Поскольку мы все время играем причинами и следствиями и никогда не выходим за их пределы, разве только на словах, то жизнь наша пуста и не имеет большого значения. Потому мы и становимся рабами политических страстей или религиозной сентиментальности. Надежда только на интеграцию в единое целое отдельных процессов, из которых мы состоим. Эта интеграция не возникает с помощью какой‑либо идеологии или путем следования авторитету, религиозному или политическому. Она приходит только через широкое и глубокое осознание. Это осознание должно охватить глубинные уровни сознания, а не ограничиваться поверхностными реакциями.
ПЕРЕЖИВАНИЕ
Долина покрылась тенью, а заходящее солнце коснулось далеких горных вершин; казалось, что они запылали изнутри. К северу от дороги горы стояли обнаженными и безжизненными после пожара; к югу тянулись зеленые холмы, густо поросшие кустарниками и деревьями. Дорога уходила вдаль и разделяла на две части длинную, ласкающую взор долину. В этот особенный вечер горы казались такими близкими, такими нереальными, легкими и нежными. Огромные птицы, не двигая крыльями, кружили высоко в небе; суслики неторопливо переходили через дорогу; был слышен гул самолета. По обеим сторонам дороги виднелись апельсиновые сады, хорошо распланированные и прекрасного вида. После жаркого дня в воздухе стоял сильный, запах шалфея, а также аромат выжженной солнцем земли и сена. Апельсиновые деревья с их яркими плодами стали темными. Перекликались перепела, какая‑то птица исчезла в кустах. Длинная змееподобная ящерица при виде собаки уползла под сухие ветки. Вечерняя тишина надвигалась на землю.
Опыт — это одно, а переживание — другое. Опыт — это препятствие для состояния переживания. Опыт, приятный или отталкивающий, стоит на пути переживания. Опыт уже находится в сети времени, он — уже в прошлом, он стал памятью, которая оживает только как ответ на настоящее. Жизнь — это настоящее, это не опыт. Вес и сила опыта налагают тень на настоящее, и благодаря этому переживание становится опытом. Ум — это опыт, известное, и он никогда не может находиться в состоянии переживания; то, что ему приходится испытывать, есть продолжение опыта. Ум знает только непрерывность, и он никогда не может ухватить новое, пока существует эта непрерывность. То, что имеет характер непрерывности, никогда не может находиться в состоянии переживания. Опыт — не путь к состоянию переживания; переживание — это состояние, в котором отсутствует опыт. Опыт должен отойти, чтобы дать место переживанию.
Ум может иметь дело только со своими собственными проекциями, только с известным. Переживание неведомого невозможно, пока ум не перестал собирать опыт. Мысль — это выражение опыта; мысль — ответ памяти; пока вмешивается мышление, переживание совершенно невозможно. Нет таких путей, нет такого метода, чтобы положить конец опыту, так как сами эти средства и методы являются препятствием для переживания. Знать конечную цель — это знать непрерывность, а обладать средством достижения цели означает утверждать известное. Желание достижения должно исчезнуть; именно это желание создает пути и цели. Для переживания необходимо смирение. Но с какой готовностью ум, поглотив переживание, превращает его в опыт! Как спешит он продумать новое и благодаря этому сделать из него старое! Таким путем он создает и того, кто переживает, и то, что переживается, и это кладет начало конфликту двойственности.
В состоянии переживания нет ни переживающего, ни переживаемого. Дерево, собака, вечерняя звезда — это не предметы, которые переживающий должен переживать; они — само движение переживания. Не существует разрыва между наблюдающим и наблюдаемым. Нет ни времени, ни пространства, чтобы мысль могла себя отождествить. Мысль полностью отсутствует, но зато есть бытие. Это состояние бытия не может быть предметом мысли или медитации; это не есть что‑то, чего необходимо достичь. Переживающий должен перестать переживать, и только тогда существует бытие. В безмолвии его движения есть то, что вне времени.
