Тщетность погони за результатом 4 страница

Она была танцовщицей не по профессии, а по собственной склонности. Некоторые считали ее довольно хорошей танцовщицей. Она, по‑видимому, гордилась своим искусством, в ней чувствовалась некоторая самонадеянность, рожденная не только внешними успехами, но и удовлетворенностью своим духовным прогрессом. Хотя, духовные достижения — самообман, в который мы сами себя вовлекаем, они доставляют большое удовольствие. Ее украшали драгоценности; ногти были красного цвета, губы соответственно подкрашены. Она не только умела танцевать, но готова была вести беседы об искусстве, о красоте и духовных достижениях. На ее лице можно было прочесть тщеславие и честолюбие. Ей хотелось, чтобы ее признавали и в духовном отношении, и как представителя искусства. Но в данное время на первом месте был дух.

Она сказала, что у нее нет личных проблем, но что она хотела бы поговорить об искусстве, о красоте и о духе. Она стояла вдали от личных проблем жизни, которые представлялись ей просто глупыми; зато ее интересовали более широкие темы. Что такое красота? Принадлежит ли она к области внутреннего или внешнего? Является ли красота субъективной или объективной, или сочетанием того и другого? Она была вполне уверена, что вопросы ее покоятся на твердом основании, но уверенность — это отрицание прекрасного. Быть уверенным — значит быть замкнутым в себе, неуязвимым. Не будучи открытым, как можно быть сенситивным?

«Что такое красота?»

— Хотите ли вы получить определение, формулировку или желаете исследовать вопрос?

«Но разве мы не должны обладать инструментом для исследования? Если не иметь знаний, тех или иных толкований, разве возможно вести исследование вопроса? Мы должны знать, куда мы идем, прежде чем отправиться в путь».

— Не мешает ли знание исследованию? Когда вы знаете, как можете вы тогда исследовать? Не означает ли само слово «знание» такое состояние, когда прекратился процесс исследования? Знание и исследование исключают одно другое. Итак, вас интересуют выводы, определения. Существует ли мерило для красоты? Является ли красота приближением к какому‑то известному или воображаемому образцу? Есть ли это некая абстракция, лишенная определенной структуры? Исключает ли красота то, что вне ее, и может ли то, что исключает другое, охватить целое? Может ли внешнее быть прекрасным, если у него нет внутренней свободы? Является ли красота внешним украшением? Может ли внешнее проявление красоты быть показателем чувствительности? Что именно вы стремитесь найти? Сочетание внешнего и внутреннего? Возможна ли внешняя красота без внутренней? На чем именно вы делаете упор?

«Я считаю важным и внешнее, и внутреннее; возможна ли совершенная жизнь без совершенной формы? Красота — это сочетание внешнего и внутреннего».

— Следовательно, у вас уже имеется готовая формула для получения прекрасного. Формула — это не красота, но только ряд слов. Быть прекрасным не равнозначно процессу становления прекрасным. Что именно вы стремитесь найти?

«Красоту и формы, и духа. Для прекрасного цветка должна быть прекрасная ваза».

— Может ли быть внутренняя гармония, а возможно, и внешняя гармония, если отсутствует чувствительность? Не является ли чувствительность необходимым условием для восприятия и безобразного, и прекрасного? Разве красота есть стремление избежать уродливого?

«Конечно, да».

— Состоит ли добродетель в том, чтобы избегать, сопротивляться? Если существует сопротивление, возможна ли тогда сенситивность? Не является ли необходимой свобода, чтобы сенситивность могла проявиться? Может ли человек, замкнутый в себе, быть сенситивным? А человек, полный честолюбия, — может быть сенситивным, сознавать красоту? Сенситивность, незащищенность от того, что есть, — совершенно необходимы, не так ли? Мы хотим отождествиться с тем, что называем прекрасным, и хотим в то же время избежать того, что называем безобразным. Мы хотим отождествить себя с прекрасным садом и отвратить взоры от зловонной деревни. Мы хотим сопротивляться и в то же время получать. А не является ли любое отождествление в то же время и сопротивлением? Осознавать и деревню, и сад без какого‑либо сопротивления — вот это и означает быть чувствительным. Вы хотите быть чувствительной только по отношению к красоте, к добродетели, но готовы противодействовать злому, уродливому. Чувствительность, незащищенность есть тотальный процесс, который нельзя оборвать на каком‑либо одном, особо приятном для нас уровне.

