Глава четвертая Эволюция образа ойкумены 1 страница

Походы Александра Македонского в большей степени, чем любое другое событие предшествовавшей греческой истории, расширили географический кругозор греков. Правда, большинство стран, завоеванных греческими войсками в 333–323 гг., входило до этого в состав великой Персидской державы и потому было известно грекам хотя бы понаслышке. Исключение составляли, пожалуй, лишь Согдиана, часть Индии, лежавшая к востоку до Инда (дальше которого войска Дария не проходили), и пустынная Гедрозия (южный Белуджистан), впервые в истории пересеченная армией Александра на ее обратном пути из Индии. Но одно дело знать о стране из третьих рук, по рассказам, часто недостоверным и изобиловавшим фантастическими подробностями, а другое — пройти ее из конца в конец своими ногами, непосредственно ознакомившись с ее рельефом, особенностями ее природы, с образом жизни и обычаями населяющих ее народов, а также убедиться в ее реальных размерах, которые довольно точно оценивались работниками «научного штаба» Александра. Немаловажное значение имела также морская экспедиция Неарха, проплывшего от устья Инда до Персидского залива и разрешившего многие вопросы, которые оставались до этого времени неясными. Все это способствовало пополнению географических знаний об Азии, что, в свою очередь, существенно стимулировало прогресс географической науки.

Но дело было не только в этом. Помимо увеличения реальных географических знаний, конец IV и весь III в. ознаменовались блестящими достижениями в области географии, которые позволяют считать именно эту эпоху временем рождения научной географии. Этот процесс связан с именами крупнейших ученых того времени — Эвдокса, Дикеарха, Эратосфена и уже во II в. — Гиппарха. Из чисто описательной дисциплины, которая черпала свою информацию из личных наблюдений, рассказов моряков и торговцев и прочих «очевидцев», а порой из сообщений, полученных через вторые и. третьи руки, или из местных легенд и преданий, география сделалась точной наукой, использующей математические методы и данные астрономических наблюдений. В первую очередь это отразилось на составлении географических карт. После Эратосфена и Гиппарха среди греческих географов начало укрепляться убеждение, что расстояния между географическими объектами следует наносить не произвольно, «на глазок», а путем более или менее точного определения их широт и долгот. Таким образом, география стала принимать тот облик, который она в значительной мере сохранила до нашего времени.

Идея шарообразности Земли

Следует указать на одно обстоятельство, имевшее первостепенное значение для становления географической науки. Согласно представлениям Гекатея, Геродота и других ученых VI–V вв., вся ойкумена представлялась в виде диска или плоской лепешки, на которой континенты (Европа, Азия и Ливия), моря, реки и горы располагались достаточно произвольным образом. У Гекатея этот диск считался окруженным мощной круговой рекой — Океаном (представление, идущее еще от Гомера и Гесиода). Геродот ставит под сомнение существование Океана, и количество описываемых им географических объектов существенно увеличивается, но общая схема ойкумены остается у него прежней. От представления о шарообразности Земли эти ученые стояли еще очень далеко.

Идея шарообразности Земли зародилась, по-видимому, в пифагорейской школе, а потом и за ее пределами, среди ученых, занимающихся астрономией. Эта идея уже четко формулируется Платоном^[125], причем можно думать, что Платон, сначала общавшийся с Архитом, а потом с Теэтетом и Эвдоксом, заимствовал ее у них. Но у Платона еще нет попыток обоснования шарообразной формы Земли или оценок ее размеров. Все это мы впервые находим у Аристотеля (этим вопросам посвящена последняя глава второй книги трактата «О небе»)^[126]. Помимо физических соображений, состоящих в том, что все тяжелые тела, стремящиеся к центру космоса, располагаются равномерно вокруг этого центра, Аристотель указывает на

следующие эмпирические факты, свидетельствующие в пользу шарообразности Земли. Во-первых, это тот факт, что во время лунных затмений граница между освещенной и затемненной стороной Луны имеет всегда дугообразный характер. Во-вторых, это хорошо известный факт смещения небесного свода при передвижении из одного места на поверхности Земли в другое. «Так, — пишет Аристотель, — некоторые звезды, видимые в Египте и в районе Кипра, не видны в северных странах, а звезды, которые в северных странах видны постоянно, в указанных областях заходят»^[127]. То, что такие изменения небосвода происходят при небольших перемещениях по поверхности Земли, указывает, по мнению Аристотеля, на сравнительно небольшие размеры земного шара. Далее Аристотель ссылается на некоторых математиков, не называемых им по имени, которые оценивали длину окружности Земли в 400 тыс. стадиев.