ДОБРОДЕТЕЛЬ
Море было очень спокойно, и на белом песке едва замечалась волнистость. К северу от бухты раскинулся город; к югу тянулись кокосовые пальмы; они почти касались воды. За отмелью маячили рыбачьи лодки — несколько бревен, связанных прочным канатом. Лодки принадлежали небольшой деревушке, расположенной к югу от пальмовой рощи. Закат был изумительный, но не там, где его можно было ожидать, а на востоке. Это был противозакат: облака, огромные и резко очерченные, сверкали всеми цветами радуги. Вид был необыкновенный; смотреть на него было почти мучительно. Вода подхватила сверкающие краски и образовала чудесную световую дорожку, протянувшуюся к горизонту.
Несколько рыбаков возвращались из города в свои деревни; на берегу было безлюдно и тихо. Одинокая звезда показалась над облаками. На обратном пути к нам присоединилась женщина, которая стала говорить о серьезных вещах. Она сказала, что принадлежит к известному обществу, члены которого занимаются медитацией и ставят задачей развитие основных добродетелей. Не каждый месяц выбирается та или иная добродетель, ее культивируют и проводят в жизнь в течение последующих дней. Из ее слов было ясно, что она прочно утвердилась в вопросах самодисциплины и в какой‑то степени была нетерпима по отношению к тем, кто не придерживался ее установок и образа действий.
Добродетель — от сердца, а не от ума. Когда ум культивирует добродетель — это только хитрый расчет; это самозащита, искусное приспособление к окружающей обстановке. Самосовершенствование есть подлинное отрицание добродетели. Как может существовать добродетель, когда имеется страх? Страх — от ума, а не от сердца. Страх скрывается под различными формами добродетели, респектабельности, приспособления, служения и т.д. Страх всегда будет существовать в тех взаимоотношениях и в той деятельности, которая исходит от ума. Ум неотделим от своей собственной деятельности, но он изолирует себя от других и этим создает для себя непрерывность и постоянство. Как ребенок играет свои упражнения на фортепиано, так и ум ловко практикует добродетель, чтобы придать себе большую долговечность и влияние в жизни или с целью достичь того, что он считает высочайшим. Чтобы встречать жизнь, надо быть незащищенным и не отгораживаться респектабельной стеной замкнутой в себе добродетели. Высочайшего нельзя достичь; к нему нет пути, нет математически выверенного роста в его сторону. Истина должна прийти сама; вы не можете идти к истине, и добродетель, которую вы культивируете, не приведет вас к ней. То, чего вы достигаете в этом случае, — не истина, а ваше желание, являющееся собственной вашей проекцией; но только в истине — счастье.
Изворотливая приспособляемость ума с целью продолжить свое собственное существование поддерживает страх. Именно этот страх надо глубоко понять, а совсем не то, как стать добродетельным. Мелкий ум может упражняться в добродетели, но, несмотря на это, он остается мелким. Культивирование добродетели — только уход от собственного отсутствия глубины; поэтому та добродетель, которую накапливает ум, будет неглубока. Если вы не поймете это отсутствие глубины, разве возможно переживание реальности? Как может мелкий добродетельный ум раскрыться навстречу неизмеримому?
В постижении процесса ума, который есть «я», возникает добродетель. Добродетель — это не накопленное сопротивление; это спонтанное осознание и понимание того, что есть. Ум не может понимать; он может перевести в действие то, что уже понято, но он не способен понимать. Для того чтобы понимать, должна быть теплота признания и принятия, которую может дать только сердце, когда ум тих, безмолвен. Но безмолвие ума — не результат хитроумного расчета. Желание безмолвия — это бич достижения с его нескончаемыми конфликтами и страданиями. Страстное желание быть, негативно или позитивно, — это отрицание добродетели сердца. Добродетель — не конфликт и не достижение, не продолжающаяся практика и не результат, но состояние бытия, которое не является следствием желания, проекцией «я». Не существует бытия, если идет борьба за то, чтобы быть. В борьбе за то, чтобы быть, присутствует сопротивление и отрицание, подавление и отречение; но победа над всем этим — не добродетель. Добродетель — это спокойствие свободы от этого страстного желания быть, и это спокойствие сердца, не ума. Путем практики, подавления, сопротивления ум может сделать себя тихим, но такая дисциплина разрушит добродетель, которая идет от сердца, без которой не существует мира, нет благословения, ибо добродетель от сердца — это понимание.
