Кое-что о криминальных талантах моей подруги

 

Представляешь, позавчера чего было. Возвращаемся мы с Иркой из театра. Вечер уже, поздно, фонари не горят – хорошо так… И чего-то так жрать захотелось, просто сил нет. То есть, это мне, как всегда, захотелось, Ирке-то никогда не хочется…. Ну, вот. Я говорю ей: ладно, ты, если хочешь, иди в метро, а я зайду в кондитерскую. А там как раз по пути к метро одна такая кондитерская есть – это нечто. Никакие все эти андреевско-филипповские профанации с ней просто рядом не стояли. А если бы и встали, то ушли бы немедленно подальше за угол, чтобы не разориться в пух и прах и не прогореть от стыда. Это вообще какая-то пещера Али-Бабы, а не кондитерская. Там ещё полумрак такой красновато-коричневый, немножко такой шоколадный, с ванилью… кофейня маленькая внутри, музыка райская на таких дудках-сопелках… ну, знаешь, индейские такие дудки, жутко противные… Ну, вот. Подхожу я к прилавку, вижу где-то там, в полумраке, коробочки с пастилой и говорю продавщице: девушка, покажите мне, пожалуйста, черничную, черешневую и фисташковую. И клубничную, говорю, давайте тоже, я посмотрю и выберу.

 

Она мне приносит всё это, выкладывает на прилавок. Я смотрю – коробки все в ленточках и в рюшечках, красота небесная. Выбрала наобум черничную и фисташковую, купила и решила сразу же попробовать, чтобы сравнить. А коробка такая плотная, руками никак не открыть. А мне так жрать уже хочется, что просто сил нет… и пастила эта, сволочь, ещё так пахнет из коробки… И я так, знаешь, лихо так эту ленточку зубами откусываю, отдираю крышку, пробую одну пастилку, пробую другую – и вдруг вижу лицо девушки за прилавком. Представь себе: красноватый полумрак, а в этом полумраке – белое такое, белое-белое, зелёное лицо - и глаза, полные ужаса, под чепчиком. У них там у всех чепчики с оборками и такие же фартучки. И вот она пялится на меня из-под этого чепчика и чего-то пищит. И тянет ко мне руки. И я не пойму, чего это с ней, что это за конвульсии такие. Первая мысль – что пастила отравлена, а она забыла меня об этом предупредить. Я, натурально, содрогаюсь, инстинктивно выплёвываю кусок этой самой пастилы на пол и вдруг понимаю. Понимаю, что на самом деле я за эту пастилу чёртову ещё не заплатила! То есть, попросила принести коробочки, чтобы выбрать, выбрала и тут же стала жрать. А вот этот момент, что сначала надо деньги дать, у меня как-то выпал из сознания. То есть, я почему-то вообразила, что их уже дала! Нет, ты только представь себе эту картину, да? Приличная дама в вечернем платье, в дорогих украшениях, заходит вальяжной походкой в кондитерскую, томным движением кисти указывает на коробки и таким же томным голосом просит ей показать вон ту, вон тут и вон ту. Ей это всё с почтением приносят, она лениво берёт первую попавшуюся из коробок, тут же подносит ко рту, алчно рвёт на ней ленточку, сдирает с мясом крышку и начинает, давясь и хрюкая, пихать в себя ломтики пастилы. НИ КОПЕЙКИ НЕ ЗАПЛАТИВ! Ну, ладно. Вот дама всё-таки наконец сообразила, что делает. Думаешь, она извинилась и заплатила деньги? Чёрта с два! Она издала такой, знаешь, хриплый, удушаемый всхрап, ещё раз подавилась пастилой, швырнула остатки коробки на пол и рванула из кондитерской. Так, что только подол затрещал. Честное слово, вот – клянусь тебе, я не знаю, почему я так рванула! Совершенно рефлекторно, как в детстве из чужого сада. И главное, потом вернуться же невозможно, это же какой конфуз-то неописуемый! Я хотела заставить себя вернуться и заплатить. Но не смогла – нет, ну, никак не смогла. И главное - деньги же были с собой, между прочим, что самое обидное! Ну, ладно бы не было – тогда уж ладно. А то ведь были!

 

Нет, ты знаешь, в чужие сады я всё-таки не лазила. Я в детстве – знаешь, что? Открытки из киосков воровала. Помнишь, тогда их много было, этих киосков Союзпечати. И вот я, бывало, подойду тихонько, на цыпочки встану, руку в окошечко быстро-быстро просуну и - цап открытку! А лучше – целый набор! И быстро бежать, пока тётя-киоскёр не опомнилась. А что? Очень удобно было, между прочим – это ведь пока-а она из киоска выберется, да пока его на замок закроет, чтобы за мной погнаться! Я уже к тому времени буду у Канадской границы. И я очень продуманно воровала – выбирала киоски на тихих улицах, и чтобы без милиции, само собой. Ни разу не попалась, между прочим! У меня долго потом был альбом с этими ворованными открытками. Лет пять хранился или шесть. А потом у меня его в детском саду украли.

