. Но как может глупость делать добро в мире, даже если более сильные используют ее в своих целях? Когда хитрые эксплуатируют глупых, тогда и они сами неумны, так как они в одинаковой степени не знают, куда ведет их деятельность. Действия же неразумных, т.е. тех, кто не осознает путей своей собственной мысли, ведут с неизбежностью к конфликту, смятению и страданию. Проблема ваша совсем не обязательно та, о которой вы говорите. Но поскольку она возникла, то в чем же она состоит?

«Она отвлекает меня от дела, которому я себя посвятил».

— Ваша преданность делу далека от совершенства, если у вас возникла проблема, которая отвлекает вас от работы. Как раз то, что вы посвятили себя делу, может быть, лишено смысла, а ваша проблема, весьма возможно, является указанием, предупреждением о том, что вы не должны оказаться в плену своей деятельности.

«Но мне нравится то, что я делаю».

— Вот в этом‑то, возможно, и лежит центр вопроса. Мы стремимся с головой уйти в ту или иную форму деятельности; чем большее удовлетворение доставляет деятельность, тем более мы привязываемся к ней. Желание получить удовлетворение лишает нас понимания, а чувство удовлетворения — одно и то же на всех уровнях. Не существует более высокого и более низкого чувствами удовлетворения. Хотя мы и можем, сознательно или бессознательно облечь наше чувство удовлетворения в возвышенные слова, но само желание получить удовлетворение делает нас тупыми, нечувствительными. Мы получаем удовлетворение, комфорт, психологическую безопасность с помощью какой‑либо деятельности, а когда добиваемся этого удовлетворения или воображаем, что его получили, тогда мы не хотим, чтобы нас потревожили. Тем не менее, тревога всегда будет существовать, исключая те случаи, когда мы уподобились мертвым или, наоборот, обрели понимание целостного процесса конфликта, борьбы. Большинство из нас хотят быть мертвыми, стать нечувствительными, так как процесс жизни полон мучений. Против этих мук мы воздвигаем стены сопротивления стены обусловленности. Эти мнимо защитные стены лишь питают дальнейшие конфликты и страдания. Не является ли важным понять проблему, а не искать способов освободиться от нее? Ваша проблема, возможно, и есть реальное, а ваша работа — лишь бегство, которое имеет небольшое значение.

«Все это вызывает во мне великую тревогу, мне необходимо тщательно это продумать».

Стало жарко под деревьями, и мы ушли. Но как может поверхностный ум делать добро? Не является ли делание так называемого «добра» показателем неглубокого ума? Не остается ли ум всегда поверхностным, как бы ни был он хитер, тонок и эрудирован? Ограниченный ум никогда не может стать бездонным; само становление — это путь ограниченности. Становление заключается в поисках того, что спроецировано личностью. Проекция, которая выражена словами, может касаться высочайшего, это может быть широко охватывающее видение, схема или план; тем не менее эта проекция — дитя ограниченности. Что бы вы ни делали, но мелкое никогда не может стать глубоким; любое действие со стороны этого мелкого, любое движение ума, на каком бы то ни было уровне, носит поверхностный характер. Весьма трудно для поверхностного ума усмотреть, что его проявления бессодержательны и бесполезны. Как раз для поверхностного ума характерна активность, и эта активность поддерживает его в состоянии поверхностности. Его деятельность есть то, что его обусловливает. Эта обусловленность, сознаваемая или скрытая, проявляется в желании освободиться от конфликта, от борьбы, и это желание воздвигает стены против движений жизни, против дуновений неведомого; и за этими стенами умозаключений, верований, толкований, идеологий ум пребывает в состоянии застоя. Лишь мелкое застаивается, умирает.

Само желание обрести убежище путем обусловленности рождает еще большие противоречия и проблемы, потому что обусловленность разделяет, а то, что отделено, изолировано, не может жить. То, что отделено, не может стать целым, присоединяясь к другим отдельным частям. То, что отделено, всегда остается изолированным, хотя оно может накапливать и собирать, расширяться, включать и отождествляться. Обусловленность разрушительна, гибельна; но ограниченный, неглубокий ум не может видеть эту истину, потому что его деятельность состоит в ее искании. Сама эта деятельность мешает восприятию истины. Истина есть действие, но не деятельность ищущего, ограниченного и полного честолюбия. Истина — это добро, красота, но отнюдь не деятельность фигляра, прожектера, сплетающего узоры из слов. От пустоты и ограниченности освобождает истина, а вовсе не его проект освобождения. То, что поверхностно, как ум, не может никогда сделать себя свободным; оно может лишь двигаться от одной обусловленности к другой, думая, что новая обусловленность содержит большую свободу. Большее — это совсем не свобода, это обусловленность, расширенное меньшее. Движение становления у человека, который хочет стать Буддой или менеджером, — это деятельность, идущая от пустоты и ограниченности. Люди ограниченные всегда боятся того, что они есть; но то, что они есть, — это истина. Истина — в безмолвном наблюдении того, что есть, и сама истина преображает то, что есть.

 

ЭРУДИРОВАННЫЙ ИЛИ МУДРЫЙ?