ПРОСТОТА СЕРДЦА
Небо было открытое и глубокое. Не видно было больших птиц с широкими крыльями, которые так легко перелетают из долины в долину, не было даже проходящего облака. Деревья стояли тихо, а в извилистых складках холмов лежала густая тень. Нетерпеливый олень, сгорающий от любопытства, пристально посмотрел вперед, но при нашем приближении внезапно бросился в сторону. Под кустом неподвижно сидела жаба, такого же цвета, как и земля, с прямыми рожками и светлыми глазами. На западе отчетливо выделялись горы в лучах заходящего солнца. Далеко внизу стоял большой дом; при нем был бассейн, и несколько человек купались. Прекрасный сад окружал дом; место выглядело процветающим и уединенным, и чувствовалась особая атмосфера богатства. Еще дальше вниз по пыльной дороге, на иссохшем поле стояла небольшая лачуга. Даже на этом расстоянии видны были бедность, запущенность, непосильный труд. Сверху оба дома казались расположенными близко один от другого; красота и убожество касались друг друга.
Простота сердца имеет гораздо большее значение, чем простота внешней жизни. Довольствоваться небольшим количеством вещей сравнительно легко. Отказ от комфорта, от курения и других привычек не означает простоты сердца. Надеть набедренную повязку в мире, который насыщен одеждами, комфортом и развлечениями, еще не означает свободной жизни. Жил некогда человек, который отказался от мира и его путей, но желания и страсти одолевали его; он надел на себя одеяние монаха, но не знал покоя. Его глаза постоянно искали, а ум раздирался сомнениями и надеждами. Внешне вы создаете дисциплину и отрекаетесь. Вы планируете свой путь шаг за шагом с тем, чтобы достичь цели. Вы оцениваете успехи ваших достижений, руководствуясь стандартными добродетелями. Вы смотрите, насколько вы отреклись от того или другого, насколько вы владеете собой в вашем поведении, насколько вы терпеливы и мягки и т.д. Вы изучаете искусство сосредоточения и удаляетесь в лес, в монастырь или в темную комнату для медитации; вы проводите ваши дни в молитве и бдении. Внешне вы сделали вашу жизнь простой, и с помощью этого обдуманного и рассчитанного шага надеетесь достичь блаженства, которое не от мира.
Но достижима ли реальность через внешний контроль и запреты? Хотя простота жизни, отказ от комфорта, очевидно, необходимы, но может ли этот жест раскрыть двери к реальности? Постоянная забота о комфорте и успехе отягощает ум и сердце, в то время как всегда должна быть готовность пуститься в путь. Но почему мы так озабочены внешними жестами? Почему мы с таким рвением стараемся выразить наше стремление? Есть ли это страх самообмана или мы боимся того, что может сказать другой? Почему мы хотим убедить самих себя в цельности своей натуры? Не лежит ли вся эта проблема в желании быть защищенным, убежденным в значимости собственного становления?
Желание быть — это начало сложности. Движимые постоянно возрастающим желанием быть, внутренне и внешне, мы накапливаем или отрекаемся, культивируем или отвергаем. Видя, что время уносит все, мы цепляемся за вневременное. Эта борьба за то, чтобы быть, позитивно или негативно, через привязанность или отречение, никогда не может быть решена с помощью внешнего жеста, дисциплины или практики; но понимание этой борьбы естественно, спонтанно вызовет свободу от внутреннего и внешнего накопления с их конфликтами. Реальность не может быть достигнута через отречение; она не может быть достигнута никакими средствами. Все средства и результаты являются формой привязанности, и они должны прекратиться ради бытия реального.
ГРАНИ ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ
Он пришел повидать нас, окруженный своими учениками. Среди них были состоятельные и бедные, высокопоставленный чиновник и вдова, фанатик и улыбающийся молодой человек. Это была радостная и счастливая группа, и тени плясали на белом доме. В густой листве пронзительно кричали попугаи, и шумный грузовик прошел мимо нас. Молодой человек с горячностью настаивал на важности гуру, учителя; другие были в этом с ним единодушны и восхищенно улыбались, пока он точно и объективно высказывал свои соображения. Небо было совсем синее, и орел с белой шеей кружил как раз над нами, почти не двигая крыльями. Был чудесный день. Как мы губим один другого, ученик — гуру, а гуру — ученика! Как мы приспосабливаемся, ломаем одну форму, чтобы принять новую! Птица выхватила длинного червяка из влажной земли.