 

Нет, вру. Один раз я всё-таки и в чужой сад лазила. Нет, опять вру. Не один раз, а два. В первый раз я с Машкой лазила, своей двоюродной сестрой. А она толстая такая была, серьёзная, в очках и с залепленным глазом. И глазом этим почему-то страшно гордилась. Ну, вот. Мы с ней залезли в чей-то сад за малиной. Малины там было до чёрта, просто видимо-невидимо, целые малиновые джунгли. А мы, как только залезли, поняли, что не взяли с собой тары. Ну, не во что собирать, хоть ты тресни. И ни панамок никаких, ничего такого. И в подол нельзя – испачкаешь соком, родители догадаются. Ничего не поделаешь – стали собирать вовнутрь. Ну, я поела-поела и отвалилась, а Машка – она нет, она не такая легкомысленная, как я, - она же серьёзная была и запасливая. И вот она, я помню, ест, ест, ест эту малину и периодически мне сообщает: всё, кажется, больше не могу – и продолжает есть, не останавливаясь. Потом говорит: всё, мне уже нехорошо, - и всё ест и ест. Через какое-то время: всё, мне уже совсем нехорошо, - и опять ест. Через четверть часа: ну, всё, я помираю – и чавкает! И чавкает! Я ей говорю: хватит, прекращай уже! А она: да-да, я уже всё, я прекратила, - и ест, и ест, и ест.. просто какой-то малиноуборочный комбайн. Короче, когда пришли хозяева, мне пришлось волоком тащить её до забора, потом ещё и через него перебрасывать. Помню, что она тогда оставила на заборе свой пластырь для глаза. И вот, я бегу, она сзади пыхтит, как чайник, и говорит мне – а она ж опытная была в таких делах… Значит, она мне говорит: всё, теперь они найдут наши отпечатки пальцев на пластыре и по этим отпечаткам нас поймают. Я говорю: да ладно, может, пронесёт, с отпечатками-то. Главное, чтобы они нас сейчас не поймали. А Машка мне: подумаешь, говорит – а она же опытная была… Говорит: подумаешь, у нас же с собой ничего нет, никакой малины. Пусть докажут, что это мы! Клянусь тебе, до того, как она это сказала, я была как огурец, прекрасно себя чувствовала. И только она мне это говорит, как я останавливаюсь и понимаю, что дальше я бежать не могу. Останавливаюсь, сгибаюсь пополам, и вся эта малина как пошла из меня извергаться! Жуткий был блевантин, до сих пор страшно вспомнить. Главное, Машка же сожрала этой малины целую тонну, и ничего – хоть бы хны. А я…Знаешь, я только один раз в жизни потом так блевала – на день Американской Независимости…

 

А во второй раз мы уже были умные, и полезли со здоровенными корзинами. За смородиной. Тоже уже не помню, к кому именно… к кому-то в соседнюю деревню. Но в этот раз мы были уже не только умные, но и взрослые. Лет по десять нам, наверное, уже было. И по этой причине у нас уже появились некоторые представления о добре и зле. И на обратном пути нас жутко замучила совесть, потому что смородина была хоть и спелая на вид, а на вкус – кисленная до невозможности. Знаешь, как бабки говорят? Косым глаза выправлять! А Машка к тому времени уже свой глаз давно выправила и в этой операции не нуждалась. И вот мы, знаешь, в приступе совестливых мук взяли и вывалили две эти здоровенные корзины со смородиной в местный колодец. Представляешь? Там потом все аборигены целый месяц вместо воды вычерпывали смородиновый компот. Матерились по-страшному. Чистить пытались колодец, но разве ж такую прорву вычерпаешь? А они, ягоды-то, ещё и разбухли так хорошо, раздобрели, раскисли… вода от них си-иняя стала, пахучая такая, кислющая-прекислющая – красота! Мужики потом говорили – может, нам туда пару мешков сахару бухнуть, чтобы добро не пропадало?

 

Ой, чего я вспомнила в связи с этим «разбухла»! Я как-то раз… давно ещё, чуть ли не в советские времена… уже не помню, на какой праздник, заварила гостям какой-то особенный, совершенно необыкновенный зелёный чай. Не помню, где я его взяла – кто-то подарил, кажется. Заварила его в китайский чайник, разлила всем по старинным чашечкам – красота безумная.. а запах – ты не представляешь! Все отпивают, закатывают глаза и принимаются ахать. И я гордая такая, тоже пью себе и причмокиваю. А потом я приподняла вот так крышку чайника, чтобы долить, и вижу – прямо поверх этой божественной заварки плавают два огромнейших, отборных, хорошо разварившихся таракана! Это же на старой квартире было, а они у нас там строем ходили по кухне целыми взводами, и ничего мы с ними не могли поделать… И тут я – нет бы, быстренько закрыть крышечку и сделать вид, что просто собираюсь вылить старую заварку и новой насыпать. Ничего подобного! Я шваркаю на стол этот чайник и начинаю махать руками, прыгать и визжать: «Гадость! Гадость!» А гости ещё не поняли ничего, а тоже все побледнели, руками замахали и стали прыгать и визжать. В общем, развлекла я их по полной программе.