 

Дожди смыли многодневную пыль и жару; листья блестели ослепительной чистотой, показались молодые листочки. Всю ночь лягушки наполняли воздух своим кваканьем; они то умолкали, то снова начинали квакать. Река быстро несла свои воды; в воздухе стояла тишина. Дожди еще не закончились. Темные тучи собирались на небе, солнца не было видно. Земля, деревья, вся природа как будто ждали нового очищения. Дороги стали темно‑коричневыми. Дети играли в лужах; они делали пирожки из грязи, строили замки и дома, окруженные стенами. В воздухе ощущалась радость после стольких месяцев жары. Земля покрылась зеленой травой. Все обновилось. Это обновление есть невинность.

Он считал себя широко образованным. Для него знание составляло подлинную сущность жизни, а жизнь, лишенная знаний, была бы хуже смерти. Знания его выходили далеко за пределы двух‑трех областей, они охватывали самые разнообразные стороны жизни. Он мог авторитетно говорить об атоме, о коммунизме, астрономии, годичном уровне воды в реке, о диете и перенаселенности. Удивительно, как он был горд своими знаниями и, подобно искусному хозяину аттракциона, умело использовал знания, чтобы произвести впечатление на других. Люди умолкали и преисполнялись к нему уважением. Какой страх мы испытываем перед знанием, какое благоговение и уважение мы выражаем по отношению к тому, кто знает! Довольно трудно было понимать английскую речь собеседника; он никогда не выезжал за пределы своей страны, но книги получал отовсюду. Он так предавался знанию, как другие могли предаваться алкоголю или иной страсти.

«Не есть ли мудрость то же самое, что и знание? Почему вы утверждаете, что знание должно отойти на задний план, чтобы появилось понимание? Разве знание не является существенно необходимым? Если бы не было знания, где находились бы мы сейчас? Мы остались бы на уровне первобытных людей, ничего не зная о том необыкновенном мире, в котором живем. Без знания невозможно жить, все равно на каком уровне. Почему вы так настойчиво говорите, что знание — это помеха для понимания?»

— Знание — это обусловленность. Знание не приносит свободы. Вы можете обладать знанием о том, как построить самолет или как можно за несколько часов перелететь на другой конец земного шара, но это не есть свобода. Знание не есть фактор творчества, так как оно имеет характер непрерывности; но ничто из того, что имеет непрерывность, длительность, никогда не ведет к тому, что проявляет себя лишь намеком, что неощутимо, неведомо. Знание — это препятствие, оно мешает видеть то, что щедро открыто восприятию, что неведомо. Неведомое никогда не появляется в одежде известного; известное же всегда движется к прошлому, a прошлое всегда отбрасывает тень, скрывая в ней настоящее, неведомое. Если нет свободы и нет открытого ума, то понимание невозможно. Понимание не приходит со знанием. Понимание появляется в интервале между словами, между мыслями; этот интервал — не нарушаемое мыслью безмолвие, и в нем присутствуем то открытое, неощутимое, что проявляет себя лишь намеком.

«Разве знание не является полезным, необходимым? Как возможно без знания делать открытие?»

— Открытие имеет место не тогда, когда ум перегружен знанием, но когда знание не присутствует; только тогда в уме существует спокойствие и пространство, и в этом состоянии возникает понимание или открытие. Знание, безусловно, полезно на одном уровне, но на другом оно вредно. Когда знание используется как средство возвышения личности для возведения ее на пьедестал, тогда оно приносит зло, питает разделение и вражду. Возвышение личности — это процесс разложения, будет ли это возвышение происходить во имя Бога или государства, или во имя какой‑либо идеологии. На известном уровне знание необходимо, хотя оно и вносит обусловленность; например, необходимы языки, техника, прочее. Эта обусловленность есть защитная стенка, неотъемлемая часть внешней жизни; но когда обусловленность используют психологически, когда знание делается средством психологического комфорта, удовлетворения, тогда оно неизбежно питает конфликт и смятение. Но что же мы понимаем под словом «знание»? Что в действительности вы знаете?

«Я основательно знаю довольно многое».

— Вы хотите сказать, что обладаете многими сведениям и данными по различным предметам? Вы собрали определенные факты; и что же дальше? Разве сведения об ужасах войны предотвратили войны? У вас, я не сомневаюсь в этом, имеется множество данных о последствиях гнева и насилия, как в частной жизни, так и внутри общества; но разве эти сведения помогли покончить с ненавистью и антагонизмом?

«Знания о последствиях войны, возможно, не покончат сразу с войнами, но они, в конце концов, приведут к миру. Людей надо воспитывать, им надо показывать результаты войн и конфликтов».

— Люди — это вы сами и другой. Вы обладаете широкой осведомленностью, а стали ли вы менее честолюбивым, менее вспыльчивым, менее эгоистичным? Хотя вы изучили революционное движение, историю неравенства, свободны ли вы сами от чувства превосходства, важности вашей собственной личности? После того как вы приобрели обширные знания о несчастьях и страданиях людей, появилась ли у вас любовь? Но что же это такое — то, что мы знаем? О чем, собственно, мы имеем знание?

«Знание есть опыт, собранный в веках. Одна из форм его — традиция, другая — инстинкт, сознательный и подсознательный. Скрытые воспоминания и переживания, будут ли они унаследованы или вновь приобретены, действуют в роли руководителя и формируют наши действия. Эти проявления памяти, расовые и индивидуальные, весьма существенны, так как они помогают людям и защищают их. Не считаете ли вы необходимым устранить и эти знания?»