Каждый из нас — множество, множественность, а не одно, не единое. Чтобы проявилось единое, множественность должна прекратиться. Крикливое множество воюет друг с другом день и ночь, и в этой войне — скорбь жизни. Мы уничтожаем одно, но другое встает на его место, и этот, по‑видимому, бесконечный процесс и есть наша жизнь. Мы стараемся поставить над множеством что‑то одно, но это одно вскоре само становится множеством. Голос множества становится голосом одного, и один голос присваивает себе авторитет; но это лишь дребезжание голоса. Мы — голоса множества, однако мы стараемся уловить тихий голос одного. Одно оказывается множеством, если множество сохраняет безмолвие, чтобы услышать голос одного. Множество, множественность никогда не может найти одно, единое.
Наша проблема не в том, как услышать голос одного, а в том, чтобы понять состав, структуру того множества, которым является каждый из нас. Одна грань множества не в состоянии понять множество в целом; одна сущность не может понять множества сущностей, которым мы являемся. Хотя одна грань пытается контролировать, дисциплинировать, придавать форму другим граням, ее усилия всегда замкнуты в себе, всегда ограничены. Целое не может быть понято через часть, и потому мы никогда не понимаем. Мы так заняты частью, что никогда не получаем видения целого, никогда не сознаем целого. Часть отделяет себя и становится множеством. Чтобы сознавать целое, конфликт множества, должно быть понято желание. Существует только проявление желания; хотя имеются различные и противоречивые потребности и устремления, все они — следствие желания. Желание не может быть возвышено или подавлено; оно должно быть понято, но без того, кто понимает. Если эта сущность, которая понимает, присутствует, то это все еще сущность, исполненная желания. Понимать без участия того, кто понимает, означает быть свободным и от одного, и от множества.
Любые формы приспособления и отрицания, анализа и принятия лишь усиливают того, кто получает опыт. Приобретающий опыт никогда не может понять целого. Сам он есть продукт накопления, а в тени прошлого не может быть понимания. Зависимость от прошлого диктует путь действия, но культивирование средств не является пониманием. Понимание — не продукт ума, мысли; и если мысль натренирована, если она умеет становиться спокойной с целью уловить то, что вне ума, тогда то, что получено как опыт, — всего лишь проекция прошлого. В осознании этого целостного процесса присутствует безмолвие, которое не исходит от приобретающего опыт. Только в этом безмолвии возникает понимание.
СОН
Была холодная зима, и деревья стояли оголенными, их ветки были обнажены и раскрыты небу. Немногие вечнозеленые деревья ощущали холод ветра и морозных ночей. Высокие горы были покрыты тяжелым снегом; белые волнистые облака повисли на них. Трава побурела, так как несколько месяцев не было дождей; до весенних потоков еще было далеко. Земля дремала, у нее был светло‑коричневый оттенок. Не было оживленной суеты птиц, устраивающих себе гнезда в зеленеющих изгородях. Дороги стали твердыми и пыльными. На озере отдыхало несколько уток, летевших на юг. Горы хранили обещание новой весны, а земля была полна грез о ней.
Что было бы, если бы мы лишились сна? Будем ли мы располагать большим временем для борьбы, интриг, для того, чтобы сеять раздоры? Станем ли мы более, жесткими и безжалостными? Будет ли у нас больше времени для смирения, сострадания, воздержания? Станем ли мы более творческими? Сон — удивительное явление, при этом чрезвычайно важное. Для большинства людей повседневная деятельность продолжается в течение ночного сна; их сон — продолжение жизни, неинтересной или полной возбуждения, продолжение на другом уровне той же посредственности или мало значащей борьбы. Тело освежается благодаря сну; внутренний организм, который имеет свою собственную жизнь, обновляется. Во время сна желания утихают и поэтому не вмешиваются в работу организма; но после того как тело отдохнуло, желания приобретают новые возможности для возбуждения и более широкой деятельности. Совершенно очевидно, что чем меньше мы вмешиваемся в работу внутреннего организма, тем лучше: чем меньше ум принимает на себя заботу об организме, тем здоровее и естественнее осуществляются его функции. Но болезнь организма — дело совсем другое, она происходит от вмешательства ума или от слабости самого организма.