Можно считать несомненным, что не только определение окружности Земли, но и аргументы в пользу ее шарообразности (за исключением чисто физических) были заимствованы Аристотелем у кого-то из математиков. У кого же именно? По-видимому, у Эвдокса или у кого-нибудь из его школы (Каллиппа?). Но как раз Эвдокс был тем ученым, который, будучи привержен идее шарообразности Земли, постарался обосновать эту идею с помощью астрономических наблюдений. Страбон свидетельствует о том, что Эвдокс наблюдал с о-ва Книд звезду Канопус (а созвездия Киля)^[128], которая впоследствии была использована Посидонием для определения размеров земного шара. Естественно предположить, что наблюдения Канопуса Эвдоксом служили той же цели.

К сожалению, о достижениях Эвдокса в области географии мы можем только гадать, потому что его сочинения до нас не дошли (хотя Страбон неоднократно ссылается на его труд, в котором, помимо прочего, содержалось подробное описание Греции)^[129].

Но есть одна вещь, которую мы можем приписать Эвдоксу с довольно высокой степенью вероятности. Это учение о зонах (или поясах), излагаемое Аристотелем в «Метеорологике»^[130]. Аристотель выделяет на земном шаре пять климатических зон: две полярные (арктическую и антарктическую), две умеренные (в северном и соответственно южном полушарии) и одну экваториальную.

Экваториальная зона отделена от умеренных зон тропиками, а умеренные зоны отграничены от полярных полярными кругами. По мнению Аристотеля, только умеренные зоны пригодны для обитания людей:, в полярных зонах люди не селятся из-за холода, а в экваториальной — из-за жары. Мы живем в северном умеренном поясе; в южном умеренном поясе тоже могут жить люди, только y нас с ними нет никакой связи, поэтому о них мы ничего не знаем. Учение о земных зонах не было, по всей видимости, изобретением Аристотеля. Ему предшествовало предоставление о небесных кругах, которое было отчетливо осознано греческими астрономами по крайней мере в V в. Понятие небесных тропиков было теснейшим образом связано с понятием эклиптики; между тем источники сообщают, что афинский астроном второй половины V в. Эйнопид не только имел представление об эклиптике, но, возможно, пытался измерить угол наклона плоскости эклиптики к плоскости экватора^[131]. О Полярном круге, который в то время отождествлялся с кругом не заходящих за горизонт звезд, было известно уже давно. И вот, когда утвердилась идея шарообразности Земли, эти круги были спроектированы на земной шар, выделив на нем несколько поясов, которые естественным образом стали рассматриваться в качестве климатических зон. Подобная проекция небесных кругов на Землю явилась, по всей видимости, заслугой Эвдокса.

Здесь следует сделать такое замечание. Экватор и тропики были теми кругами, которые могли быть определены на земном шаре достаточно точно. Так, тропик Рака (северный тропик) был кругом, на котором вертикальные предметы не отбрасывают тени в момент летнего солнцестояния, поскольку солнце стоит в это время прямо над головой. Соответственно, на тропике Козерога (южном тропике) солнце стоит над головой во время зимнего солнцестояния. Иначе обстояло дело с полярными кругами, если определять их как круги звезд, всегда находящихся над горизонтом. Эти круги зависят от положения наблюдателя. Для Аристотеля, находившегося в Греции, Северный полярный круг проходил где-то через центральные области современной России. Севернее этих областей, по мнению Аристотеля, лежали необитаемые холодные страны.

Таким образом, говорит Аристотель, нелепо изображать обитаемую землю (ойкумену) в виде круглого диска. Ойкумена ограничена по высоте — с севера и с юга. Если же идти по ней с запада на восток, то при условии, что нам не помешают морские пространства, мы придем в ту же точку только с другой стороны. Таким образом, ойкумена это не диск, не овал, не прямоугольник (как полагал историк IV в. Эфор), но, скорее, замкнутая лента, на которой суша чередуется с морями. Если же учитывать только известную нам часть ойкумены (от Индии до Геракловых Столпов с востока на запад и от Меотиды до Эфиопии с севера на юг), то окажется, что ее длина относится к ширине примерно как пять к трем.