— Действие, которому придана форма и которое руководимо страхом, — совсем не действие. Действие, являющееся результатом расовых предрассудков, страхов, надежд, иллюзий, — такое действие является обусловленным. А все то, что обусловлено, как мы уже говорили, только питает дальнейший конфликт и скорбь. Являясь брамином, вы обусловлены традициями веков; как брамин вы отвечаете на стимулы, на социальные изменения и конфликты. Вы отвечаете в полном соответствии с вашей обусловленностью, в соответствии с прошлым опытом, знанием; поэтому новый опыт лишь обусловливает последующие переживания. Опыт, который вы получаете соответственно вашей вере или какой‑либо идеологии, есть продление этой веры, увековечение идеи. Такой опыт лишь усиливает веру. Идея разделяет, а ваш опыт, который протекает в соответствии с идеей, с образцом, еще более отделяет вас от других. Опыт, взятый как знание, как психологическое накопление, только создает обусловленность; тогда опыт — это другой путь к самовозвеличению. Знание, взятое как опыт на психологическом уровне, есть препятствие для понимания.

«Разве мы получаем опыт в соответствии с нашей верой?»

— Это совершенно очевидно, не правда ли? Вы связаны условностями определенного круга людей; они — это вы сами, но на ином уровне. Эти условности касаются веры в Бога, веры в социальные разделения. Кто‑либо другой связан иными условностями; он верит, что не существует никакого Бога, он — последователь совсем другой идеологии. И вы, и он будете иметь опыт в соответствии с вашими верованиями. Но этот опыт есть препятствие на пути к неведомому. Опыт, знание, которое есть память, полезны на известных уровнях; опыт же, который усиливает психологическое «я», эго, — такой опыт ведет лишь к иллюзии и скорби. И что можем мы знать, если наш ум заполнен прошлыми переживаниями, воспоминаниями, знаниями? Возможно ли переживание, если мы обладаем знанием? Не препятствует ли знание переживанию? Вы можете знать название вот этого цветка, но разве благодаря этому вы делаете цветок предметом переживания? Сначала происходит переживание, а наименование уже придает силу тому, что вы пережили. Наименование устраняет дальнейший процесс переживания. Для того чтобы появилось состояние переживания, разве не следует освободиться от наименований, от ассоциаций, от процессов памяти?

Знание поверхностно; но может ли то, что находится на поверхности, повести к глубине? Может ли ум, которой есть результат известного, прошлого, когда‑либо подняться и выйти за пределы своих собственных проекций? Для того чтобы наступило открытие, надо прекратить создание проекций. Лишенный своих проекций, ум не существует. Знание, прошлое могут проецировать лишь то, что известно. Инструмент известного никогда не может открывать новое. Известное должно прекратиться ради открытия; опыт должен уступить место истинному переживанию. Знание есть препятствие для понимания.

«Что мы оставили бы после себя, если бы у нас не было знаний, опыта, памяти? Тогда мы — просто ничто».

— А разве теперь вы представляете собой нечто большее? Когда вы говорите: «Без знаний мы — ничто», — вы лишь даете словесную формулировку, но вы не переживаете это состояние, ведь так? Когда вы так говорите, в ваших словах чувствуется страх, страх оказаться открытым. Без этих накоплений вы — ничто, и это истина. А почему не может быть так? Откуда все эти претензии и самомнение? Мы облачаем это ничто в одежды, сотканные из фантазий, надежд, разных утешительных идей; но, будучи лишены этих покровов, мы — ничто; не как философская абстракция, а в действительности — ничто. Переживание этого «ничто» есть начало мудрости.

Как мы стыдимся сказать, что не знаем! Мы прикрываем факт незнания словами и информацией, В действительности вы не знаете вашей жены, вашего соседа; каким образом вы могли бы их знать, если вы не знаете самого себя? У вас имеется множество разных сведений, выводов, объяснений по поводу самого себя, но вы не осознаете то, что есть, то, что дано непосредственно. Объяснения, выводы, называемые знанием, мешают переживанию того, что есть. Разве возможна мудрость, если отсутствует состояние, чистоты и невинности? Если не умереть по отношению к прошлому, разве возможно обновление чистоты? Процесс умирания происходит в каждый данный момент; умереть означает перестать накапливать; переживающий должен умереть по отношению к опыту. Без опыта, без знаний переживающий не существует. Знать — это пребывать и неведении, не знать — вот начало мудрости.

 

ТИШИНА И ВОЛЯ

 

Длинный изогнутый берег был совсем пустой. Несколько рыбаков возвращались в свои деревни. Они шли среди высоких пальм и на ходу скручивали нить, обернув хлопковую пряжу вокруг бедер и наматывая нить на катушку; получалась очень тонкая и крепкая нить. Некоторые из них шли легко и грациозно, другие едва волочили ноги. Они были худые, отощавшие и совсем темные от загара. Распевая песню, прошел юноша большими радостными шагами. Волны с шумом подкатывались к берегу. Не было сильного ветра, но море было бурным, с рокочущими валами. Луна, почти полная, только что показалась из‑за сине‑зеленых вод. Буруны казались белыми по сравнению с желтым песком.