«Но я стремлюсь к красоте, к чувствительности».

— Так ли это на самом деле? Если это так, тогда всякие тревоги по поводу красоты должны прекратиться. Особый интерес, особое преклонение перед красотой есть уход от того, что есть, от самого себя, не правда ли? Как можете вы быть чувствительной, если не осознаете, что такое вы сами, если не осознаете то, что есть. Честолюбивые и ловкие люди, а также те, кто домогается красоты, они лишь преклоняются перед проекциями, порожденными ими самими. Они полностью замкнуты в себе, они воздвигли стену вокруг себя; а так как ничто не может пребывать в изоляции от остального, то отсюда рождается страдание. Это искание красоты и несмолкающий разговор об искусстве — всего лишь способ, респектабельный и высоко чтимый, спастись бегством от жизни, которой является сам человек.

«Но ведь музыка не является уходом от жизни?»

— Это уход в том случае, когда она становится на место понимания себя. Без понимания себя всякая деятельность ведет к смятению и страданию. Чувствительность бывает лишь тогда, когда имеется свобода, которая сопутствует пониманию, — пониманию путей «я», путей мысли.

 

ИНТЕГРАЦИЯ

 

Толстые чистенькие щенки играли в горячем песке. Их было шестеро, все — белые со светло‑коричневыми пятнами. Их мать лежала в тени, недалеко от них, худая, измученная, вся в парше и почти без шерсти. Несколько ран зияло на ее теле, но она виляла хвостом и была исполнена гордости, имея таких хороших щенков. Едва ли ей осталось жить более месяца. Она была из числа тех бездомных собак, которые подбирают все, что можно найти на грязной улице или на окраинах бедной деревни, всегда голодная и всегда в поисках пищи. Люди бросали в нее камнями, гнали от домов; их следовало избегать. Но сейчас, когда она лежала в тени, воспоминания вчерашнего дня были далеко; да и сама она была совсем обессилена; кроме того, надо было приласкать щенков и поговорить с ними. Приближался вечер; от широкой реки подул свежий, прохладный ветерок. И вот сейчас она ощущала какое‑то довольство. Где она раздобудет следующую еду — это совсем другое дело; но зачем мучиться этим в данный момент?

Позади деревни вдоль берега реки, за зелеными полями и далее вниз по пыльной и шумной дороге, стоял дом. В нем ожидали люди, собравшиеся для обсуждения некоторых проблем. Они были самые различные: задумчивые и нетерпеливые, медлительные и любители поспорить, быстро соображающие и те, кто живет, строго придерживаясь готовых определений и выводов. Глубокомысленные отличались терпением, а быстро схватывающие не особенно церемонились с тугодумами; однако отстающим приходилось идти в ногу с поспевающими. Понимание приходит вспышками; должны быть промежутки безмолвия для того, чтобы появились эти вспышки. Быстро схватывающие слишком нетерпеливы, чтобы оставлять свободное место для подобных мгновений. Понимание не облекается в слова; не существует такого явления, как интеллектуальное понимание. Интеллектуальное понимание бывает только на уровне слов, но это вовсе не понимание. Понимание не приходит в результате размышления, так как мысль, в конечном счете, принадлежит к области слов. Не существует мысли без участия памяти; память есть слово, символ, процесс создания образа. На этом уровне не может быть понимания. Понимание приходит в промежутке между двумя словами, в интервале, который существует прежде, чем слово создает форму для мысли. Понимания нет ни для быстро схватывающих, ни для медлительных, но оно для тех, кто сознает это безмерное пространство.

«Что такое дезинтеграция? Мы наблюдаем ускоренную дезинтеграцию человеческих отношений во всем мире, но более всего в нас самих. Как этот распад может быть остановлен? Как нам стать цельными, интегральными?»

— Интеграция существует лишь тогда, когда мы проявляем бдительность к путям дезинтеграции. Интеграция не может ограничиваться одним или двумя уровнями нашего бытия, она охватывает все в целом. Прежде, чем она станет возможной, мы должны выяснить, что мы понимаем под дезинтеграцией, так ведь? Является ли конфликт показателем дезинтеграции? Мы не ищем определение, но нас интересует смысл этого слова.