Сон имеет большое значение. Чем сильнее желания, тем меньшее значение имеет сон. Желания, как позитивные, так и негативные, в основе своей всегда активны, а сон есть временная остановка этого активного фактора. Сон — не нечто противоположное желанию, не его отрицание, а состояние, куда не может проникнуть желание. Во время сна происходит успокоение поверхностных слоев сознания, в связи с чем они становятся способными воспринимать указания и намеки более глубоких слоев; но это только частичное понимание проблемы. Несомненно, для всех уровней сознания возможно быть взаимосвязанными во время бодрствования, а также в часы сна; это, конечно, весьма существенно. Наличие такой связи освобождает ум от сознания своей собственной значимости; поэтому он перестает быть главным фактором и теряет, свободно и естественно, замкнутый в себе характер своих усилий и проявлений. В этом процессе полностью исчезает импульс к становлению, и накопления больше не происходит.
Но существует еще нечто большее, что происходит в процессе сна. Мы получаем в это время ответ на наши вопросы. Когда сознающий ум находится в спокойном состоянии, он может получить ответ, и это довольно просто. Но что является гораздо более значимым и важным, так это обновление, которое не является культивированием. Можно по заранее продуманному плану развивать талант, способность, можно совершенствовать технику, определенный способ действия и поведения, но это — не обновление. Искусственное взращивание — не творчество. Творческое обновление не наступает, если имеется хотя бы малейшее усилие со стороны действующего лица. Ум должен добровольно потерять все тенденции к приобретению, к накапливанию опыта, т.е. все те средства, которые обеспечивают ему дальнейший опыт и достижения. Именно исполненное самозащиты стремление к накапливанию питает кривую линию времени и лишает творческого обновления.
Сознание — насколько мы его знаем — от времени; оно является процессом регистрирования и накопления опыта на различных своих уровнях. Все, что возникает внутри этого сознания, есть его собственная проекция; оно обладает своими особыми качествами и может быть измерено. Во время сна или происходит усиление этого сознания, или происходит нечто совсем другое. Для большинства из нас сон усиливает опыт; сон превращается в процесс регистрации и накопления, при котором происходит расширение, но не обновление. Состояние расширения приносит чувство приподнятости, достижения, чувство того, что мы обрели понимание, и т.д.; но все это — не творческое обновление. Процесс становления должен совершенно прекратиться, и не только как средство для получения дальнейшего опыта, но и сам по себе.
Во время сна, а нередко и в течение часов бодрствования, когда процесс становления полностью прекратился, когда следствие от причины исчерпано, приходит то, что вне времени, вне причин и следствий.
ЛЮБОВЬ ВО ВЗАИМООТНОШЕНИИ
Тропа проходила мимо фермы и поднималась в гору; сверху были видны приусадебные постройки, домашний скот, цыплята, лошади и сельскохозяйственные машины. Дорога была очень приятная, она вела через лес, по ней часто ходили олени и другие дикие животные, оставляя следы ног на мягкой почве. Когда становилось совсем тихо, голоса с фермы, смех и звуки радио были слышны на большом расстоянии. Ферма была зажиточная. Везде была чистота и порядок. Среди доносившихся голосов нередко звучал гнев, и тогда дети умолкали. В лесу кто‑то пел песню, и гневные голоса врывались в звуки этой песни. Неожиданно из дома вышла женщина, хлопнув дверью; она прошла в хлев и стала палкой бить Корову. Резкий шум от ударов был слышен на горе.
Как легко разрушить то, что мы любим! Как быстро между нами возникает барьер, слово, жест, улыбка! Здоровье, настроение и желание набрасывают тень на настоящее, и то, что было ярким, становится неинтересным и тягостным. В процессе деятельности мы постоянно изнашиваемся; то, что было захватывающим и ясным, делается скучным и запутанным. Из‑за постоянных разногласий, надежд и разочарования то, что раньше было прекрасным и простым, теперь нас страшит и настраивает на ожидание. Взаимоотношение является сложным и трудным, и мало кому удается выйти из него невредимым. Хотя нам хотелось бы, чтобы оно было статичным, прочным, постоянным, взаимоотношение — это движение, процесс, который надо глубоко и полностью понять, а не пытаться приспособить к какой‑то внутренней или внешней модели. Приспособление, согласование как социальная структура, теряет свой вес и авторитет только тогда, когда есть любовь. Любовь во взаимоотношении — это очищающий процесс, так как она раскрывает пути «я». Без такого раскрытия взаимоотношение не имело бы большого значения.