Как важно вести простую жизнь, но как мы ее усложняем! Жизнь полна сложности, и мы не знаем, как подойти к ней просто. К сложному надо подходить просто, иначе мы никогда его не поймем. Мы знаем слишком много, вот почему жизнь ускользает от нас; и это «слишком много» оказывается совсем малым. С этим малым мы встречаем безграничное, но можем ли мы измерить неизмеримое? Тщеславие делает нас тупыми, опыт и знание связывают нас, а река жизни течет мимо. Чтобы петь вместе с этим юношей, устало шагать с этими рыбаками, на ходу скручивая нить, быть теми крестьянами или той парой в автомобиле — быть всем этим, и не в качестве трюка или обманчивого надуманного отождествления — для этого нужна любовь. Любовь не имеет сложности, но ум делает ее сложной. Мы слишком много общаемся с умом, поэтому не знаем путей любви. Мы знаем пути желания и волю желания, но мы не знаем любви. Любовь — это пламя без дыма. Мы слишком хорошо знакомы с дымом; он наполняет наши головы и сердца, мы видим, как в тумане. Мы не способны воспринимать просто красоту этого пламени, мы мучим себя им. Мы не живем с этим пламенем, быстро следуя за ним, куда оно ведет. Мы знаем слишком много, что на самом деле слишком мало, и к любви прокладываем путь. Любовь ускользает от нас, а нам остается пустая оболочка. Те люди, которые знают, что они не знают, обладают простотой; они идут далеко, потому что не несут бремени знания.

Это был известный саньяси с холодным взглядом; на нем было одеяние шафранового цвета. Он сказал, что много лет тому назад отказался от мира и теперь приближается к ступени, когда ни этот, ни другой мир не будут более его привлекать. Он пpaктиковал различные формы аскетизма, подвергал тело суровой дисциплине и посту, хорошо овладел контролем над дыханием и нервной системой. Это дало ему необыкновенное чувство силы, хотя он и не искал ее.

— Не является ли эта сила такой же гибельной для понимания, как и сила, порожденная честолюбием и тщеславием? Жадность, подобно страху, питает силу действия. Всякое чувство силы, господства придает мощь личности, «мне», «моему». А не является ли личность препятствием для проявления реального?

«Низшее должно быть подавлено или приведено в соответствие с более высоким. Конфликт между различными желаниями должен утихнуть; в процессе этой дрессировки всадник чувствует свое превосходство, но пользуется своей силой для того, чтобы подняться выше или погрузиться глубже. Сила приносит вред в том случае, если ее использовать для себя, а не с целью расчистить путь высшему. Воля есть сила; она дает указания. Если ее использовать в личных целях, она становится разрушительной; но она благословенна, если ее применить в правильном направлении. Без воли действие невозможно».

— Все лидеры пользуются силой, как средством достичь цели; так же поступают и обыкновенные люди. Но лидер говорит, что он пользуется силой для блага целого, в то время как рядовой человек использует ее для самого себя. Цель, которую ставит диктатор, человек власти, лидер, та же самая, как и у тех, кого они ведут. Они подобны друг другу; один — это расширенное издание другого; и тот и другой — проекция личности. Мы осуждаем одного и восхваляем другого. Но не является ли любая цель результатом собственных предубеждений человека, его склонностей, страхов и надежд? Вы употребляете волю, усилие, силу, чтобы пробить путь высшему; это высшее создано желанием, которое есть воля. Воля создает свою собственную цель и приносит в жертву или подавляет все во имя этой цели. Цель — это она сама, но мы зовем ее высочайшим, или государством, или идеологией.

«Может ли конфликт прийти к концу, если не иметь силы воли?»

— Если вы не понимаете путей конфликта и причин его возникновения, какое значение может иметь то, что вы подавите или сообразуете конфликт или найдете для него какой‑либо суррогат? Вы, возможно, будете в состоянии подавить болезнь, но для нее обеспечен выход в какой‑либо иной форме. Воля сама есть конфликт; она есть результат борьбы. Воля есть целеустремленное нацеленное желание. Когда отсутствует понимание процесса желания, тогда один лишь контроль над желанием равносилен появлению новых его вспышек, а отсюда — новых страданий. Контроль — это опустошение. Вы можете контролировать действия ребенка или ход обсуждения проблемы; но это показывает, что вы не поняли ни того, ни другого. Понимание имеет гораздо более важное значение, чем достижение цели. Действие воли имеет разрушительный характер, так как действие, направленное к цели, замкнуто в себе, изолировано, отделено от других. Вы не можете заставить умолкнуть конфликт, желание, так как тот, кто создает усилие, сам есть продукт конфликта, желания. Мыслящий и его мысли — это результат желания; без понимания желания, а желание есть «я», взятое на любом уровне, высоком или низком, ум постоянно оказывается пойманным в сеть неведения. Путь к высшему не лежит через волю, через желание. Высшее может проявиться только тогда, когда тот, кто создает усилие, отсутствует. Именно воля питает конфликт, желание становления, стремление проложить себе путь к высшему. Когда ум, который собран в одно целое благодаря желанию, приходит к концу, но без усилий, тогда в этом спокойствии, которое не является целью, возникает реальное.

«Но разве простота не является совершенно необходимой для осуществления этого безмолвия?»

— Что вы понимаете под простотой? Понимаете ли вы это как отождествление с простотой или это значит быть простым?