«Разве борьба не является неизбежной? Вся наша жизнь есть борьба, без нее наступил бы застой и разложение. Если бы я не боролся за поставленную цель, то был бы дегенератом. Борьба так же необходима, как и дыхание».

— Категорическое утверждение прекращает всякое исследование. Мы стараемся выяснить, каковы факторы дезинтеграции, и весьма возможно, что конфликт, борьба, — это один из них. Что мы понимаем под словами конфликт, борьба?

«Соревнование, стремление к цели, комплекс усилий, воля, направленная к достижению, недовольство и т.д.».

— Борьба происходит не только на одном уровне существования, но на всех уровнях. Процесс становления есть борьба, конфликт, не правда ли? Служащий, который стремится стать владельцем предприятия; священник, домогающийся стать епископом; ученик, жаждущий стать учителем, — подобное психологическое становление есть усилие, конфликт.

«Можем ли мы действовать без этого процесса становления? Не является ли он необходимым? Как можем мы быть свободными от конфликта? Не скрывается ли за этим усилием страх?»

— Мы стараемся выяснить, не просто на уровне слов, но глубоко пережить, что способствует дезинтеграции, а не то, как быть свободным от конфликта или что за ним скрывается. Жизнь и становление — два различных состояния, разве не так? Жизнь может потребовать усилия; но мы рассматриваем процесс становления, психологическое побуждение быть лучше, стать чем‑то, вести борьбу с целью поменять то, что есть, на противоположное. Такое психологическое становление может сделаться фактором, который внесет в повседневную жизнь страдание, соперничество, огромный конфликт. Что мы понимаем под становлением? Это психологическое становление священника, который жаждет стать епископом, ученика, который стремится стать учителем, и т.д. В таком процессе становления имеется усилие, позитивное или негативное, это борьба за то, чтобы изменить то, что есть, сделать его чем‑то другим, не так ли? Я есть это, а я хочу стать тем, и это становление является серией конфликтов. Когда я стал тем, появляется следующее то, и так без конца. Процесс, в котором это становится тем, и, следовательно, конфликт, не имеет конца. И почему я хочу стать чем‑то иным, чем я есть?

«Это вызывается нашей обусловленностью, социальным воздействием, идеалами. Мы не можем тут ничего поделать, такова наша природа».

— Просто говорить, что мы ничего не можем тут поделать, — значит прекратить дискуссию. Только вялый, инертный ум может сделать такое утверждение и таким образом спрятаться от страдания, что означало бы тупость. Почему мы так обусловлены? Кто обусловливает нас? Тем, что мы подчиняемся обусловленности, мы сами создаем эти условия. Не побуждает ли нас идеал делать усилия, чтобы стать тем, в то время как мы есть это! Не возникает ли конфликт из‑за того, что существует цель, утопия? Разве мы дегенерировали бы, если бы не боролись за достижение цели?

«Несомненно, без этого наступит застой, и мы будем катиться вниз все дальше и дальше. Легко попасть в ад, но совсем не так просто взобраться на небеса».

— Опять у нас идеи, мнения по поводу того, что могло бы случиться, но мы не переживаем непосредственно то, о чем идет речь. Идеи препятствуют пониманию, так же как выводы и толкования. Не заставляют ли нас идеи и идеалы вести борьбу с целью достичь того или иного, стать тем или иным? Я есть это, и не побуждает ли меня идеал бороться за то, чтобы стать тем? Не является ли идеал причиной конфликта? Является ли идеал совершенно отличным от того, что есть. Если он в корне отличается от того, что есть, если он не имеет никакой связи с тем, что есть, тогда то, что есть, не может сделаться идеалом. Для того чтобы сделаться тем или иным, должна существовать взаимосвязь между тем, что есть, и идеалом, целью. Вы говорите, что идеал служит нам стимулом к борьбе, так что нам надо выяснить, как идеал возникает. Не является ли идеал проекцией ума?

«Я хочу быть похожим на вас. Разве это проекция?»

