Сентиментальные путешествия

 

Я не люблю Прагу. Не потому, что я её не люблю, а просто потому, что не успела её полюбить. Именно поэтому, кстати, я не люблю море. Чтобы полюбить по-настоящему, серьёзно и без дураков, надо отдаться, а в море я так ни разу за всю жизнь и не искупалась.

 

То же самое и с Прагой. Мы мимолётно встретились, впопыхах наговорили друг другу гадостей и не успели оглянуться, как расстались. И теперь она мне снится по ночам. Такая невыразимо-прекрасная, что я просыпаюсь со сдавленным, сильно колотящимся сердцем, со слезами на глазах и невралгией в спине. Я не знаю, правда ли то, что мне про неё снится. Всё, что я по-настоящему о ней помню – это чёрные кривые переулки, каждый из которых завершается сияющим в ночи магазинчиком, до краёв набитым хрустальными бусами всех цветов и размеров. А я за всё короткое время, что там пробыла, так и не купила себе ни одних, даже самых завалящих и дешёвых бус, что только усилило наше взаимное с ней несправедливое раздражение.

 

Нет, я всё-таки, наверное, ещё что-то помню. Помню позднее осеннее утро и густой, серо-молочный туман, какого у нас никогда не бывает в конце осени. Если приглядеться, то можно увидеть, что это вовсе не туман, а мелкий мокрый снег, который кружится в воздухе и не падает. Сквозь белёсую мельтешащую пелену видны контуры Карлова моста и бесформенные, страшноватые тени статуй по обеим его сторонам. На самом краю моста стоит простуженный молодой человек, очень красивый, с рыжими длинными кудрями и красным от простуды носом. Он стоит, втянув голову в шарф, намотанный вокруг шеи, кашляет и играет кончиками пальцев на хрустальных стаканах, наполненных водой. Мимо него, обняв друг друга за плечи, пробегают, высоко и ритмично подпрыгивая, парень и девушка, тоже с длинными, развевающимися на ветру шарфами. После них на мосту остаётся сильный запах ванили – в том сезоне это были самые модные женские духи, и вся Прага пропахла ими, как рождественский пирог. А где-то на той стороне, за мелькающей снежной завесой, сипло лает собака и звонит колокол.

 

Если кто-нибудь расскажет про что-нибудь своё-такое-же, совсем не обязательно связанное с Прагой, - буду очень рада и признательна:)

 

Моя подруга

 

О женском.

— Ой, я столько вчера лесных орехов съела, ты не представляешь… Пришлось волосы покрасить в ореховый цвет. Встретимся – увидишь. Ничего себе такой орех получился, спелый такой. Даже, я бы сказала, уже с гнильцой. Но это ведь всё равно лучше, чем недозрелый, согласись?

 

***

— Хотя.. по поводу всех этих «зрелый – незрелый». Иногда так устаёшь от собственного старческого лукавства, которое не просто белыми нитками – оно ж корабельными канатами уже прошито, а мы всё что-то из себя изображаем. Знаешь, я недавно на рынке говорю одному мужику: что это у вас написано – «молодая картошка»? Дураков всё ищете? За версту же видно, что старая! А он мне: да какая старая, слушай, э? Ей же года ещё нет! Во! Вот так и мы с нашим возрастом, в точности… А Димка этот мне тоже недавно говорит.... сам ещё дитё дитём, а туда же: ах, в молодых девушках, в них никакого же интересу, они же зеленые, незрелые... все такие, типа, однозначные, без шарма, без пикантности.. то ли дело зрелые женщины… зрелый плод – в нём же всё многообразие вкусов и оттенков! Я говорю – да? Ты так думаешь? Ну, говорю, это ты, дорогой мой, кабачки не пробовал готовить!

 

***

 

— Слушай! А вот когда ты совсем, совсем маленькая была – тебе какие мужчины нравились?

— Честно говоря, когда я совсем маленькая была, я об этом вообще не думала.

— Ну, ты даёшь! А когда же об этом ещё думать-то?

 

***

— Скажи мне, только честно – у меня с годами очень испортился характер? За собой же ведь не замечаешь… думаешь, что ты всё такая же, как раньше. А за другими я, знаешь, очень даже стала это замечать. Как с возрастом человек меняется –это же ужас просто! Замыкается в себе, такой раздражительный становится, неприступный. На критику начинает жутко болезненно реагировать, фыркать всё время. Или, например, может взять и ни с того, ни с сего все обои в коридоре в клочья разодрать. Или взять – залезть в шкаф и там все вещи пометить. Хотя раньше он себе этого в жизни не позволял!