«Вы не можете быть простым, если вы не отождествите себя с тем, что есть простое и во внешнем, и во внутреннем отношении».

— Иными словами, вы становитесь простым, так? Вы являетесь сложным, но вы становитесь простым с помощью отождествления, например, отождествляя себя с крестьянином или монахом. Я есть это, но я становлюсь тем. Но приводит ли этот процесс становления к простоте? Не ведет ли он только к идее простоты? Отождествление, с идеей, называемой простотой, не есть простота, не правда ли?

Сделаюсь ли я простым, если упорно буду утверждать, что я простой, или если я буду стараться отождествить себя с каким‑либо образцом простоты? Простота заключается в понимании того, что есть, а не в стремлении изменить то, что есть, в простоту. Можете ли вы изменить то, что есть, в нечто такое, чем оно не является? Может ли жадность по отношению к Богу, к деньгам или алкоголю, когда‑либо перестать быть жадностью? То, с чем мы отождествляем себя, всегда есть проекция личности, будет ли это высочайшее государство или семья. Отождествление на любом уровне есть проекция «я».

Простота — это понимание того, что есть, каким бы сложным оно ни казалось с виду. То, что есть, нетрудно понять, но понимание отсутствует, если вторгаются сравнение, осуждение, предубеждение, будут ли они негативными или позитивными и т.п. Именно они ведут к сложности. То, что есть, никогда не бывает сложным само по себе, оно всегда простое. То, что вы есть, понять просто, но ваш подход делает его сложным; поэтому необходимо понимание всего процесса подхода, который ведет к сложности. Если вы не осуждаете ребенка, тогда он есть то, что он есть, и тогда возможно действие. Действие, связанное с осуждением, ведет к сложности; действие со стороны того, что есть, — это простота.

Ничто не является существенным для тишины, кроме самой тишины; она есть свое начало и свой конец. Ее ничем нельзя вызвать, так как она есть. Никакие средства не могут привести к тишине. Только когда тишина рассматривается как что‑то достигаемое, приобретаемое, средства становятся существенно необходимыми. Если безмолвие можно купить, деньги становятся важными. Но ни деньги, ни то, что на них покупается, не является безмолвием. Средства полны суеты, насилия, стяжательства, поэтому и цель такова же, так как цель заключена в средствах. Если начало — безмолвие, то и конец — также безмолвие. Не существует средств, которые привели бы к безмолвию; безмолвие присутствует, когда не существует шума, суеты. Шум не может прекратиться с помощью дальнейшего шума усилия, шума дисциплины, аскетической практики, воли. Поймите эту истину, и тогда придет безмолвие.

 

ЧЕСТОЛЮБИЕ

 

Младенец плакал всю ночь; бедная мать делала все, чтобы его успокоить. Она пела песенки, бранила его, ласкала, убаюкивала, но ничто не помогало: у малютки прорезывались зубки. Это была тяжелая ночь для всей семьи. Но вот показался рассвет над темными деревьями, и младенец, наконец, успокоился. Была особая тишина в то время, когда небо становилось все светлее и светлее. Высохшие ветки отчетливо выделялись на фоне неба, тонкие и обнаженные; вдали чей‑то ребенок звал к себе, залаяла собака, прогрохотал грузовик, и вот начался новый день. Вскоре мать вышла из дома, держа на руках младенца, тщательно завернутого, и направилась вдоль дороги к концу деревни, где была остановка автобуса. По всей вероятности, она поехала показать ребенка врачу. У нее был усталый и измученный вид после бессонной ночи, а младенец крепко спал.

Над верхушками деревьев показалось солнце, и роса засверкала на зеленой траве. Вдали свистел паровоз, а далекие горы выглядели голодными и мрачными. Большая птица с шумом отлетела в сторону; оказалось, что мы помешали высиживанию и приблизились совсем неожиданно, так что у нее не было времени прикрыть сухими листьями яйца, которых было больше дюжины. Но и не прикрытые они так искусно были запрятаны, что едва‑едва можно было их заметить. Теперь птица наблюдала за нами со стороны, сидя на дереве. Через несколько дней мы увидели мать вместе с ее потомством, и теперь гнездо уже было пустое.

Дорога вела через тенистую рощу к вершине горы; в тени было прохладно, цвели акации. Несколько дней тому назад прошли сильные дожди, земля была мягкая, и на ней оставались следы ног. По склонам горы тянулись поля с молодым картофелем, а далеко внизу, в долине лежал город. Стояло прекрасное золотистое утро. Миновав вершину, дорога повернула обратно и подошла к дому.

Она отличалась незаурядными способностями, знала все книжные новинки, видела последние постановки в театре и была хорошо знакома с одним модным философским течением, которое недавно вызвало всеобщий интерес. Она прочла достаточно много книг по психологии и не ошибалась в использовании терминов. Она считала для себя обязательным увидеть всех выдающихся людей; случайно встретила кого‑то, кто привел ее сюда. Говорила она свободно и свои мысли выражала достаточно веско и доходчиво. Она была замужем, детей не было; чувствовалось, что все это оставалось где‑то позади, а теперь она идет по другому пути. Она, должно быть, была богата, так как вокруг нее была особая атмосфера, свойственная состоятельным людям. Она сразу начала с вопроса:

«Каким образом вы помогаете миру в условиях современного кризиса?» Это, очевидно, был один из ее главных вопросов. С еще большим оживлением она продолжала спрашивать, каким o6paзом можно устранить войны, каковы цели коммунизма, каково будущее человечества.