— Да, разумеется. Ум имеет идею, быть может, доставляющую нам удовольствие, и он хочет сделаться подобным этой идее, которая является проекцией вашего желания. Вы есть это, что вам не нравится, и хотите стать тем, — что вам нравится. Но идеал — это наша проекция; противоположное является расширенным состоянием того, что есть; по существу, оно вовсе не противоположно ему, но представляет собою его продолжение, может быть, в несколько модифицированной форме. Проекция появилась в результате вашего собственного волеизъявления, а конфликт — это борьба за осуществление созданной вами проекции. То, что есть, проецирует себя как некий идеал и устремляется к нему; и вот эта борьба называется становлением. Конфликт между противоположностями считается необходимым, существенным. Этот конфликт сводится к следующему: то, что есть, стремится стать тем, что оно не есть; но то, что оно не есть, — это идеал, собственная проекция. Вы делаете усилия, чтобы стать чем‑то, но это «что‑то» есть часть вас самих. Идеал — ваша собственная проекция. Посмотрите, как ум обманывает сам себя. Вы, оказывается, боретесь за слова, вы гонитесь за своими собственными проекциями, за своей собственной тенью. Пусть вы вспыльчивы; вы стараетесь сделаться кротким, стать подобным идеалу; но идеал — это проекция того, что есть, только под другим именем. Такая борьба считается необходимой, духовной, двигающей нас вперед и т.д.; но она целиком пребывает в клетке ума и ведет лишь к иллюзии.

Когда вы осознаете этот обман, который вы разыграли над самим собой, тогда вы увидите ложное таким, как оно есть. Борьба за осуществление иллюзии есть фактор дезинтеграции. Всякий конфликт, всякое становление есть дезинтеграция. Когда вы осознаете этот трюк, который ум разыграл над самим собой, тогда останется только то, что есть. Когда ум избавится от всякого становления, от всяких идеалов, от всякого сравнения или осуждения, когда его собственная структура коллапсирует, тогда то, что есть, претерпевает полную трансформацию. Пока существует наименование того, что есть, до тех пор сохраняется связь между умом и тем, что есть, но когда процесс наименования, который есть память, т.е. сама структура ума, когда этот процесс прекратился, тогда то, что есть, более не существует. Произошла трансформация, а с ней — интеграция.

Интеграция — это не действие воли, не процесс становления. Когда нет дезинтеграции, когда нет конфликта, нет борьбы за становление, — лишь тогда существует бытие целого, полнота.

 

СТРАХ И БЕГСТВО

 

Самолет непрерывно набирал высоту, хотя казалось, что мы стоим на месте. Внизу расстилалось огромное море облаков, белых и ослепительно ярких, волна за волной, до самого горизонта. Они казались совсем неподвижными и имели чарующий вид. Когда самолет поднимался, делая широкий круг, иногда среди этой сверкающей пены показывались просветы, и тогда далеко внизу была видна зеленая земля. Над нами было ясно‑синее зимнее небо, мягкое и беспредельное. Мощная цепь снеговых гор простиралась с севера на юг, рассыпая искры в лучах яркого солнца. Горы достигали высоты более четырнадцати тысяч футов, но мы были еще выше и продолжали подъем. Это была хорошо знакомая цепь вершин; они казались такими близкими и безмятежными. К северу лежали более высокие вершины, а мы, достигнув высоты в двадцати тысяч футов, мчались на юг.

Пассажир, который сидел рядом, оказался весьма разговорчивым. Он не видел этих гор раньше и дремал, пока мы поднимались; наконец, он проснулся, и ему захотелось поговорить. Он, по‑видимому, впервые выезжал по какому‑то делу; у него был разнообразный круг интересов, и говорил он обо всем с достаточной эрудицией. Теперь под нами было море, темное и далекое; можно было различить несколько кораблей. Не чувствовалось ни малейшей вибрации крыльев. Мы летели вдоль берега мимо ряда освещенных городов. Он говорил о том, как трудно быть свободным от страха, не только от страха потерпеть аварию, но и от страха, связанного с любыми событиями повседневной жизни. Он был женат, имел детей, но постоянно жил в страхе, не только за будущее, но вообще по любому поводу. Это был страх без определенного объекта; и хотя дела его шли успешно, его жизнь из‑за этого страха была тягостной и мучительной. Он и раньше находился в постоянном ожидании каких‑то несчастий, но за последнее время боязнь эта сделалась просто навязчивой. Страх постоянно вторгался в его мечты. Жена знала об этом, но не отдавала себе отчета, насколько все это серьезно.