 

 

Сахарный сироп

 

Ещё один святочный рассказ от церковной певчей

— Тебе понравилось, как Валентина Петровна наша поёт? Чудо, какой голос, да? – как у Руслановной, в точности, а может, и лучше даже. Её ведь никто сроду этому не учил – ни нотам, ни пению…

— Погоди, погоди… А почему она – Валентина Петровна? Её же все бабой Ниной зовут, а не бабой Валей.

— Это-то ещё ладно! «Нина» ещё хоть как-то похоже на «Валентину»… ну, не очень, конечно, но похоже. Можно подумать, что это такое сокращение от «Валентины». А вот муж у неё, тот вообще по паспорту Валерий, а его в деревне все Женькой зовут. Иногда только, для смеху, – Женька-Валерка. Я не знаю, почему так, честное слово.

— Может, это местный обычай такой, как у китайцев? У них же, я читала, при рождении одно имя дают, потом, как подрастают немножко - другое, а когда взрослыми становятся – третье…

— А что ж, вполне возможно. Хотя он не китаец, он кореец. У него и фамилия – Ким. Он у нас в церкви за звонаря и за сторожа. Ты не думай, он натуральный, природный кореец, без дураков. Он может за один вечер семь вёдер лесной клубники вручную почистить и глазом не моргнуть. Настоящий самурай. Да ты его видела, наверное?

— Нет. Мне кажется, что на корейского самурая при русской церкви, которого зовут Женька-Валерка, я обратила бы внимание. Ну, а тётя Нина-то – что? Что ты про неё хотела рассказать?

— Ой, она такая замечательная бабушка у нас, ты не представляешь… Хотя она и не такая и старенькая ещё, ей, может, от силы лет шестьдесят. Это они здесь, в деревнях, старятся быстро – работают много. И пьют, опять же… Хотя баба Нина никогда в рот не брала, всегда была очень правильная такая, работящая… Ну и, как водится, сыновей вырастила, подняла, они в город уехали, а они остались с дедом вдвоём. Дед-то ещё ничего, а она пожила-пожила и затосковала так, что прямо ужас. Похудела, с лица спала…то раньше, бывало, всё чего-то суетилась да песни пела, а то загрустила, сидит перед домом на лавочке, картошку старую разбирает, а сама плачет. Ну, и один раз пошла к отцу Василью жаловаться на жизнь. Не исповедоваться, а так, пожалиться по-бабьи. И я как раз у него тоже была в тот вечер. Сидим мы, пьём чай с баранками, баба Нина плачет и всё рассказывает, как она сыновьям всю жизнь отдала, а они теперь уехали и носа не кажут, и внуков не привозят, а приедут раз в полгода, - так всё у них дела: то крышу перекрыть, то огород вспахать под картошку, а чтобы с матерью посидеть-поговорить по душам, так это их не допросишься, и всё сами, всё сами, а сунешься чего им помочь, так они: мать, погоди, иди, вон, лучше отдохни, а мы сами разберёмся. Ну, отец Василий слушал-слушал, терпел-терпел, а потом воздуху побольше набрал в лёгкие и пошёл её чихвостить. Жизнь, говоришь, отдала? – это он ей так говорит. А теперь, говорит, хочешь, чтобы тебе назад её возвернули, да ещё с процентами? Ну, не-ет, говорит, милая моя, на это ты, голубка, не рассчитывай! Или уж не отдавай, или, раз отдаёшь, так помни, что отдаешь насовсем, без возврату. Потому что жизнь – это такая штука, которую, уже если кто у тебя забрал, так назад не отдаст. Да и как ты, говорит, удумала только такое – жизнь отдавать? Тебе на что её подарили? Чтобы ты по своей воле её кому хотела, тому и передаривала?... А баба Нина испугалась, ещё больше заплакала и говорит: как же не отдавать-то им? Ведь не кто-нибудь, ведь они же мне дети р?дные. А отец Василий ей: вот и давала бы им, что нужно детям давать. Любовь, говорит. Внимание. Ласку. Когда надо, так и строгость.. Воспитание хорошее, чтобы не дураками выросли и не бандитами. Да они у тебя и есть не дураки и не бандиты. Хорошие мужики, дельные, самостоятельные. А ты всё к ним лезешь, как к малым детям, и всё за них думать норовишь. А всё почему, знаешь? Потому что жизнь им свою отдала, хотя они вовсе тебя об том не просили А теперь вот они забрали её, жизнь-то твою, которую ты им силком всучила, и уехали с ней в город, а ты осталась маяться. И ни рук своих, ни ума, ни души ни к чему приложить не умеешь. А давай-ка, матушка, заново этому учись, как раньше в школе тебя учили. Ты в церковь ходишь? Ходишь. Поклоны бьёшь? Бьёшь. А чего бьёшь, кому бьёшь – и сама не знаешь. А ты думаешь, Богу не обидно, что ты в церковь в Нему пришла, а о Нём-то и не думаешь даже, можно сказать, ни одной мыслью?

— А баба Нина чего?