— Не являются ли войны и постоянно возрастающие бедствия и несчастья результатом нашей повседневной жизни? Не являемся ли мы, каждый из нас, ответственными за этот кризис? Корни будущего лежат в настоящем; будущее не может особенно отличаться от настоящего, если нет понимания настоящего. Не правда ли, что каждый из нас отвечает за этот конфликт и смятение?

«Возможно, что это и так. Но куда заведет нас такое признание своей ответственности? Какое значение имеют мои незначительные действия в обширном поле действий, полных разрушения? Каким образом моя мысль может повлиять на всеобщую глупость людей? То, что происходит в мире, это полнейший абсурд; но мой собственный разум ни в коей степени не способен воздействовать на него. Кроме того, подумайте, сколько времени понадобится для того, чтобы действие одного индивидуума могло оказать влияние на мир».

— Отличается ли мир от вас? Не построена ли структура общества такими же людьми, как вы и я? Чтобы вызвать коренное изменение в структуре, не должны ли вы и я в корне преобразовать самих себя? Каким образом возможна глубокая переоценка ценностей, если она не начинается с нас самих? Разве для того чтобы помочь нынешнему кризису, необходимы поиски новой идеологии, нового экономического плана? Не должен ли человек начать с понимания конфликта и смятения внутри него самого, так как внутренний конфликт в своей проекции и есть мир. Могут ли новые идеологии создать единство между людьми? Не восстанавливают ли верования человека против человека? Не следует ли покончить с идеологическими барьерами, — а все барьеры носят идеологический характер, — и рассмотреть наши проблемы не через призму выводов и формул, а прямо, без предубеждений. Мы никогда не устанавливаем прямого контакта с нашими проблемами, но всегда с помощью какого‑либо верования или формулировки. Мы можем разрешить наши проблемы только тогда, когда установим с ними непосредственный контакт. Не проблемы ставят людей друг против друга, а наши идеи по поводу этих проблем. Проблемы соединяют нас вместе, а идеи разъединяют. Позвольте вас спросить, почему, собственно, вас так затрагивает кризис?

«О, я сама не знаю, почему. Я вижу так много страданий, так много несчастий и чувствую, что надо что‑то сделать в связи с ним».

— Вас это действительно затрагивает или в вас говорит честолюбие, которое толкает вас на действия?

«Когда вы так ставите вопрос, я, пожалуй, могу согласиться, что во мне говорит честолюбие, заставляющее сделать нечто такое, что увенчается успехом».

— Очень немногие из нас отличаются честностью в своих мыслях. Мы хотим преуспевать или непосредственно ради себя, или во имя идеалов той веры, с которой мы себя отождествили. Но идеал — наша собственная проекция; это продукт нашего ума, который получает опыт в соответствии с тем, чем мы обусловлены во имя этих собственных проекций мы работаем, закабаляем себя и готовы идти на смерть. Национализм, подобно преклонению перед богом, есть только прославление самого себя. Получается так, что наибольшую важность имеет наша личность, — все равно, будем ли мы иметь дело с деятельностью или с какой‑либо идеологией, а вовсе не бедствия и страдания. На самом деле мы совсем не стремимся сделать что‑либо существенное в связи с кризисом; это только новая тема для умствующих, новое поле для активиста в социальной области и для последователя идеологии. Почему же мы честолюбивы?

«Если бы мы не были честолюбивы, тогда ничто в мире не было бы сделано. Если бы не было честолюбия, мы до сих пор продолжали бы ездить в экипажах. Честолюбие — это другое наименование для прогресса. Без прогресса мы пришли бы к упадку и погибли бы».

— Однако наша неутомимая деятельность приносит миру не только прогресс, но также войны и несказанные бедствия. Является ли честолюбие действительно прогрессом? В данный момент предметом нашего рассмотрения является не прогресс, но честолюбие. Почему мы честолюбивы? Почему мы хотим преуспевать, стать чем‑то значительным? Почему мы боремся за то, чтобы занять первое место? Для чего все эти усилия утвердить самого себя, непосредственно, или с помощью идеологии или государства? Не является ли это утверждение себя главной причиной наших конфликтов и смятений? Разве мы погибнем, если не будет честолюбия? Разве мы не сможем физически просуществовать, если не будем честолюбивы?

«А кто захочет жить, не видя впереди успеха, признания заслуг?»

— Разве желание успеха, признания не влечет за собой конфликт, и внутренний, и внешний? А свобода от честолюбия разве означает распад? Разве отсутствие конфликта — это застой? Мы можем напичкать себя наркотиками, привести себя в сонное состояние с помощью верований, доктрин и таким образом избавиться от конфликтов, которые лежат более глубоко. Для большинства из нас тот или иной вид деятельности превращается в наркотик. Без сомнения, подобное состояние есть распад, разложение. Но если мы осознаем ложное как ложное, разве это повлечет за собой смерть? Осознание того, что честолюбие в любой форме, — во имя ли счастья, или Бога, или собственного преуспевания, — есть начало конфликта, внутреннего или внешнего, такое осознание не означает, конечно, того, что действию наступил конец, а с жизнью покончено.