В «Метеорологике» разбираются многие вопросы, имеющие прямое отношение к физической географии. Так, Аристотель делает ряд глубоких замечаний о круговороте воды в природе, о периодической смене суши и моря, об изменении течения рек. Объяснения же многих других явлений кажутся нам теперь смехотворно наивными.

Описательной географии Аристотель уделяет мало места: эта наука его, по-видимому, вообще не интересовала. Об Океане он почти ничего не говорит и не упоминает о таком явлении, как приливы и отливы (вероятно, оно осталось ему совершенно неизвестным). Утверждая, что самые большие реки стекают с самых высоких гор, Аристотель приводит в подтверждение этого несколько примеров. В целом же географические пассажи, встречающиеся в «Метеорологике», содержат мало конкретных сведений, которые обнаруживали бы сколько-нибудь существенный прогресс по сравнению с Геродотом.

Эпоха эллинизма. Дикеарх

Как уже было отмечено в начале этой главы, восточный поход Александра в 333–323 гг. сыграл роль грандиозной географической экспедиции, в большой степени расширившей познания греков в отношении стран Ближнего и Среднего Востока. После восточного похода известный грекам мир существенно изменился по сравнению с тем, каким он им представлялся до этого. Этот измененный и намного расширившийся мир подлежал изучению и нанесению на карты географами эллинистической эпохи.

Возникновение эллинистических государств само по себе не добавило многого к тому, что стало известно при жизни Александра. Но уже тот факт, что Селевкиды и Птолемеи установили связи со своими соседями, находившимися ранее за пределами известной грекам ойкумены, не мог не содействовать поступлению информации из стран, бывших до этого совершенно незнакомыми. Так, Селевк I Никатор вступил в контакт и завязал дружеские отношения с индийским царем Чандрагуптой, столица которого — город Паталипутра (по-гречески Палиботра) — находилась на Ганге — реке, о которой ничего не знал не только Геродот, но даже Аристотель. В Вавилон, бывший в то время столицей Селевка, прибыли индийские послы; в свою очередь, к Чандрагупте был направлен Мегасфен, умный и образованный грек, сделавший все возможное для подробного ознакомления с новой страной, ее природой и ее населением. Книга, которую затем написал Мегасфен, до нас не дошла, но из тех ссылок, которые на нее делают Диодор, Страбон и Арриан (в сочинении Ινδική), можно заключить, что эта книга отличалась богатством, полнотой и достоверностью сообщавшихся в ней сведений. Достаточно привести в качестве примера, что Мегасфен дает детальное описание кастовой структуры индийского общества, причем высшую касту — касту браминов — он называет философами. Для образованного грека того времени кастовое общество Индии могло показаться осуществлением идеала общественного устройства, нарисованного в «Государстве» Платона. Как в этом, так и в других пунктах изложение Мегасфена подтверждается индийскими литературными и археологическими памятниками. Надо сделать, однако, следующую оговорку. Сведения Мегасфена ограничивались северной частью Индии. О южной оконечности полуострова и о Декханском плато в центре он не имел, по-видимому, почти никакой информации. В его представлении южный берег Азии образовывал почти прямую линию, проходившую от Персидского залива до восточных окраин Индии. Впрочем, Мегасфен знал о существовании большого острова — Тапробаны (Цейлона) — к югу от Индии, первые сведения о котором греки получили от индийцев еще во время похода Александра.

Новая информация поступала к грекам также из областей Африки, граничивших с царством Птолемеев. При первых царях этой династии произошло окончательное освоение Красного моря, на западном берегу которого греки основали ряд поселений и торговых факторий, служивших промежуточными инстанциями в торговле Египта с Аравией, Индией и Западной Африкой. Вдоль западного берега Африки греческие мореплаватели доплывали до восточной оконечности этого материка — мыса Гандафуй, который у Страбона называется Южным Рогом (Νότου Κέρας)^[132]. Прилегающая к этому мысу территория была известна под именем «коричной страны» (Κυνναμωνοφόρος), под которой надо, очевидно, понимать нынешнее Сомали.