 

***

— Так вот, подумаешь, интересно: почему мы такие несчастные? Почему мы так боимся, что нас бросят – даже если нас ни разу в жизни никто никогда не бросал? Знаешь, в детстве я больше всего боялась, что от нас папа уйдёт. Потому что откуда-то я твёрдо знала, что папы рано или поздно обязательно уходят. Такой уж у них закон природы. И вот я приходила к папе, залезала к нему на колени и просила его: ты, когда соберёшься нас с мамой бросить, то скажи мне заранее, чтобы я подготовилась. Он, бедный, так пугался каждый раз, так расстраивался. Убеждал меня, клялся, что никогда нас не бросит, ни за что на свете. А я сидела у него на коленях и думала: какие же эти взрослые всё-таки трусы! Нет бы взять и честно сказать правду, чтобы всем было легче… так нет, они ещё кривляются чего-то, мозги нам пудрят, как будто мы маленькие! Как будто мы в жизни уж совсем ничего не понимаем! Ну, вот. Я выросла, папа так от нас никуда и не сбежал, я вижу – нет, видно, уж и не соберётся… и стала тогда к Витьке своему приставать. Типа, если ты соберёшься нас с Куськой бросить, то скажи заранее, чтобы мы были готовы. Он так устал от этой моей фигни, что даже обижаться перестал… И с Богом у меня – такой же идиотизм, представляешь? Уж казалось бы – Он-то точно никуда от нас не денется! А я иногда сижу так вот у окошка, смотрю на звёздное небо, на НЛО там всякие... и такой чего-то мандраж начинается, причём на пустом же месте… И говорю Ему: если, типа, ты уже на нас рукой махнул и давно другими делами занимаешься, а мы, тут, типа, кувыркайся, как получится… то хоть скажи же об этом! А то что мы, как дураки, всё: услышь нас, Господи! услышь нас, Господи! Не хочешь нас слушать – так и скажи, мы поймём… Так вот, сижу и говорю ему всё это, как дура, представляешь? Вот Он, наверное, думает: блиииин!

 

2007/09/08

 

Километрах в трёх от нашей деревни есть лес, а за лесом – пролесочная дорога. Это Туська так её называет – «пролесочная». На самом деле это даже не дорога, а тропа, которая в прежние, пешеходные времена, была узенькой, серой, как мышиный хвост, и едва заметной в траве, а теперь, разъезженная колёсами, раздвоилась, расширилась и покрылась мелкой тёплой пылью с примесью хвои и раздавленных цветков папоротника. Я не знаю, кто и куда ездит по этой дороге на машинах. Потому что ездить по ней, собственно, некуда – она никуда не ведёт. Во всяком случае, мне ни разу не удавалось по ней куда-то прийти, хотя я не один раз пыталась это сделать. Нет, я ни в коем случае не хочу сказать, что это Дорога Никуда. Наоборот – вполне возможно, что это как раз-таки Дорога Туда. Просто мне ни разу не представился случай в этом убедиться – сколько я ни ходила по ней, она всё не заканчивалась и не заканчивалась, и каждый раз я, отчаявшись прийти по этой дороге Куда-То, вспоминала, что мне, в общем-то, Никуда И Не Надо, и, вспомнив об этом, совершенно успокаивалась.

 

Зато по ней несказанно хорошо проходить Мимо Чего-Нибудь, особенно в начале осени. Когда в полях, мимо которых она ведёт, потихоньку преет собранная в скирды солома, бегают мыши и крепко матерятся грачи, а в лесах опадает листва и остро пахнет мокрыми лисичками и дикими яблоками. Говорят, что здешние лесные яблоки гораздо вкуснее иных садовых, но я их не пробовала, потому что слышала от кого-то, что в сентябре в лесу особенно много змей, и без резиновых сапог туда лучше не соваться, а в сапогах – тоже лучше не соваться. Особенно за яблоками. Поэтому я и не суюсь.

 

Один-единственный раз мне всё-таки удалось по ней Куда-То Прийти, и то я не уверена в том, что это было на самом деле. В тот день я особенно долго по ней шла и уже к сумеркам набрела на какую-то незнакомую деревню.