— Страх может существовать только в отношении к чему‑либо. Как абстракция, страх — это только слово; но слово — не сам страх. Можете ли вы точно указать, чего именно вы боитесь?

«Я никогда не мог подойти к этому вопросу вплотную, да и мечты мои носят какой‑то расплывчатый характер; но в них всегда имеется оттенок страха. Я говорил об этом с друзьями и врачами; они или обращали вопрос в шутку, или, если и принимали всерьез, то не могли ничем помочь. Страх постоянно находится где‑то около меня; я хотел бы освободиться от этой ужасной вещи».

— Вы действительно хотите освободиться или это только слова?

«Может быть, это звучит необычно, но я немало отдал бы за то, чтобы освободиться от страха. Я — не особенно религиозный человек, но представьте себе, даже молился о том, чтобы избавиться от него. Когда я поглощен работой или игрой, никакого страха нет. Но, словно какой‑то монстр, он всегда где‑то подстерегает меня, и вскоре мы опять вместе».

— Чувствуете ли вы страх в данный момент? Сознаете ли вы, что он где‑то рядом? Относится ли ваш страх к области сознательного или скрытого?

«Я чувствую его, но не могу определить, сознателен он или подсознателен».

— Ощущаете ли вы его как нечто далекое или как нечто близкое — не в пространстве, но как чувство?

«Когда я осознаю страх, мне кажется, что он совсем рядом, но что это дает?»

— Страх может возникнуть только в отношении к чему‑либо. Это может быть ваша семья, ваша работа, ваша озабоченность по поводу будущего или по поводу смерти. Боитесь ли вы смерти?

«Не очень, хотя я предпочел бы быструю смерть медленному умиранию. Я не думаю, что мой страх возникает в связи с семьей или работой».

— Тогда должно существовать нечто более глубокое, чем поверхностные отношения; оно‑то и вызывает этот страх. Можно, конечно, указать вам, что это такое, но если вы сможете самостоятельно выяснить вопрос, это будет иметь несравненно большее значение. Почему у вас нет страха, связанного с поверхностными отношениями?

«Моя жена и я любим друг друга; едва ли ей придет в голову взглянуть на другого мужчину, а меня не привлекают другие женщины. Мы находим полноту друг в друге. Дети в известной степени тревожат нас, но все, что можно, мы делаем; однако в связи с экономической неустойчивостью, существующей во всем мире, невозможно обеспечить их будущее в финансовом отношении, поэтому им придется приложить все усилия, чтобы наилучшим образом выбрать свой путь в жизни. Дело мое достаточно прочно; но меня никогда не покидает боязнь за жену; я постоянно в страхе, как бы с ней чего‑нибудь не случилось».

— Так что вы уверены в ваших более глубоких отношениях. Почему вы так уверены?

«Не знаю почему, но это так. Ведь надо что‑то принять за основу, не правда ли?»

— Не в этом суть вопроса. Хотите выяснить, в чем дело? Что именно придает вам такую уверенность в ваших интимных отношениях? Когда вы говорите, что вы и ваша жена находите полноту друг в друге, то, что вы под этим понимаете?

«Мы находим счастье друг в друге: товарищеские отношения, взаимное понимание и т.д. В более глубоком смысле, мы зависим друг от друга. Было бы страшным ударом, если бы что‑нибудь случилось с любым из нас. Именно в этом смысле мы зависим».

— Что вы понимаете под словом «зависимость»? Вы думаете, что без нее вы будете потеряны, что почва выпадет у вас из‑под ног, не так ли? Возможно, ваша жена чувствует то же самое; так что вы взаимно зависите.

«Но что же в этом неверного?»

— Мы не порицаем и не судим, но лишь исследуем. Уверены ли вы в том, что вы хотите глубоко во все это вникнуть? Вы действительно уверены? Если так, то продолжим. Если бы вы остались без жены, разве вы не оказались бы в одиночестве, разве вы не были бы потеряны в более глубоком смысле? Следовательно, она необходима вам, не правда ли? Ваше счастье зависит от нее, и вот эту зависимость вы называете любовью. Вы боитесь остаться в одиночестве. Ваша жена всегда здесь, чтобы прикрыть факт вашего одиночества, так же, как вы прячете ее одиночество. Но ведь факт, как таковой, остается, не так ли? Мы пользуемся друг другом, чтобы прикрыть свое одиночество; мы убегаем от него всевозможными путями, с помощью самых различных форм отношений, причем любое из них становится новой зависимостью. Я слушаю радио, так как музыка делает меня счастливым, она уводит меня от самого себя. Книги и знание — это тоже весьма удобный способ бегства от себя. И от всего этого мы зависим.