Установление власти Птолемеев в Египте имело своим следствием расширение сведений о странах, лежащих к югу от Египта. Если для Геродота последним известным ему пунктом вверх по течению Нила была столица Эфиопии Мероэ^[133], то теперь греческие экспедиции, направлявшиеся в эту часть Африки, привели к знакомству с территориями, лежащими у слияния Белого и Голубого Нила и даже еще дальше на юг. Одна из этих экспедиций, посланная Птолемеем I Сотером, возглавлялась неким Филоном, который, по словам Страбона, оставил описание своего путешествия^[134]. Это были места, которые, по мнению Аристотеля, должны были считаться необитаемыми из-за невыносимой тропической жары.

Обратимся теперь к странам, лежавшим у северных границ империи Александра. В отличие от Индии и Африки, при диадохах здесь не отмечено сколько-нибудь существенного прогресса в изучении этих стран. Сам Александр со своим войском побывал в Гиркании (на южном берегу Каспийского моря), а затем прошел в Среднюю Азию, где несколько раз пересекал реки Окс (Аму-Дарью) и Яксарт (Сырдарью). Однако о северных границах Каспийского моря, а также о том, куда впадают Окс и Яксарт, грекам не было известно ничего достоверного. Существовала даже фантастическая версия, что Яксарт есть верхнее течение Танаиса (Дона), впадающего в Азовскоре море.

В последующие годы военачальник Селевка I и Антиоха I Патрокл, под властью которого находились области между Каспийским морем и двумя указанными реками, пытался провести обследование этих мест, в том числе путем посылки морской экспедиции по Каспийскому морю. При этом он пришел к совершенно ложному выводу, что Каспийское море не есть замкнутый бассейн (как предполагал — и совершенно правильно — еще Геродот), а представляет собой залив Океана, из которого можно попасть в Индию, обогнув Азию с востока. Что же касается Окса и Яксарта, то они впадают в этот залив на нe слишком большом расстоянии друг от друга^[135] (об Аральском море никто из античных авторов не имел ни малейшего представления). Это ложное мнение оказалось весьма живучим, и его разделял еще Страбон^[136]. Западная часть тогдашней ойкумены осталась не затронутой походами Александра, и относительно западных и северных берегов Европы в Греции все еще господствовало глубокое неведение. Греческие мореплаватели не решались уходить далеко за Геракловы Столпы, а карфагеняне, которые туда плавали, распространяли об Атлантическом океане странные слухи, которые отбивали у греков желание направлять туда экспедиции. Эту инерцию преодолел замечательный греческий путешественник Пифей из Массилии (Марселя), имя которого может быть поставлено в один ряд с именами знаменитых мореплавателей XV–XVI вв. н. э. Однако посмертная судьба Пифея достойна сожаления. Книга, которую написал Пифей о своих путешествиях, утеряна, мы даже не знаем ее заглавия. Мы можем только гадать о времени, когда были совершены эти путешествия; предположительно это была последняя четверть IV в. Во всяком случае, Аристотель еще ничего не знал о Пифее; впервые его имя упоминается Дикеархом^[137], а Эратосфен уже широко пользовался полученными им результатами. Однако сообщавшиеся им сведения о вновь открытых странах казались настолько необычными для греков того времени, что его рассказы вызывали недоверие со стороны многих достойных людей последующей эпохи. Полибий прямо называет его лжецом, ни одному слову которого нельзя верить; к этой же оценке присоединяется, хотя и более осторожно, и Страбон. А между тем Полибий и Страбон — единственные источники, из которых мы знаем о Пифее и его плаваниях.

В пользу Пифея говорит то обстоятельство, что он был достаточно образованным человеком, сведущим в астрономии. Его определение широты Массилии оказалось очень точным. Эратосфен и Гиппарх — крупнейшие авторитеты эпохи эллинизма в области математической географии — приводят данные Пифея о широтах стран Северной Европы, не выражая по их поводу никакого сомнения (хотя об этом мы узнаем из того же Страбона). Но и помимо этого ряд сведений, сообщенных Пифеем о северных странах, позднее оказался соответствующим истинному положению дела. То же. что в его рассказе представлялось неправдоподобным или фантастичным, можно объяснить двояким образом. Либо это были позднейшие легенды, наслоившиеся на его изложение, либо же просто аберрации, характерные для моряков, попадавших в незнакомые и необычные для них условия.