Но как мы противимся этому раскрытию! Борьба принимает различные формы: господства или подчинения, страха или надежды, ревности или одобрения и т.д. и т.д. Основная трудность в том, что у нас нет любви, а если мы и любим, то хотим, чтобы любовь проявлялась вполне определенным образом, мы не даем ей свободы. Мы любим умом, а не сердцем. Ум может принимать различные формы, но любовь не может. Ум может сделать себя неуязвимым, а любовь не может; ум может всегда уйти внутрь себя, сделаться недоступным, стать личным или безличным. Любовь невозможно сравнивать или ограждать. Наша трудность состоит в том, что любовью мы называем то, что в действительности идет от ума. Мы наполняем свое сердце продуктами ума, а поэтому наши сердца всегда пусты и постоянно чего‑то ожидают. Именно ум цепляется, завидует, удерживает и разрушает. В нашей жизни доминируют физические центры и ум. Мы не умеем любить и предоставить любовь самой себе; мы жаждем, чтобы нас любили; мы даем с тем, чтобы получать, а это уже — щедрость ума, но не сердца. Ум постоянно ищет уверенности, безопасности, защищенности; но может ли любовь получить качество уверенности с помощью ума? Может ли ум, самая сущность которого от времени, уловить любовь, которая сама в себе есть вечность?
Однако даже любовь от сердца имеет свои неожиданности, так как мы настолько извратили свое сердце, что оно стало непостоянным и запутанным. Вот это и делает нашу жизнь такой мучительной и утомительной. В данный момент мы думаем, что любим, а в следующий момент любви уже нет. Или неожиданно приходит, неизвестно откуда, порыв: источник его определить невозможно. Этот порыв также уничтожается умом, потому что в подобной борьбе ум, по‑видимому, неизменно остается победителем. Конфликт внутри нас не может быть разрешен хитрым умом или не постоянным сердцем. Нет путей, нет средств, чтобы довести этот конфликт до конца. Само искание путей — это новая попытка ума остаться хозяином положения, устранить конфликт с целью пребывать в покое, обрести любовь и самому стать чем‑то.
Наша величайшая трудность состоит в том, чтобы широко и глубоко осознать, что не существует путей к любви, как к некой цели, которой желает ум. Когда мы это глубоко и по‑настоящему понимаем, существует возможность получить нечто такое, что пребывает вне этой жизни. Без соприкосновения с этим нечто, хотите вы того или нет, не может быть длительного счастья во взаимоотношении. Если вы получили это благословение, а я нет, вполне естественно, что вы и я будем в конфликте. Вы, может быть, и не будете, но я буду; и в своей боли и печали я замыкаюсь. Печаль так же склонна замыкаться, отгораживаться, как и удовольствие, но до тех пор, пока не существует той любви, которая не создана мною, взаимоотношение представляет собой страдание. Если вам дано благословение этой любви, вы будете любить меня, каков бы я ни был, вы не будете создавать той или иной формы любви в соответствии с моим внешним видом и поведением. К каким бы уловкам ни прибегал ум, вы и я существуем отдельно; хотя в каких‑то точках мы можем соприкасаться, тем не менее, интеграции, единства у нас с вами нет. Остается лишь моя замкнутость в себе. Такое единство никогда не может быть создано умом; оно приходит лишь тогда, когда ум, исчерпав все свои возможности, стал совершенно безмолвным. И лишь тогда во взаимоотношении нет страдания.
ИЗВЕСТНОЕ И НЕИЗВЕСТНОЕ
Длинные вечерние тени легли над тихими водами; река постепенно успокаивалась к концу дня. Рыбы выскакивали из воды, а крупные птицы возвращались на ночь к высоким деревьям. Не было ни единого облака, небо стало серебристо‑голубым. Лодка, наполненная людьми, прошла вниз по реке; люди пели и били в ладоши, а вдали мычала корова. Чувствовался аромат вечера. Гирлянда оранжевых цветов календулы плыла по воде, которая искрилась в лучах заходящего солнца. Как все это было прекрасно и полно жизни — река, птицы, деревья и люди!