 

Деревня была маленькая, тихая, вся пропахшая дымом, вянущими лопухами, керосином и тёплыми лепёшками. Дорога, против своего обыкновения, не огибала её, а вела прямо к ней, уходя под странного вида арку или ворота, состоящие из трёх грубо обтёсанных жердин: две по бокам, а одна – сверху. Притом, что никакой ограды вокруг деревни, разумеется, не было, эти ворота смотрелись особенно загадочно, и почему-то не очень хотелось через них проходить. Возле ворот, на перевёрнутом ведре, сидел крепкий осанистый мужик лет пятидесяти, с ухоженной полуседой бородой и обширной гладкой лысиной, и перебирал картошку. У пояса его я увидела громадную связку ключей всевозможных размеров и калибров. Чуть в стороне двое молодых веснушчатых парней с длинными, как у толкинистов, волосами, чистили колодец. Я мельком удивилась тому, что для такого дела они вырядились в белоснежные свитера красивой узорной вязки, а также тому, что, работая, они не делают перекуров и совершенно не матерятся. Где-то в глубине деревни бормотало и играло радио и пели подгулявшие коты.

— Ну, чего встала-то? – спросил мужик, отвлекшись на минуту от своей картошки и смерив меня весёлым, но ничуть не насмешливым взглядом. – Проходить через ворота будешь или как?

— А что, - с холодом в коленках отозвалась я, - разве и мне можно?

— Ну-у… это уж тебе самой решать, - философски заметил мужик и кинул в корзину ещё одну картофелину. Радио в глубине деревни стихло, и теперь было слышно только, как скрипит колодезная цепь и попеременно, то в одном, то в другом дворе, мычат коровы. Я вдохнула полной грудью нестерпимо вкусный запах дымной вечерней свежести, ежевичных лепёшек и молока, закашлялась и прижала локтем тяжелое, как чугунный колокол, сердце

 

— Ладно, - сказал мужик, взглянув ещё раз мне в лицо. – Иди-ка ты, дочка, домой. Нечего тебе одной бродить по глухим местам… вон, гляди, уже темнеет. До дома-то далеко, поди? Ты из какой деревни?

— Из Тимашова, - вздохнула я.

— Надо же! – удивился мужик. – Я даже не слыхал. Это где ж такая? Ребята, вы слыхали про такую?

 

Парни, чистившие колодец, охотно оторвались от своего занятия и отрицательно помотали головами.

 

— Не может быть, чтобы не слыхали, - сказала я. - Там у нас как раз за деревней гороховое поле. Как время пришло, к нам даже из Вязовни приезжали горох воровать.. а Вязовня – это знаете, за сколько километров?

— А-а, горох! – парни переглянулись и понимающе просветлели лицами.

— Вижу, что знаете, - ехидно сказал мужик и покачал головой.

— А чего? – с ясной улыбкой отозвался один из парней. – Ну, горох. Не яблоки же.

— Если не яблоки, значит, по-вашему, можно? И что мне только с вами делать, ума не приложу… Ладно. Раз знаете дорогу, то идите, проводите женщину.

— Я её вчера провожал, - тут же заявил один из парней.

— Не ври, ты даже не знал, кто она и откуда, - тут же поддел его другой.

— Ладно, хватит вам, - нахмурился мужик. – Ну и что же, что вчера провожал? И сегодня проводишь, не переломишься. Иди, дочка, с Богом, не бойся. Они за тобой присмотрят, ничего. Иди.

 

И я пошла. Обернувшись по пути, я увидела, как в лучах заходящего солнца сияют пыльным золотом ободранные ворота, а наверху, на перекладине, сидит пожилая белая курица и дремлет, распушив перья и запихнув голову под крыло.

 

 

Дети

 

Дети и компьютеры

ТУСЬКА. А конец света – это не больно ведь совсем. И не страшно, по-моему. Это – знаешь, как будет? Сперва всё станет серенькое, серенькое… Не разноцветное, как сейчас, а такое… серенькое, в общем. А потом – раз! – и всё потухнет.

ОТЕЦ. Насовсем потухнет?

ТУСЬКА. Нет. Потом опять включится. Музыка заиграет и всё включится. И люди, и собаки, и кошечки, и подъезды тоже… И опять всё будет сначала.

ОТЕЦ. А если не включится?

ТУСЬКА (уверенно). Включи-ится! Работать же всё равно надо, никуда не денешься.