— Ничего. Сидит, плачет. А отец Василий ей: вот что, милая моя, иди-ка ты к нам в хор. Вон, Елена, говорит, тебя в два счёта всему научит. Вот и будет хорошо – и тебе занятие, и церкви польза… Ну, баба Нина только так головой покачала, говорит: дед мой меня не пустит, обсмеёт, говорит, с ног до головы. Скажет, певица какая выискалась… И вот сидит она так, головой качает, слёзы в блюдце капают. А тут отца Василия правнук маленький, Серёжка, откуда-то вылез, подбежал к ней и говорит: баба Нина, не плачь! Вон, Гагарин в космос летал, и то не плакал! Не знаю уж, чего это ему Гагарин в голову пришёл. А только баба Нина вдруг, знаешь, так вся успокоилась, обрадовалась непонятно чему и говорит: а правда! Чего это я? Вон, Гагарин в космос летал, Бога там не видал, и то не плакал А я Его, Бога-то, считай, каждый день вижу, хоть и не летала никуда – и всё равно, как дура, плачу. Всё недовольна! А чего недовольна? И сама не знаю… Представляешь, как это у неё повернулась в голове, да? Умора, одно слово!

— И что, так и стала ходить в хор?

— А то! Слышала, как поёт? Я когда в Клину пела, в большой церкви, так там не то что в левом – и в правом хоре ни одного такого голоса не было. Деда, вон, своего тоже пристроила… так пристрастился на колокольню лазить со своей хоромной ногой, никого из молодых и близко не подпускает. Не умеете, говорит, так не беритесь… И главное – она, знаешь, нисколько не ханжа. У неё обо всём какие-то свои представления вдруг обнаружились. Один раз, знаешь, такое выдала.. Бог, говорит, Он хоть и всемогущий, а может не всё. Если бы он всё мог, разве он стал бы такое терпеть, что кругом творится? Ясное дело, не стал бы. Вот мы всё лезем к нему: помоги, Господи! Помоги, Господи! А может, Он когда тоже просит: тётя Нина, помоги! А мы – нет бы и вправду помочь… так не-ет, куда там, всё про своё талдычим да талдычим с утра до ночи, как заведённые… Забавно рассуждает, да? А ведь простая бабушка деревенская..

Да! А с сыновьями-то её отец Василий всё-таки поговорил, когда они приехали. Я не знаю, что он им там сказал, меня при этом не было. Но знаешь – не то чтобы уж очень он их образумил, но всё-таки почаще они стали к бабе Нине приезжать. Не каждую неделю, конечно, но всё-таки чаще. А ей ведь и то – радость…

 

Вавилонская библиотека

 

…..Маленькая группка китайцев – не больше девятнадцати человек – подходит к кафедре выдачи книг и долго рассказывает жестами, какую книгу им всем хотелось бы взять. Никто из них не говорит и не понимает по-русски, и это страшно конфузит и забавляет их в одно и то же время. Я пытаюсь объяснить им, что книги можно читать только в читальном зале, но ни в коем случае нельзя уносить домой. Это обстоятельство их немало огорчает.

— А если я – позалуста? – вкрадчиво спрашивает тот, кто всё-таки что-то знает по-русски.

— Никак, - мрачно отвечаю я и для наглядности развожу руками

— А если отень-отень-отень позалуста?

— И очень-очень не пройдёт, - ещё больше мрачнею я. – Не разрешается. Я бы и рада, но – нельзя!

— А савасем позалуста?

— Тоже не выйдет. Люди, ну, правда же – нельзя! Поймите это раз и навсегда!

Внезапно сотовый телефон в кармане у того-кто-немножко-знает-по-русски вздыхает, дёргается и на весь зал сообщает хриплым нахальным голосом:

— Абдулла! Таможня даёт добро!

На мгновение все, сидящие в зале, замирают с руками, взнесенными над ноутбуками, а потом ложатся грудью на столы и начинают стонать.

 

…. Девушка на банкетке перед кафедрой, подперев щеку Проппом, жалуется другой девушке:

— Нет, конечно, Пропп – это не Фоменко и даже не Лев Гумилёв. Но и он, тоже, знаешь, такое выдаёт… Ритуальный смех, ритуальный плач.. куда ни плюнь, всё кругом ритуальное. Я не пойму, что они на этом так помешались? Неужели нельзя смотреть на вещи нормально, без этих всех сакральных наворотов? Ясно же, по-моему, что у Несмеяны был просто астенический синдром на фоне слезливой депрессии. Это часто бывает, когда девушка в девушках засидится. И у меня до замужества так было.

— И что, после замужества прошло?

— Скажешь тоже – прошло! Ещё хуже стало!

 

… Молодой человек замирает перед стеллажами, как вкопанный, и таращит глаза на корешки.

— Ты чего? – интересуется споткнувшийся о него приятель.

— Смотри, чего тут есть. Ты посмотри только!

— Ну… «Фризско-русский словарь» А что?

— Но ведь фризы – ЭТО ЛОШАДИ!

 

Дети

 

МАТЬ. Туська, ты что так долго в огороде делала?

ТУСЬКА (независимым тоном). Так… Целовалась тут с одним…

МАТЬ. Ничего себе, заявочки! Интересно, с кем же это?

ТУСЬКА (сохраняя полнейшее самообладание). С Павликом.

МАТЬ. Интересные дела! С каким таким ещё Павликом?

ТУСЬКА (с тем же независимым и серьёзным видом). С моим Павликом. А что?

