Судьба поэтов Серебряного века

Цели урока: расширить представления учеников о творчестве поэтов Серебряного века; совершенствовать навыки анализа стихотворений.

 

Задания ученикам

Подготовить сообщение о творчестве понравившегося вам поэта. Выучить одно из стихотворений. Можно провести поэтический вечер, на котором каждый ученик представит творчество понравившегося ему поэта и прочитает его стихи.

 

О ходе урока:

Урок можно построить таким образом: краткие сообщения о поэтах Серебряного века перемежать чтением стихотворений (или отрывков), зачитывать воспоминания современников. Вряд ли следует увлекаться перечислением фактов биографии. Важно выбрать несколько ярких эпизодов в судьбе поэта и несколько наиболее характерных стихотворений, показать роль поэта в литературном процессе рубежа веков. Неизбежно рамки разговора о поэтах Серебряного века будут раздвинуты включением новых для учеников литературоведческих терминов, сведений, мнений, что расширит кругозор, позволит обогатить литературную компетенцию учеников.

Предложить классу включаться в разговор о творчестве поэтов, дополнять анализ стихотворений своими впечатлениями. Напомним, что одна из постоянных формулировок выпускных сочинений включает восприятие, истолкование, оценку какого-либо стихотворения.

Для сообщений можно выбрать рассказ о судьбе поэтов, оставшихся в Советской России, и о судьбе тех, кто оказался в эмиграции.

Еще один вариант: послушать песни и романсы на стихи поэтов Серебряного века, сделать музыкальные паузы, а может быть, под музыку прочитать стихотворение. В оформлении можно использовать портреты поэтов, репринтные издания их произведений, старинные вещи (часы, фотографии, подсвечники, веера и т. д.), которые помогут создать необходимый антураж. Во всяком случае, значительное время на подготовку урока окупится приподнятой атмосферой и душевным теплом. Формально такие уроки лучше не проводить вообще.

 

I. О. Э. Мандельштаме

Судьба Осипа Эмильевича Мандельштама (1891—1938) поначалу складывалась блистательно. Он получил прекрасное образование — сначала в России, затем во Франции, в Сорбонне, потом в Германии, в Гейдельбергском университете, и снова в России — на историко-филологическом факультете Петербургского университета. Поездки по Европе углубили его интерес к романской филологии, к античной культуре. Он рано начал писать стихи. Восемнадцатилетним юношей он вошел в поэтический мир Петербурга, а затем и в «Цех поэтов», руководимый Гумилевым.

По мнению А. А. Ахматовой, у Мандельштама нет учителей, он поэт от Бога: «Кто укажет, откуда донеслась до нас эта новая божественная гармония, которую называют стихами Осипа Мандельштама?»

Если не учителем, то предшественником Мандельштама был Тютчев. Об этом говорит хотя бы перекличка поэтов в стихотворениях с одинаковым названием «Мотивы тютчевских «Певучесть есть в морских волнах..» и «О вещая душа моя...» звучат у Мандельштама в стихотворении «Слух чуткий парус напрягает...» У обоих поэтов сходны интерпретации образов: космос, хаос, сон, море...

Поэзия Мандельштам имеет и символистские истоки: его пленяло творчество М. Кузмина, «классического поэта», по его словам; он увлекался философией В. Соловьева, Н. Бердяева. П. Флоренского; его взгляды на природу слова были родственны взгляда А. Белого. С 1910-х годов Мандельштам сближается с акмеистами, сотрудничает в журналах «Алоллон» и «Гиперборей», разрабатывает поэтику акмеизма. Когда через много лет Мандельштама спросили, что такое акмеизм, он ответил: «Тоска по мировой культуре».

В поэзии Мандельштама — культура, искусство в разных его воплощениях: литература, театр, живопись, архитектура. Музыка же определяется как «всего живого / Ненарушаемая связь», она воплощается в образах Моцарта, Бетховена, Баха, Скрябина; порой соединяется с античными образами, что придает ей характер вечной гармонии:

 

Останься пеной, Афродита,

И, слово, в музыку вернись...