ОТЕЦ. Кому – надо?

ТУСЬКА.(с досадой) Ну, я не знаю. Ты же сам всегда говоришь: надо работать, никуда не денешься…

 

И я вдруг понимаю, что означают эти её аллегории. Каждый вечер она специально прибегает посмотреть, как отец выключает свой ноутбук. И, затаив дыхание, смотрит, как пламенно-жёлтый осенний сад на мониторе разом блекнет, выцветает и некоторое время ещё висит в воздухе в смутной чёрно-белой гамме, а потом резко пропадает из вида. А на следующий день компьютер включают, и всё повторяется снова. Что поделаешь – надо работать.

 

***

 

КОСТИК. Дурацкий стих какой-то, ничего не понятно! Мам! Можно, я не буду его учить?

МАТЬ. Тебе лишь бы не учить… Что непонятно-то? Всё здесь понятно, не выдумывай.

КОСТИК. Ничего не понятно! Прямо с первого куплета чушь какая-то. Во-первых, почему эти дети, которые в избу прибежали, зовут «тятя, тятя»? Это они дядю зовут, просто «д» не выговаривают? И если дядю, то почему тогда написано: «второпях зовут отца»? А во-вторых, почему тут «сети», а не «Сеть»?

МАТЬ. Коська! Это же они не про Интернет вовсе! КОСТИК (с глубоким недоумением) А про что?

 

Всякая ерунда

 

Возвращаясь из Парикмахерской

Я очень люблю ходить в парикмахерскую. Это всё равно, что ходить в поход за Граалем. Всякий раз отправляешься в него, опьянённый верой в успех, и чем абсурднее твоя вера, тем больше она пьянит и кружит голову. И всякий раз думаешь, что уж вот теперь-то всё получится, и ты его непременно найдёшь. И мир преобразится вместе с тобой, и засияет застенчивой, неземной красотой, как только ты возьмёшь его в руки.

 

Не знаю, как у кого, а у меня, когда я гляжусь в зеркало на выходе из парикмахерской, всплывает в памяти фраза из какого-то школьного сочинения: «Большая, изуродованная голова Кутузова больше дремала, чем находилась в движении». Впрочем, если задуматься, в этой ассоциации есть даже что-то лестное. Я прижмуриваю один глаз – не столько ради довершения сходства, сколько для того, чтобы больше не видеть Головы В Зеркале, и с лёгким сердцем покидаю парикмахерскую.

 

Вечерний трамвай, на котором я возвращаюсь домой, почти пуст. Позади меня кто-то вздыхает, всхлипывает и канючит тонким голоском:

— Никогда мне ничего не разрешаешь, никогда. Такой котёночек хорошенький! Породистый, пушистый. И недорого совсем. Мам! Ну, давай возьмем! Ну, пожалуйста!

— Я сказала – нет, значит – нет.

— Господи, мам, ну, почему ты такая, а? Ну, почему ты меня никогда не понимаешь? Ты же просто не хочешь меня понять, и всё! Тебе лишь бы по-своему…

— Не ной, я тебе говорю! Ишь, расхлюпалась… от людей совестно!

— Совестно тебе, да? А мучить меня не совестно? Никогда ничего не разрешаешь, никогда! Персидский котёнок.. морда плоская… черепаховый… я всегда такого хотела! Мам! Ну, давай возьмём, а?

— Ты прекратишь капризничать или нет? Котёночек какой-то! Выдумала тоже – котёночек! Ты возьмёшь, а мать за ним убирай, да?

 

Я осторожно оборачиваюсь назад. На скамейке за моей спиной сидят две аккуратные старушки в одинаковых платках. Младшая, на вид лет семидесяти, обиженно сморкается и смотрит сквозь сердитые слёзы на ту, которой на вид лет девяносто. Та отвечает ей ледяным взглядом и поджимает и без того сильно ввалившиеся губы.

 

На другом конце трамвая, на самой дальней скамейке – тоже мать и дочь, только помоложе: дочке лет десять, а маме около тридцати. У этих, напротив, полная идиллия: мать читает вслух рекламу из глянцевого журнала, а дочь болтает ногами и комментирует

— Смотри, тут ещё про пластические операции… Вахтанг Цусидзе-Цопе. Все виды пластической хирургии…

 

Девочка кивает головой и скандирует, отбивая ритм:

 

Вахтанг Цусидзе-Цопе

Ваш нос приставит к…

— Прекрати сейчас же! – смеётся мать. – Хулиганка!