МАТЬ. Как это – что? Тебе не кажется, что тебе ещё рано со всякими павликами целоваться?

ТУСЬКА. Ничего не рано. Как раз в самый раз, пока он ещё незрелый. А когда созреет – он уже ведь будет колючий… Тогда уже и не поцелуешь нормально.

МАТЬ. Туська, ты меня в могилу загонишь! Немедленно отвечай, что это за Павлик? Я его знаю?

ТУСЬКА (морщится). Знаешь, конечно. Ты не сердись. Я же немножко только его поцеловала, самую чуточку. Он от этого не испортится. Зато знаешь, как здорово! Пойдём, ты тоже попробуешь.

 

Они идут на огород, где возле повалившегося на бок плетня стоит приземистый подсолнух с тяжёлой, медово-жёлтой шевелюрой. Мать всплескивает руками и начинает хохотать.

— Туська! Ну, ты меня точно уморишь! А почему он – Павлик?

 

Туська обиженно выпячивает нижнюю губу и пожимает плечами:

— А кто же ещё?

 

На этот вопрос мать не может дать ответа. Через пару минут я вижу, как она, обхватив обеими руками голову подсолнуха Павлика, опасливо целует его в веснушчатую щёку, смеётся и вытирает с губ жёлтую пыльцу.

— Правда, здорово? – радуется Туська.

— Потрясающе, - соглашается мать.

 

Мне становится завидно, и я тоже подхожу поближе к подсолнуху. Целовать его вот так вот, запросто, я, конечно, не смею – в конце концов, это же не мой, а Туськин Павлик, – но осторожно вдыхаю в себя запах мёда, вечернего солнца и нежных, маслянистых, ещё не народившихся на свет семечек.

 

***

ТУСЬКА. Пап, а чего тут, на витрине написано?

ОТЕЦ. Читай сама. Ты ведь умеешь уже.

ТУСЬКА. Ну, па-ап! Я половину умею, а половину ещё нет. Вот тут вот.. сейчас, ага… ПРО-ДА-ВА-ЕЦ..

ОТЕЦ. Будь внимательнее. Не «продаваец», а «продавец».

ТУСЬКА. Ага, ну, да. ПРО-ДА-ВЕЦ – КОН-СУЛЬ-ТАНТ. Продавец-консультант! А дальше цифры большие, я в них путаюсь.

ОТЕЦ. А тут нечего путаться, всё просто. Продавец-консультант – от пятнадцати тысяч рублей. Видишь: один, пять и три нуля.

ТУСЬКА (со взрослой интонацией). У-у-у! Дорогой какой. Интересно, их кто-нибудь покупает? Ой, пап, смотри! А мясник ещё дороже!

 

2007/07/26 Моя подруга, черти и контролёры

 

Эти гадания про прошлую жизнь – так умилительно, вообще, сил нет. У кого ни спрошу, все, оказывается, были отшельниками. Или у нас, или где-нибудь на Тибете. Получается, что половина человечества была отшельниками, а другая половина за них отдувалась – грешила за двоих. Но вот в моём случае – знаешь, по-моему, в этом что-то есть. Я точно была каким-нибудь отшельником, причём каким-нибудь особенно въедливо-праведным. Иначе какого чёрта в этой жизни меня черти так донимают? Ясно же, что отыгрываются за прошлое, другого объяснения у меня просто нет.

 

Но хорошо всё-таки, что ангел-хранитель, он определённо сильнее. Нет, серьёзно. Кое-какая власть у него есть, это я тебе точно говорю. Потому что если ЭТИ уж слишком зарвутся, он их того.. на место-то ставит. Вот – у меня один раз было… типичный, между прочим, пример. В пятницу, в конце рабочего дня, мне начальница говорит: значит, так, на завтра выходной отменяется, завтра у нас важная встреча. Ты приходи, пожалуйста, пораньше, часикам к семи, чтобы всё подготовить, материалы распечатать и так далее. Я говорю: ну, ладно, что ж делать – надо, так надо. И пока ехала в метро, ещё думала, что надо не забыть будильник поставить на пять утра. Прихожу домой. Запираю дверь. Зашториваю окна. Отключаю ВСЕ будильники. Отключаю телефон. И думаю: КАКОЕ СЧАСТЬЕ, ЗАВТРА ВЫХОДНОЙ! Бухаюсь на кровать и тут же засыпаю. И сплю так зверски и самозабвенно, как никогда в жизни не спала! А какие сны мне снились! Если я тебе расскажу, ты не поверишь – таких же снов в природе не бывает… В общем, короче говоря, где-то в начале седьмого меня будит звонок. А это сотовый был – к счастью, я его отключить забыла. Хотя собиралась, между прочим – хорошо, что там, где надо, меня от этого в последний момент удержали. Вот. Звонит сотовый. Я думаю: какая сволочь в такую рань? Подползаю к трубке и хриплым таким, потусторонним голосом говорю: алллё! А мне начальница в трубку: ой, говорит, как хорошо, что я тебя дома застала, что ты ещё не выехала. Совещание отменяется, и встреча тоже, можешь не приезжать. А я, ещё ничего не соображая, таким же пропитым голосом у неё спрашиваю: чего? Она так замялась и спрашивает с ехидцей: извини, я тебя, случайно не разбудила? Я обморочно говорю ей: нет! – отключаю телефон и падаю обратно на подушку. И только в этот момент вспоминаю ВСЁ. И холодею от головы до пяток. Представляешь, да? Это, значит, мои черти решили таким образом позабавиться в очередной раз за мой счёт. А там, наверху, как сообразили, что это уже не шуточки, что тут очень серьёзные последствия могут быть… так ангел-хранитель пришёл, кулаком по столу шарахнул и говорит: вы это… того… Совсем обалдели, что ли? Ну-ка, живо всё исправили, пока рога ещё целы! Нет, ну, скажи, что это всё не так просто, да? Не может быть, что это всё такие совпадения… явно же эти совпадения кто-то режиссирует!