Практическая цель путешествия Пифея к северу Европы состояла, по-видимому, в определении тех мест, откуда карфагеняне (по морю) и кельтские торговцы (по суше) доставляли грекам олово и янтарь. Для этой цели Пифей прошел Геракловы Столпы (Гибралтар) и. посетив финикийскую колонию Гадес (Кадикс), поплыл на север, вдоль берегов Иберии. Он обнаружил Бискайский залив, а за ним далеко выдающийся на запад большой полуостров (Бретань). Окончание этого полуострова Пи-фей ошибочно принял за крайнюю западную точку Европы (определение долгот в то время еще находилось в зачаточном состоянии). Обследовав острова, находившиеся вблизи этого полуострова, Пифей пересек Ла-Манш и достиг Британии в районе нынешнего Корнуолла. Вероятно, именно там находились оловянные рудники, откуда олово вывозилось туземцами на остров Иктис (не поддающийся бесспорному отождествлению с каким-либо из известных теперь островов), а затем передавалось торговцам, прибывшим с континента. Обследовав южные и восточные берега Британии, Пифей установил, что эта страна представляет собой треугольный остров, вершинами которого являются мыс Белерион (в Корнуолле), Кантион (нынешний Кент) и Оркас (северная оконечность Шотландии) и стороны которого относятся друг к другу, как 3: 6: 8^[138]. Правда, абсолютные длины этих сторон сильно преувеличены Пифеем, но при тогдашнем состоянии техники определения расстояний на море эта ошибка может считаться извинительной. Надо сказать, что оценки положения и формы Британии, произведенные Пифеем, оказались значительно более верными, чем у некоторых позднейших авторов (так, например, Страбон «исправил» Пифея, вытянув Британию вдлину вдоль европейского побережья). По словам Пифея, он совершил несколько экскурсий в глубь страны^[139], где ознакомился с живущими там племенами и их обычаями. Сообщаемые Пифеем сведения представляются весьма правдоподобными, хотя Полибию они казались чистой выдумкой. В целом Пифея надо считать первым европейцем, открывшим и описавшим Британию.

Об Ирландии (которую позднейшие греки называли Иерне) Пифей знал только понаслышке.

Теперь мы подходим к самому загадочному пункту в путешествии Пифея. Как он сообщает, на расстоянии шести дней плавания к северу от Британии находится остров Фуле, расположенный «вблизи замерзшего моря»^[140]. Из изложения Страбона отнюдь не следует, что Пифей сам побывал на этом острове, и все, что он о нем сообщает, относится, скорее всего, к сведениям, полученным из вторых и третьих рук. В частности, неясно, считал ли он этот остров обитаемым; то, что он рассказывает о людях, живущих вблизи холодного пояса, относится, по-видимому, к жителям Северной Британии^[141], а отнюдь не к обитателям Фуле. Географы нового времени пытались отождествить остров Фуле с самым крупным из Шетландских островов, с побережьем Норвегии и даже с Исландией, но аргументы, высказывавшиеся в пользу каждого из этих предположений, базируются на слишком шатких основаниях. Мы оставим в стороне этот спор, а также не будем обсуждать фантастические сообщения о том, что Пифей будто бы побывал в областях, «где нет более ни земли в собственном смысле, ни моря, ни воздуха, а некое вещество, сгустившееся из всех этих элементов, похожее на морское легкое (τό μέν οΰν τω πλεύμονι έοικός)»^[142]. Трудно судить о таких заявлениях, когда мы знаем о них лишь в изложении недоброжелательных критиков.