«Меня загрызла бы тоска, если бы я не была захвачена стремлением достичь того или иного результата. Я давно уже привыкла быть честолюбивой ради моего мужа, то же самое, я думаю, мой муж проявлял по отношению ко мне; теперь же мое честолюбие простирается только на меня, питаемое той или иной идеей. Я никогда не думала о честолюбии, я лишь была честолюбивой».

— Почему мы так умны и честолюбивы? Не честолюбие ли побуждает нас избегать того, что есть! И не является ли наш ловкий ум на самом деле тупым, т.е. как раз тем, что мы есть Почему мы так страшимся того, что есть! Что может быть хорошего в том, что мы куда‑то убегаем, если при этом всегда остается то что мы есть? Мы можем преуспевать в способах бегства, но то что мы есть, всегда находится здесь, принося конфликт и страдание.

Почему мы так боимся собственного одиночества, собственной пустоты? Любая деятельность, направленная в сторону от того, что есть, неизбежно приносит скорбь и антагонизм. Конфликт — это отрицание того, что есть, или бегство от того, что есть; не существует другого конфликта, кроме этого. Наш конфликт становится все более и более сложным и неразрешимым, потому что мы избегаем то, что есть. Ничего нет сложного в том, что есть. Сложность лишь в тех многочисленных формах бегства, которые мы ищем.

 

УДОВЛЕТВОРЕНИЕ

 

Тяжелые тучи закрыли небо. Был теплый день, а с моря дул ветер, который играл с листьями. Вдали были слышны раскаты грома. Мелкий дождь смыл пыль, висевшую в воздухе. Попугаи судорожно метались из стороны в сторону и пронзительно кричали, закидывая вверх свои маленькие головы. На верхушке высокого дерева сидел орел, чистил перья и наблюдал за игрой, которая происходила внизу. Небольшая обезьянка уселась на другой ветке дерева; и она, и орел зорко наблюдали друг за другом, держась на безопасном удалении друг от друга. К ним подлетела ворона. Закончив утренний туалет, орел некоторое время пребывал в полном покое, а потом улетел. Для всего живого, исключая людей, наступил новый день; ничто не было похоже на то, что было вчера. Деревья и попугаи стали другими; у травы и у кустов появились новые особенности. Воспоминания о вчерашнем дне лишь затемняют то, что происходит сегодня, а сравнения убивают непосредственность восприятия. Как хороши эти красные и желтые цветы! Прекрасное — не от времени. Мы изо дня в день тащим свою ношу, и никогда не приходит час, на который не падала бы тень многих вчерашних дней. Наши дни — одно непрерывное движение; вчерашний день накладывается на сегодня и на то, что будет завтра; никогда не бывает конца. Мы боимся конца; но если он не наступит, разве тогда возможно новое? Если не будет смерти, возможна ли тогда жизнь? Но как мало мы знаем о той и другой! Мы обладаем разными словами, толкованиями, и они нас удовлетворяют. Но слова искажают то, что приходит к завершению; завершение наступает тогда, когда нет слов. Мы знаем конец, который может быть выражен словами, но никогда не знаем завершения, безмолвия, которое не исходит от слов. Знание — это память; память всегда непрерывна, а желание — та нить, которая связывает день с днем. Конец желания знаменует рождение нового. Смерть — это новое. Жизнь, рассматриваемая как непрерывность, — всего лишь память; это — пустота. Для нового жизнь и смерть — одно.

Распевая песню, широким шагом прошел юноша. Он улыбался всем встречным; по‑видимому, у него было много друзей. Одет он был плохо, с грязной повязкой на голове, но у него было сияющее лицо и радостные глаза. Быстрыми шагами юноша обошел какого‑то толстяка, который шел не торопясь, переваливаясь из стороны в сторону, опустив голову, с озабоченным и встревоженным видом. Он не слышал песни, которую пел юноша, и даже не взглянул на него. Юноша вошел в большие ворота, миновал красивые сады, перешел через мост над рекой и направился прямо к морю. К нему присоединились несколько товарищей. Когда совсем стемнело, они запели все вместе. Свет от фар осветил их лица и глаза, полные великой радости. Начался ливень, и все вокруг промокло насквозь.

Он был не только доктор медицины, но и доктор психологии, худощавый, спокойный и сдержанный. Он приехал с другой стороны океана, сравнительно долгое время провел в Индии и уже привык к солнцу и ливням. Он сказал, что во время войны работал в качестве врача‑психиатра, сделал все, что только было в его силах, но не был этим удовлетворен. Он жаждал дать больше, помогать на более глубоком уровне. То, что он давал, было так незначительно, и чего‑то в этом недоставало.

Долгое время мы сидели, не говоря ни слова, а он перебирал воспоминания о своей душевной боли. Молчание — удивительная вещь. Мысль не ведет к молчанию, не может его создать. Молчание не может быть искусственно создано, не может быть создано и усилием воли. Воспоминание о молчании не есть само молчание. Молчание пребывало в комнате, с пульсирующими моментами тишины; беседа не прерывала его. Наоборот, в этом безмолвии она приобретала значение, а безмолвие являлось фоном для слова. Молчание делало мысль более выразительной, и все же мысль не была молчанием. Не было мышления, но было молчание; и молчание проникало, захватывало и объясняло. Мышление никогда не может захватывать и проникать. Лишь в молчании существует общение.