Мы сидели под деревом и смотрели вниз на реку. Совсем близко от дерева стоял небольшой храм, и несколько тощих коров бродили вокруг него. Храм был хорошо убран, а цветущий кустарник, за которым заботливо присматривали, был полит водой. Какой‑то человек совершал вечерний обряд, и в его голосе звучали долготерпение и скорбь. С последними лучами солнца вода приобрела оттенок только что распустившихся цветов. Вскоре к нам присоединился еще один человек и стал говорить о своих переживаниях. Он сказал, что многие годы своей жизни он посвятил исканию Бога, прошел через разные аскетические подвиги, отказался от многого, что ему было дорого. В прошлом он немало сделал полезного для общества, построил школу и т.д. Многое его интересовало, но более всего захватывало его искание Бога. И вот теперь, после стольких лет, он услышал Его голос, который руководит им в малых и больших делах. У него нет больше своей воли, он следует внутреннему голосу Бога. Этот голос всегда с ним, хотя сам он нередко вносит искажения. Он всегда возносит молитвы за очищение сосуда с тем, чтобы быть достойным слышать.
Можем ли вы или я найти то, что неизмеримо? Можно ли то, что не от времени, искать при помощи того, что создано временем? Может ли усердно практикуемая дисциплина привести нас к непознаваемому? Существуют ли пути к тому, что не имеет ни начала, ни конца? Может ли эта реальность быть поймана в сеть наших желаний? То, что мы можем поймать, — это проекция известного; но непознаваемое не может быть поймано известным. То, что имеет название, — вне сферы того, что не может быть названо, а называя, мы лишь пробуждаем обусловленные ответы. Эти ответы, как бы они ни были возвышенны и приятны, не есть реальное. Мы отвечаем на стимулы, но реальность не предлагает стимулов: она есть.
Ум движется от известного к известному, но он не может достичь непознаваемого. То, о чем вы думаете, исходит от известного, от прошлого, независимо от того, будет ли это прошлое отдаленным во времени или недавним, относящимся к тому, что произошло секунду тому назад. Это прошлое есть мысль, сформировавшаяся и обусловленная многими влияниями; она претерпела изменения в соответствии с обстоятельствами и воздействиями на нее, но она всегда остается процессом, который совершается во времени. Мысль может только отрицать или утверждать, она не может делать открытия или искать новое. Мысль не может натолкнуться на новое; но когда мысль безмолвствует, может появиться новое, которое тотчас преобразуется мыслью в старое, уже испытанное. Мысль постоянно придает форму, видоизменяет, окрашивает опыт в зависимости от его характера. Функция мысли имеет передаточный характер, она не заключается в том, чтобы находиться в состоянии переживания. Когда прекращается состояние переживания, мысль подхватывает это переживание и дает ему определение с помощью категорий известного. Мысль не может проникнуть в непознаваемое, поэтому она никогда не может раскрыть или пережить реальное.
Дисциплина, отречение, отрешенность, ритуалы, практика добродетели — все это, каким бы ни было благородным, есть процесс мысли; а мысль может действовать только в направлении к результату, в направлении достижения, которое всегда есть известное. Достижение как бы гарантирует безопасность, защищенность, убежище, самозащиту, уверенность в известном. Искать убежище в том, что не имеет имени, — значит отрицать его. Убежище, которое может быть найдено, — только проекция прошлого, известного. Вот почему ум должен быть полностью и глубоко безмолвным; но это безмолвие не может быть достигнуто путем жертвы, сублимации или подавления. Эта тишина приходит, когда ум более не ищет, не захвачен более процессом становления. Эта тишина — не результат накопления, ее нельзя достичь путем практики. Это безмолвие должно быть так же непознаваемо для ума, как и то, что вне времени; ибо если ум переживает это безмолвие, то существует переживающий, который является результатом прошлого опыта, познавшим безмолвие в прошлом; и то, что он переживает, — это всего лишь повторение его собственной проекции. Ум никогда не может переживать новое, и потому ум должен стать совершенно безмолвным.