«Но почему мне не следует убегать от себя? Во мне нет ничего такого, чем можно было бы гордиться; поэтому, отождествляя себя с женой, которая гораздо лучше меня, я могу уйти от самого себя».

— Несомненно, огромное большинство людей убегает от себя. Но, убегая от себя, вы становитесь зависимым. Эта зависимость постепенно возрастает, а путь бегства делается все более необходимым по мере того, как усиливается страх перед тем, что есть. Жена, книги, радио становятся чрезвычайно важными; способы бегства приобретают особое значение, величайшую ценность. Я использую жену как средство убежать от самого себя, поэтому я к ней привязан. Я должен обладать ею, я не могу ее потерять; ей также нравится, что она принадлежит мне, так как она равным образом использует меня, чтобы убежать от себя. Это взаимное использование называется любовью. Вы себе не нравитесь и поэтому убегаете от себя, от того, что есть.

«Это вполне понятно. Я вижу в этом нечто ценное и разумное. Но почему происходит это бегство? От чего, собственно, мы убегаем?»

— От вашего собственного одиночества, вашей собственной пустоты, от того, чем вы являетесь. Если вы убегаете, не видя того, что есть, вы, очевидно, не можете это понять. Поэтому, прежде всего вам необходимо прекратить бегство, уход, и только тогда вы сможете наблюдать себя таким, каков вы есть. Однако вы не можете наблюдать то, что есть, если всегда это критикуете, если это вам нравится или не нравится. Вы называете это одиночеством убегаете от него. Но как раз само бегство от того, что есть, и есть страх. Вы боитесь этого одиночества, этой пустоты, а ваша зависимость прикрывает это. Отсюда страх приобретает устойчивость; он сохраняет устойчивость до тех пор, пока вы продолжаете бегать от того, что есть. Полное отождествление с чем‑либо — с личностью или идеей — совсем не является гарантией, что бегство кончено, потому что этот страх всегда остается на заднем плане. Стpax приходит через сны, когда существует ошибка, что‑то на рушено в отождествлении; а ошибка в отождествлении существует всегда, поскольку отсутствует душевное равновесие.

«Получается так, что мой страх возникает от моей собственной пустоты, моей неполноценности. Я это хорошо понимаю, и это все верно, но что же мне делать?»

— Вы ничего с этим не можете делать. Все, что вы попытаетесь делать, будет лишь новой формой бегства. Вот это и есть наиболее важное, что необходимо четко себе представлять. Тогда вы поймете, что не являетесь чем‑то отличным или отдельным от этой зияющей пустоты. Недостаточность, неполнота — вот чем вы являетесь. Наблюдающий есть наблюдаемая пустота. Тогда, если вы дальше продолжите исследование, вас перестанет беспокоить то, что вы называли одиночеством, и само это слово утратит для вас значение. Если вы пойдете еще дальше, что достаточно трудно, то такой вещи, которая известна, как одиночество, уже более нет; полностью прекращаются одиночество, пустота, мыслящий, как и мысль. В этом уединении приходит конец страху.

«Но что же такое любовь?»

— Любовь — не отождествление; любовь — не мысль о любимом. Вы не думаете о любви, когда она есть; вы думаете о ней лишь тогда, когда ее нет, когда имеется расстояние между вами и объектом вашей любви. Когда существует непосредственное общение, не существует мысли, нет образа, нет оживления памяти когда же общение прервано на каком‑то уровне, начинается процесс мысли, воображения. Любовь вне ума. Ум создает дым зависти, стремления удержать, боли потери, воспоминания о прошлом и страстного желания завтра, печали и тревоги; а это эффективно гасит пламя. Когда нет дыма, есть пламя. Оба они вместе существовать не могут; мысль, что они существуют вместе, — просто желание. Желание — проекция мысли, а мысль — не любовь.