Доктор говорил, что ничто его не удовлетворяло: ни работа, ни его способности, ни идеи, которые он так тщательно культивировал. Он изучил различные школы мысли, но не был удовлетворен ни одной из них. В течение многих месяцев после своего приезда сюда он был у различных учителей, но уходил от них с еще большим разочарованием. Он изучил разнообразные идеологические системы, включая учение циников, но везде чувствовал неудовлетворенность.

— Не ищете ли вы удовлетворения, которого до сих пор так и не нашли? Может быть, само желание удовлетворения является причиной неудовлетворенности? Всякие поиски — это поиски того, что известно. Вы говорите о своей неудовлетворенности, и, однако, продолжаете поиски; вы ищете удовлетворения, но вы его не нашли. Вы стремитесь получить удовлетворение, а это показывает, что вы не удовлетворены. Если бы вы ничем не были удовлетворены, то не старались бы искать путей, которые лежат вне этой неудовлетворенности. Неудовлетворенность, которая ищет удовлетворения, вскоре находит то, чего она жаждет; это может быть собственность, личность, идеология.

«Я прошел через это, но остался совершенно неудовлетворенным».

— Быть может, вы были удовлетворены внешней стороной, но стремились к какой‑нибудь психологической привязанности, которая даст полное удовлетворение?

«Я прошел и через это, но по‑прежнему остался неудовлетворенным».

— Хотелось бы знать, действительно ли вы неудовлетворены? Если бы вы чувствовали полнейшую неудовлетворенность, то у вас не было бы стремления искать в каком‑то частном направлении, разве не так? Если бы вы полностью были неудовлетворены тем, что живете в комнате, вы не занимались бы поисками комнаты большего размера, с более изящной обстановкой. Вот это желание найти лучшую комнату и есть то, что вы называете неудовлетворенностью. Вы не чувствуете неудовлетворенности по отношению ко всем комнатам вообще, но только по отношению к данной комнате, из которой вы стремитесь убежать. Ваша неудовлетворенность возникает потому, что вы не нашли полного удовлетворения. В действительности вы ищете лишь чувства удовлетворения; вот почему вы постоянно находитесь в движении, вы судите, сравниваете, взвешиваете, отрицаете. Вполне естественно, что вы не удовлетворены, разве не так?

«Это как будто так».

— Итак, в действительности у вас совсем нет неудовлетворенности. Просто‑напросто вы до сего времени не смогли найти полного и длительного удовлетворения в чем‑либо. Вы хотите полного удовлетворения, глубокого внутреннего довольства, которое длилось бы долгое время.

«Но я хочу помогать, а чувство неудовлетворенности мешает мне полностью отдаться этому».

— Ваша цель — помогать и одновременно найти в этом полноту удовлетворения. В действительности вы не хотите помогать, но в процессе помощи стремитесь найти удовлетворение. Вы ищете удовлетворения, помогая другим, другой стремится найти его в идеологической системе, третий — предаваясь страсти. Вы ищете вполне удовлетворяющего вас наркотика, который в данное время называете помощью другим. В вашем стремлении нести людям помощь вы выбираете такие средства, которые доставили бы вам максимальное удовлетворение. То, чего вы в действительности жаждете, — это прочное чувство самоудовлетворения.

Для большинства из нас неудовлетворенность находит простое разрешение: она вскоре теряет свою остроту, она получает свою дозу наркотиков, успокаивается и становится респектабельной. С внешней стороны вы, быть может, отошли от разных систем, но психологически, глубоко внутри себя, продолжаете искать нечто такое, за что могли бы уцепиться. Вы сказали, что перевернули страницу личных отношений с другими. Вполне возможно, что в личных взаимоотношениях вы не нашли длительного чувства удовлетворения, а потому стараетесь ухватиться за идею; идея же — это всегда проекция вашего «я». Но в поисках того, что даст вам полнейшее удовлетворение, в стремлении найти убежище, которое выдержало бы всевозможные бури, не теряете ли вы то единственное, что приносит довольство? Довольство, возможно, уродливое слово, но истинное довольство не является ни застоем, ни равнодушием, ни бесчувственностью. Довольство — это понимание того, что есть, а то, что есть, никогда не бывает статичным. Ум, который истолковывает, объясняет то, что есть, находится в плену собственного предрассудка, связанного с удовлетворением. Толкование — это не понимание.

Вместе с пониманием того, что есть, приходит неистощимая любовь, нежность, смирение. Это, быть может, и есть как раз то, чего вы ищете, но этого нельзя ни искать, ни найти. Что бы вы ни делали, вы никогда не найдете это. Оно приходит тогда, когда все поиски закончены. Вы можете искать лишь то, что вам уже известно, что сулит вам большее удовлетворение. Искание и состояние пассивной бдительности — два различных состояния; первое создает оковы, второе несет понимание. Искание, всегда имеющее в виду конечную цель, связывает; пассивная же бдительность влечет за собой понимание того, что есть в данный момент. В том, что есть в каждый данный момент, всегда происходит какое‑то завершение; для искания же характерна непрерывность. Путем искания никогда нельзя найти новое; только в завершении существует новое. Новое — это неисчерпаемое. Только любовь вновь и вновь все делает новым.