 

Слово понимается как некий строительный материал, камень, из которого строится здание поэзии. Недаром первый сборник поэта, вышедший в 1913 году, носит название «Камень». Мандельштам говорит о поэтическом зодчестве: «Мы вводим готику в отношения слов, подобно тому как Себастьян Бах утвердил ее в музыке». Поэта увлекают архитектонические возможности предмета — камня, глины, дерева, — их структура и философская суть, вещь как вместилище духа и как слово. Поэт овеществляет и отдельные явления, наделяет предметы весом, тяжестью. Эта тяжесть ощущается в противопоставлении предметов, порой может быть несвойственна им по природе: «дворники в тяжелых шубах», «крылья уток теперь тяжелы», «тяжелый валит пар», но некоторые «вещи легки», человек несет «легкий крест». В поэзии Мандельштама чувствуется не только «вес» вещи, но и ее фактура, плотность, материал: «шелк щекочущего шарфа», «мрамор сахарный», «медная луна», «стеклянная твердь», «железные ворота», «цветные стекла», «хрупкая раковина», звезда, кажущаяся «булавкой заржавленной»...

Само слово «камень» употребляется редко, но его ощущаешь косвенно: шаль, «спадая с плеч, окаменела», «возит кирпичи / Солнца дряхлая повозка». Камню придается философско-символический смысл. Мистическому, ирреальному противопоставляется земное, вещественное, реальное.

С образом камня связаны и образы архитектуры — одна из ведущих тем поэзии Мандельштама. Это стихи о египетских пирамидах, о Софийском соборе в Константинополе, об античных памятниках архитектуры, о Соборе Парижской Богоматери, о храмах Кремля, об Адмиралтействе... Мандельштам описывает не столько эти сооружения, сколько свои мысли о них, ассоциации, вызванные архитектурными шедеврами, делает философские обобщения:

 

...красота — не прихоть полубога,

А хищный глазомер простого столяра.

 

Шедевры зодчества одухотворены поэтом: это не просто идеальные сооружения, это душа, запечатленная в камне, просвечивающая сквозь него. В стихотворении «О, этот воздух, смутой пьяный...» соборы московского Кремлях с «восковыми ликами» имеют каждый свое лицо, свой нрав и, в то же время, общее — скрытый в них живой огонь таланта:

 

Успенский, дивно округленный,

Весь удивленье райских дуг,

И Благовещенский, зеленый,

И, мнится, заворкует вдруг.

 

Архангельский и Воскресенья

Просвечивают, как ладонь, —

Повсюду скрытое горенье,

В кувшинах спрятанный огонь...

 

В поэзии Мандельштама образы мировой культуры сопрягаются с явлениями обычной жизни цепочками ассоциаций: петербургский бродяга похож на Верлена («Старик»), луна напоминает циферблат часов, он, в свою очередь, вызывает размышления о времени, вспоминается Батюшков, умевший отвлекаться от сиюминутного ради мыслей о вечном («Нет, не луна, а светлый циферблат...»). В «Петербургских строфах» сближены историко-культурные пласты старого и нового Петербургов:

 

Над желтизной правительственных зданий

Кружилась долго мутная метель,

И правовед опять садится в сани,

Широким жестом запахнув шинель.

 

Форма настоящего времени глагола («садится») пренебрегает реальным временем — всё происходит «здесь и сейчас», и на улицах Петербурга появляется даже герой пушкинского «Медного всадника», «чудак Евгений», один из многих: он «бедности стыдится, / Бензин вдыхает и судьбу клянет».

Поэт прослеживает глубинные связи, взаимопроникновения явлений, отдаленных во времени и в пространстве. Таким образом, он постигает свое время, свою эпоху; убеждается в вечности, преемственности культуры даже во времена, враждебные ей.