На обратном пути из Британии Пифей будто бы «посетил всю береговую линию Европы от Гадеса до Танаиса»^[143]. Историки географии справедливо указывают, что под Танаисом здесь надо понимать не Дон, а какую-то реку Северной Европы, скорее всего Эльбу. Эта интерпретация подтверждается одним местом из «Естественной истории» Плиния^[144], который, по-видимому, был знаком с сочинением Пифея. Плиний разъясняет, что Пифей проплыл вдоль берегов, заселенных германскими племенами (хотя слово «германцы» еще не было известно Пифею), до устья большой реки, от которой на расстоянии дневного пути находился остров Абалус (может быть, Гельголанд), на берег которого морские волны выбрасывают весной янтарь.

В заключение заметим, что Пифей был первым греческим автором, описавшим приливы и отливы и заметившим их связь с положениями Луны.

Суммируя все сказанное о Пифее, можно констатировать, что его путешествия составили новую и важную главу в истории географических открытий.

* * *

Новая географическая информация, полученная за несколько десятилетий конца IV и начала III в., подлежала научному осмыслению и нанесению на карты. Первым географом, который попытался сделать это, был ученик Аристотеля, Дикеарх из Мессены. В древности Дикеарх был особенно знаменит своим трудом «Жизнь Эллады» (Βίος Ελλάδος), в котором, помимо истории образования греческих государств, были изложены их достижения в области литературы, музыки и других искусств. Кроме того, Дикеарх писал сочинения на политические и философские темы и выступал в качестве оратора.

Из географических сочинений Дикеарха древние источники называют «Описание Земли» (Γης περίοδος), от которого до нас дошли незначительные отрывки. В качестве приложения к нему была составлена географическая карта, на которой пределы ойкумены были существенно расширены по сравнению с картами предыдущей эпохи. Впервые на этой карте были изображены Британия, Ирландия (Иерне) и остров Фуле, а также дан абрис западного побережья Европы. При этом Дикеарх воспользовался следующим методическим приемом: он провел две пересекающиеся прямые, одна из которых шла с запада на восток, а другая с севера на юг. Эти прямые служили как бы фундаментальной широтой и фундаментальной долготой, по отношению к которым Дикеарх располагал все детали своей карты. Основные пункты, через которые проходила фундаментальная широта, были: Геракловы Столпы, Сицилия, о-в Родос, малоазийский Тавр, массив Эльбурса в Иране, хребты Гиндукуша и Гималаев и, наконец, гора Имаос, которая, по мнению Дикеарха, находилась на северной границе Индии у «восточного моря». Аналогичным образом фундаментальная долгота проходила через Лисимахию (на Геллеспонте), остров Родос, Александрию и Сиену. Остров Родос являлся, таким образом, как бы центром ойкумены.

На своей карте Дикеарх впервые попытался определить протяженность ойкумены с запада на восток. Окончательный полученный им результат нам неизвестен; Страбон приводит лишь цифры, указываемые Дикеархом для расстояний от Геракловых Столпов до Сицилийского пролива (7000 стадиев) и от Сицилийского пролива до Пелопоннеса (3000 стадиев)^[145]. В целом длина ойкумены (с запада на восток) оказалась у Дикеарха в полтора раза превышающей ее ширину (с севера на юг). Имевшимися у него данными Дикеарх воспользовался для оценки размеров земного шара^[146]. В качестве двух опорных точек им были выбраны Лисимахия и Сиена, расстояние между которыми Дикеарх оценил (не очень точно) в 20 000 стадиев. В определенный момент суток созвездиями, стоявшими в зените над этими двумя точками, оказались Дракон (в Лисимахии) и Рак (в Сиене). Поскольку расстояние между этими двумя созвездиями было примерно равным: 1/15 большого небесного круга, Дикеарх пришел к выводу, что окружность земного шара должна была быть равной: 20 000x15=300 000 стадиев, что эквивалентно (если принять, что Дикеарх пользовался аттическим стадием, равным 177,6 м) 53 280 км. Это — сильно завышенная величина, хотя и значительно более близкая к истине, чем аристотелевское (или эвдоксовское?) значение 400 000 стадиев. Надо, впрочем, заметить, что описанная методика была очень неточной. Во-первых, расстояние между Лисимахией и Сиеной (20 тыс. стадиев) было сильно преувеличенным (согласно позднейшим вычислениям Эратосфена, это расстояние было равно 13 100 стадиям^[147]). Во-вторых, расстояние между двумя созвездиями на небесном своде есть величина очень неопределенная, особенно когда речь идет о таком большом созвездии, как созвездие Дракона. Вероятно, Дикеарх ориентировался на какие-то звезды в этих созвездиях, но об этом мы ничего не знаем. Во всяком случае, порядок величины окружности земного шара, полученной этим методом, был более или менее верным и это уже было большим достижением.