 

Я давно поняла – они же, эти черти мои, просто любят быструю езду. Какой русский не любит быстрой езды? Поэтому они так и устраивают каждый раз, что я всё время опаздываю, а потом несусь, как угорелая, а они у меня на плечах, вцепившись в поводья… с ветерком так летят и только повизгивают от радости. Я их где-то даже понимаю. Нет, ты думаешь, это всё из-за моей несобранности? Ничего подобного. Вот, смотри. Собираемся мы с ребёнком к зубному. Заранее собираемся, заметь. Чтобы выйти с запасом и спокойненько так пойти. Он уже оделся, я, в общем, тоже.. и тут меня черти дёргают за язык, и я ему говорю: слушай, принеси из сумки мою косметичку. Он послушно идёт в коридор, где моя сумка стоит на тумбочке, – и через две минуты возвращается назад абсолютно коричневый! С ног до головы! Как индеец. Я его сперва даже не узнала. Оказывается, в моей сумке была ещё пачка с молотым кофе. И она была вскрыта, но защеплена на прищепку, чтобы не высыпалось оттуда… Ребёнок на ощупь принял её за косметичку, выдернул наружу.. а у него, ты знаешь, движения же резкие, как у всех мальчишек.. и, разумеется, скрепка вылетела, и он с ног до головы оказался в этом кофейном порошке. И, знаешь, ну – исключительно липкий и въедливый оказался порошок. Стряхнуть его вообще не было никакой возможности – он немедленно и в одежду впитался, и в кожу, и пришлось мне тащить ребёнка в ванную мыться, а потом искать ему чистые брюки и рубашку. Короче говоря, мы вылетели из дома на привычной скорости. Как всегда, в общем. Ребёнок летит за мной, спотыкается и только приговаривает: ничего, в зубном кресле уж отдохну, как следует!

 

Они вообще любят на мне кататься. И чтобы подольше и с приключениями. Я особенно ярко это в Италии почувствовала. Знаешь, сколько у меня там появилось друзей среди контролёров? Если бы я захотела – все контролёры были бы мои, от Сицилии до Перуджии. А всё почему? Потому что черти подсовывали мне не те билеты. Я каждый раз честно брала билеты на электричку. И каждый раз – не туда. Или не до той станции, или вообще не в ту сторону. И каждый была раз одна и та же сцена: я сижу в поезде, сжавшись у окошка, ко мне подваливает контролёр… а они там, знаешь, все, как на подбор, красавцы удалые и великаны молодые... Это, кстати, очень правильно придумано. С мужиком такой, если что, справится одной левой, а женщины им сами штраф платят, без препирательств… Ну, вот. Подходит очередной контролёр, смотрит на мой билет и начинает бурно жестикулировать и что-то мне объяснять. Потом видит, что я не понимаю, зовёт кучу ещё таких же шикарных контролёров, и все они тоже начинают жестикулировать и трещать. Потом среди них обнаруживается один, который немножко знает английский. Он объясняет мне кое-как, что этот поезд идёт вовсе не туда, докуда у меня билет, что там, докуда у меня билет, он вообще не останавливается, а идёт ещё два часа без остановок и прибывает в полночь в какой-то жутко криминальный район, вроде нашего Южного Бутова, куда и днём-то соваться небезопасно. И тогда я тоже начинаю жестикулировать и орать. Контролёры, натурально, пугаются, ахают, охают, как старые бабки, лопочут что-то без умолку, а потом среди них непременно оказывается один, который как раз живёт в этом Южном Бутово со своей старушкой-мамой и кучей братьев и сестёр, и он, конечно, заявляет, что с удовольствием меня приютит… Знаешь, я пару раз принимала эти приглашения. И представь себе – ничего, никаких поползновений с их стороны.. Нет, ну, то есть, были, конечно, поползновения, но я им говорила: сори, сеньёры, но – нет. Никак не расположена, извините. И они тут же отставали и вели себя исключительно по-джентельменски. Даже обидно было, честное слово! Хотя, контролеры - это же у них почти как карабинеры, они и должны себя вести соответственно, чтобы марку держать…

 

Вавилонская библиотека

 

Разговоры в библиотечных коридорах

— Нет, я и раньше видел, как девушки на ходу… ну, там, губы подмазывают, пудрятся. Это нормально. Хотя, конечно, нужен навык – я бы так не смог, например. Но сегодня утром я видел девушку, которая на ходу ногти красила! И даже не на ходу, а, можно сказать, на бегу. А бежала вот на такенных каблуках при этом. Вот это я понимаю, это высший пилотаж!