 

Девочка тоже смеется и тычется носом ей в плечо. А мне становится совсем легко: в самом деле, то, что сделала со мной парикмахерша – сущая ерунда по сравнению с тем, что мог со мной сделать этот самый Цусидзе-Цопе, попадись я нечаянно к нему в лапы.

 

Домой я иду, бормоча под нос слоган, придуманный девочкой. Однако, на повороте к дому как-то сбиваюсь и начинаю бездарно импровизировать:

Вот – опять не донесу

Я до дома колбасу.

 

Потому что точно знаю – не донесу. Это уж как пить дать. Уже который день на подходе к дому меня поджидает здоровенный кудлатый хмырь со свалявшейся шерстью, подбитой лапой и кривым глазом. Тоже, кстати, чем-то похожий на Большую Изуродованную Голову. Вздыхая и хромая, он подходит ко мне, делает проникновенное лицо и напускает слезу на единственный глаз. И хотя я отлично знаю, что это профессиональный нищий, и что, сожрав мою колбасу, он тут же откроет второй глаз, гикнет и бодро помчится на совершенно здоровых лапах за ближайшей кошкой, почему-то я всё равно каждый раз отдаю ему эту колбасу. Почему я это делаю – и сама не понимаю.

 

 

Дети

 

Чудеса в Донском монастыре

***

Мы с Туськой бредём по аллее за Донским монастырём, загребая ногами опавшие листья, и обсуждаем разные животрепещущие темы. Почему-то сегодня её беспокоит вопрос, могли ли быть дети у Данилы-Мастера и Хозяйки Медной Горы, если они так и не поженились.

— Ты знаешь, по-моему, всё-таки, нет. Он же не любил её, Данила.

— Совсем-совсем не любил? – задирая голову кверху, к смыкающимся, как арки, липовым кронам, спрашивает Туська.

— Ну, может, немножко и любил. Но он же на чаше своей был помешан. Он же ведь, как маньяк, круглыми сутками только этим самым Каменным Цветком и занимался, и больше ничего не делал. Откуда ж тут будут дети?

— Ну и что? – хмыкает Туська. – Мой папа тоже круглыми сутками только своей работай и занимается, и больше ничего не делает, даже чашку за собой не моет… Но я-то ведь есть! Правда, мама с папой всё-таки же ведь поженились, чтобы я потом родилась… А Данила-Мастер и Хозяйка… Слушай! – Туська оживляется при какой-то мысли и даже подскакивает от возбуждения. – А вдруг они тоже поженились, а? Просто Данила-Мастер этого не заметил! Он же всё время про чашу думал! Хозяйка на нём женилась, а он не обратил внимания даже. А потом у них народились детки – золотые ящерки. И это их мы с тобой на даче видели.. помнишь – там, около речки, на камушке? - Вообще-то, такой тип, как этот Данила-Мастер, мог и не заметить… это как раз вполне возможно…

Маленькая пегая дворняжка в роскошном инкрустированном ошейнике носится взад-вперёд по аллее, то и дело подбегая к какому-нибудь дереву и принимаясь скакать вокруг него с отрывистым, остервенелым тявканьем.

— Чегой-то она? – с опаской интересуется Туська.

— Белку, наверное, заметила.

— Ой, где белка, где? – тут же воодушевляется Туська и тоже принимается скакать вокруг дерева к большому неудовольствию дворняжки. – Белка, белочка, иди сюда, не бойся!.. Ну, где же она, а? Не вижу я там никакой белки!

— Ну.. ты не видишь, а собачка, значит, видит.

— Да, - подумав, вздыхает Туська, - значит, баба Надя права. Чудеса – они не каждому открываются. Кому-то дано их видеть, а кому-то – нет.

 

***

Молодая женщина с мальчиком лет четырёх идёт мимо монастырских ворот. Наперерез им тотчас бросается нищенка с иконкой на груди:

— Матушка, подай ради Христа!

— Иди, иди, - отмахивается женщина. – Бог подаст!

 

Из ворот выходит седой благообразный старик с волнистой бородой, крестится на соборные купола и щедро отсыпает нищенке мелочи в горсть.

— Мама! – с пугливым, недоверчивым благоговением спрашивает у женщины мальчик. – Это, что ли, и есть Бог?