Наряду с этим Дикеарх занимался определением высот горных вершин, находившихся в различных местах Греции, пользуясь при этом геометрическими методами^[148].

О Дикеархе мы еще знаем, что он пытался объяснить морские приливы, связывая их с ветрами, дующими с моря на материк. Это объяснение было, разумеется, совершенно неверным. По-видимому, он не мог допустить, что в этом деле какую-то роль играет Луна (о чем догадывался уже Пифей), считая это допущение совершенно иррациональным.

Интересовался географией и другой представитель перипатетической школы — Стратон, о котором уже шла речь во второй и третьей главах настоящей работы. Он высказал гипотезу, что Черное море было когда-то озером, а потом, соединившись со Средиземным морем, начало отдавать свои излишки Эгейскому морю (наличие течения в Дарданеллах было известным фактом, обсуждавшимся, в частности, Аристотелем; вспомним также рассказ Геродота о постройке мостов через этот пролив для войск Ксеркса^[149]). Средиземное море, по мнению Стратона, также было ранее озером; когда оно прорвалось через узкий Гибралтарский пролив, уровень его снизился, обнажая побережье и оставляя ракушки и отложения солей. Эта гипотеза потом оживленно обсуждалась Эратосфеном, Гиппархом и Страбоном.

Эратосфен

О роли, которую играл Эратосфен в александрийской науке III в., и о его работах в области математики и хронологии было рассказано во второй главе. Здесь же речь пойдет о том вкладе, который был им внесен в античную географию.

Основной труд Эратосфена по географии назывался Γεωγραφικά^[150] и состоял из трех книг. Хотя оригинальный текст этого труда утерян, о его содержании мы можем составить достаточно точное представление благодаря Страбону, который очень много ссылается на Эратосфена и еще больше с ним полемизирует. Основная задача, которую поставил перед собой Эратосфен, состояла не в детальном описании отдельных стран и народов, а п том, чтобы «исправить старую географическую карту» (διορϑώαι τόν άρχαΐον γεωγραφικόν πίνακα)^[151]. Какую «старую карту» мог он иметь в виду? Вероятно, карту Дикеарха, которая была составлена почти за сто лет до этого (ни Аристотель, ни Эвдокс, ни другие ученые IV в. не изготавливали, насколько нам известно, детальных географических карт ойкумены). При этом Эратосфен во многом развивал и уточнял те идеи, которые ужо были намечены Дикеархом. И хотя фактические материалы, имевшиеся в распоряжении Эратосфена, ненамного превосходили то, чем располагал на рубеже IV и III столетий Дикеарх, в его методике замечается существенный прогресс, который позволил многим историкам географической науки называть именно Эратосфена подлинным создателем научной географии.

В первой книге своего труда Эратосфен дал исторический очерк развития географии в предшествующую эпоху. Надо сказать, что в то время утвердилась мода — в значительной степени под влиянием философов стоической школы — трактовать Гомера в качестве кладезя всевозможной мудрости и знатока в самых различных областях знания, в том числе и географии. Эратосфен подходит к этому вопросу с позиций трезвого ученого. Вообще, пишет он, «цель всякого поэта — доставлять наслаждение, а не поучать (Ποιητήν γάρ έφη πάντα στοχάζεσϑαι ψνγαγωνίας, ού διδασκαλίας)»^[152]. Гомер, действительно, был хорошо знаком с Грецией и прилегающими к ней районами, но в отношении более отдаленных частей ойкумены у него были лишь очень смутные и порой фантастические представления. Страбон с явным неодобрением приводит остроту Эратосфена, что «Можно найти местность, где странствовал Одиссей, если найдешь кожевника, который сшил мешок для ветров» (…φησι τοτ' άν εύρεΐν τίνα, που, Όδιισσεος πεπλάνηται, όταν εΰρη τόν σκυτέα τόν συρράψαντα τόν των άνεμων ασκόν)^[153].