— М-м-м…. вот это да! А какие ногти? На руках или на ногах?

 

***

 

— И представляешь, он эти арбузы ест ЦЕЛЫМИ ПАЧКАМИ, как удав! И ничего – никакой дизентерии. И даже ни малейшего расстройства желудка.

 

***

 

— Такой сон дикий приснился, просто ужас. Как будто мой мобильник взбесился. Я иду по улице, а он из сумки рассказывает похабные анекдоты, прямо во весь голос, на всю улицу… И ещё походя сообщает всем мой адрес, мой пультовой номер на охране и какие-то подробности моей интимной жизни. И свой пин-код заодно, уж до кучи. Громко так, во всеуслышание. Я ему говорю: ты что, идиот, заткнись, это же конфиденциальная информация! А он меня матом посылает – и опять всё по новой. Я его пытаюсь отключить – а он не отключается. Я его выбрасываю в урну, а он через минуту опять в моей сумке оказывается. Кошмар, одним словом.

— Ой, а мне наоборот – хорошее сегодня снилось. Как будто я закончила перевод книги Василия Блаженного про Ивана Грозного. Причём Василий Блаженный – это псевдоним князя Курбского, представляете? И перевод почему-то с французского, хотя Курбский же в Литву бежал, если мне память не изменяет… И выходит всё это в серии «Новая русская эмиграция – ответы без вопросов». Во бредятина, да? Но самое главное, что за эту бредятину мне заплатили кучу денег, причём и нашими деньгами, и долларами, и какими-то испанскими дублонами… а может, пиастрами, не знаю. Просто приснилась куча денег – КУЧА, понимаете? И золото, и бумажки – и всё это моё! Но обиднее всего, что я не успела их потратить! Вообще не успела – ни рубля, ни дублончика… Как вы думаете, может, мне в следующих снах их удастся истратить? Их же ведь на книжку-то не положишь...

— Надо же, чего вам снится-то, обалдеть… А я вот уже третий раз подряд в одну и ту же собачью кучу вляпываюсь, прямо у нас перед подъездом…

— Так это же очень хороший сон! Это как раз к деньгам!

— Да какой там сон? Наяву же!

 

Город Мастеров

 

В детстве я очень любила Трагедию.

 

Комедию я, впрочем, тоже любила. Чего я в те времена не переносила – так это промежуточных жанров. Трагедия же неизменно возбуждала во мне возвышенные мысли и суровую, мужественную скорбь. Погружённая в эту скорбь, я могла часами сидеть на подоконнике с бледным и меланхолическим лицом и отстранённо смотреть на то, как другие люди играют во дворе в «море волнуется – раз!» и в «разгон полицией мирной демонстрации». Почему-то именно эти игры были особенно популярными в нашем дворе, причём во второй из них, как правило, все хотели быть полицией, и участникам игры приходилось долго и нудно «считаться», чтобы насильно выбрать мирных демонстрантов.

 

Любопытно, что меня тянуло к Высокой Трагедии с самого юного возраста, и оттого некоторые, сами по себе вполне оптимистичные произведения я склонна была воспринимать трагически. Уж на что была бодрой песня про то, как «на границе тучи ходят хмуро» – но я и здесь ухитрялась жалеть этих непонятных и неведомых мне «самураев», которые, несомненно, были скверными личностями и нашими врагами, но всё-таки перешли границу пешком… Зачем же, в таком случае, надо было давить их танками? Неужели нельзя было как-нибудь по-другому их захватить и арестовать?

 

А самым первым фильмом-Трагедией для меня стал «Город Мастеров». Сейчас это кажется мне удивительным, но тогда – я это очень отчётливо помню – тогда, в свои неполные шесть лет, я просто НЕ ПОНЯЛА, что там всё закончилось хорошо. Я смотрела этот фильм в кино. Хорошо помню, как потрясла меня бесстыдная средневековая яркость кадров – ни оттенков, ни теней, ни полутонов: праздничный алый, ослепительный жёлтый, небесный синий, нетронутый белый и резкий, беспробудный чёрный.. Позже я увидела точно такие же насыщенные, простодушные цвета на миниатюрах пятнадцатого века и влюбилась в них на всю жизнь. А тогда я глаз не могла оторвать от балаганно-пёстрого экрана: скоморохи, прыгающие под печальный дудочный свист, томительная мелодия основной темы, залитые солнцем средневековые улицы, кривой переулок, скошенная арка, а в ней – силуэт солдата с алебардой. И - опять и опять повторяющаяся, дивная песенка про метлу, которая ещё вчера была берёзой или клёном в лесу зелёном… Метла эта напрочь вымела из моего восприятия и сатирический, и сопротивленческий, и патриотический пафос, и все прочие виды пафоса, которыми режиссёр тщетно старался напичкать каждый кадр. И куда-то к чёрту подевались и революционный дух, и грубые шестидесятнические намёки на разгул тирании, всеобщее бесправие и тотальную слежку – всё это я уже разглядела потом, когда пересматривала фильм в менее сознательном возрасте. А тогда я отчётливо осознавала, что мне показывают историю о любви и о людских отношениях – причём зачин у этой истории такой, что финал вряд ли будет отрадным.

 

Кто из вас не смотрел этот фильм в детстве, тот наверняка посмотрел сейчас – благодаря Вилли Вонке. (http://willie-wonka.livejournal.com/303901.html#cutid1)

Сказать, что её анализ образа герцога Маликорна в исполнении Лемке – блестящ, значит, не сказать ничего. В одном лишь не могу с ней согласиться. Она полагает, что горб не является для герцога серьёзной жизненной проблемой – он-де вовсе и не думает об этом своём физическом недостатке, занятый куда более важными вещами. Я же, как мне кажется, и тогда видела, что единственная важная вещь, которая по-настоящему интересует герцога - это он сам. Именно поэтому для него ОЧЕНЬ важно, что он горбат. И как раз по тому, как он всячески избегает разговоров на эту тему, как намеренно игнорирует, оставляет безнаказанными постоянные бестактности Клик-Кляка, очень хорошо видно, что они очень даже болезненно его задевают. Достаточно посмотреть, как леденеет, застывает его и без того принуждённая любезная улыбка, едва только в речах Клик-Кляка проскакивает этот самый злосчастный «горб». И с каким трудом, с какой мукой выталкивает он из себя это: «Ненавидит? – ненавидит, потому что я горбат!». Что из того, что эти злоба и мука замаскированы кривляньем и шутовским самоунижением? – от этого они выглядят только страшнее и ярче. Разумеется, эта слабость не мешает герцогу быть «человеком деятельным, находчивым, бесстрашным и адски умным», как об этом пишет Вилли Вонка. И его поведение в темнице, наедине с Караколем – сцена, которая привела бы в восторге Ивана Грозного, обожавшего, если верить беллетристике, разыгрывать подобные спектакли перед теми, кого он через часок-другой собирался сварить живьём или посадить на кол. Но если бы не пресловутая эта слабость, то становится не совсем понятно: чего он так прицепился к Караколю? Чем обусловлено столь длительное их противостояние? Тем, что Караколь – мятежник? Да раздавить его, как муху, и дело с концом! Тем, что Караколя любит Вероника? Да пусть себе любит на здоровье, всё равно замуж-то она выйдет за него, за герцога. А вот то, что Караколь – счастливый горбун, а он, герцог де Маликорн – хоть и сильный, и умный, и адски хитрый, и совершенно самодостаточный, но всё-таки – несчастливый горбун… вот с этим смириться невозможно. И глядя на то, как герцог смеётся над Караколем в тюрьме, я отчётливо поняла: он и не смирится. Пусть в моральном отношении победа за Караколем, но во всех остальных отношениях – победит герцог. Такой не может не победить.

 

И то, что я увидела дальше, совершенно подтвердило мои наихудшие опасения. Сражённый ударом меча Караколя, герцог повисает на полотнищах, но при этом на нём нет ни капли крови, и лицо его с закрытыми глазами так же спокойно и ядовито-иронично, как и всегда. И я поняла: конечно, он притворяется. И дальше: откуда-то из ниоткуда нарочито медленно, противно и страшно летит стрела. И вонзается в горб Караколя. Глубоко вонзается, без дураков. И он падает. Дым летит по ветру, и слышен злорадный вопль: «Умер! Умер проклятый метельщик!» Кто это кричит? Конечно, герцог. Кто же ещё? Сам-то он и не думал умирать, и не умрёт он никогда. А умер – Караколь. Он лежит на камнях с неподвижным мёртвым лицом, и Вероника оплакивает его, и дым летит по ветру. И уже ничего не поправишь.

 

Самое поразительное, что тогда, во время того первого просмотра, я не поняла и не увидела, что Караколь воскрес, лишился горба, победил врагов и женился на Веронике. Ничего этого я не увидела, клянусь. Надо сказать, отчасти в этом есть и вина режиссёра. Если в пьесе Габбе Караколя воскрешают с помощью волшебного меча Гильома, то в фильме происходит нечто непонятное. Тень Караколя медленно встаёт на фоне стены и пытается погладить себя по спине. Горба нет. Но нет и Караколя. Есть только тень. Тень Караколя явилась из царства мёртвых, чтобы покарать злодеев, а затем вернуться туда, где ей и положено быть. Именно так всё и выглядело в моём тогдашнем представлении. А финальный свадебный пир, происходящий за закрытыми дверями, тоже воспринимался мною как выдумка и фикция. Мальчик наблюдает за происходящим через щёлку и время от времени докладывает о том, что видит, своим приятелям. Конечно, он врёт, с тоской и мукой думала я. Врёт, нет там никакой свадьбы. Он просто так успокаивает своих друзей. И нас, зрителей, заодно. Но нас-то, зрителей, не проведёшь…

 

Я вышла из кинотеатра потрясённая, гордая и зарёванная. Родители были в недоумении, так и не догадавшись о причине моих слёз. А года через три я увидела этот фильм по телевизору и с огромным облегчением и с не менее огромным разочарованием узнала, что у него все-таки благополучный финал.