Среди своих товарищей-акмеистов Мандельштам выделялся неповторимым своеобразием. Как отмечает Е. С. Роговер, «для поэта характерно усиление роли художественного контекста с его ключевыми словами-сигналами; вера в возможность познать иррациональное и пока необъяснимое; раскрытие темы космоса и попытка уяснить особое место в нем личности; высокая философичность поэзии; гимн Дионису и прославление пламенного вдохновения («Ода Бетховену»), противопоставленного сухому ремеслу и рациональному мышлению; претворенная в творчестве христианская идея преодоления смерти; нехарактерное для акмеизма устремление через миг к вечности; приверженность к эпохе романтического средневековья и миру музыки».

Октябрьскую революцию 1917 года Мандельштам встретил как нечто неотвратимое. В стихотворении 1918 года «Прославим, братья, сумерки свободы...» — предчувствие конца времени:

 

В ком сердце есть, тот должен слышать время,

Как твой корабль ко дну идет.

 

Образ жестокого, смертельно раненного, разбитого времени и в стихотворении 1922 года «Век»:

 

Век мой, зверь мой, кто сумеет

Заглянуть в твои зрачки

И своею кровью склеит

Двух столетий позвонки?

 

...И еще набухнут почки,

Брызнет зелени побег,

Но разбит твой позвоночник,

Мой прекрасный жалкий век!

 

Здесь переосмысляется гамлетовский образ: «Распалась связь времен…» он становится более осязаемым, более «болезненным», мучительным.

Переосмысление образов классической литературы происходит и в стихотворении «Концерт на вокзале»:

 

Нельзя дышать, и твердь кишит червями,

И ни одна звезда не говорит...

 

Гармонический мир лермонтовского «Выхожу один я на дорогу...» разрушен, и нет не то что надежды — нет возможности дышать.

В том же 1922 году вышел новый сборник поэта — «Tristia» (в переводе с латыни — «Скорби»). Хотя темы этого сборника — античность, связь эпох, любовь, однако основная тональность от названию. В стихотворении «На страшной высоте блуждающий огонь!.» (1918) грустным рефреном повторяется строка: «Твой брат, Петрополь, умирает!» Эта происходящая на глазах гибель становится предвестницей грядущей глобальной катастрофы.

С тех пор как в 1925 году Мандельштам получил категорический отказ советского издательства печатать его стихи, он не имел возможности печататься пять лет. В стихотворении «1 января 1924» — предчувствие такого поворота:

 

Я знаю, с каждым днем слабеет жизни выдох,

Еще немного — оборвут

Простую песенку о глиняных обидах

И губы оловом зальют.

 

К тридцатым годам Мандельштаму уже все совершенно ясно. Век-зверь оборачивается веком-волкодавом:

 

Мне на плечи кидается век-волкодав,

Но не волк я по крови своей,

Запихай меня лучше, как шапку, в рукав

Жаркой шубы сибирских степей.

 

Иносказательность этого образа очевидна. Лирический герой готов ко всему — в лучшем случае, к сибирской ссылке. Во многих стихах Мандельштама — намеки на аресты, насилие, бесчинство власти, на советскую тиранию и самого тирана:

 

Мы живем, под собою не чуя страны,

Наши речи за десять шагов не слышны.

А где хватит на полразговорца,

Там припомнят кремлевского горца.

 

В первый раз поэта арестовали в 1934. Правда, самые черные времена еще были впереди: Мандельштама было предписано «Изолировать, но сохранить». Ссылка в Воронеж казалась надеждой, она отмечена творческим подъемом поэта: он создал здесь три «воронежских тетради» стихов. Ахматова писала: «Поразительно, что простор, широта, глубокое дыхание появились в стихах Мандельштама именно в Воронеже когда он был совсем несвободен».

В мае 1938 года последовал второй арест. Двадцатыми числами октября этого же года датировано последнее письмо Осипа Эмильевича Мандельштама, адресованное брату и жене:

«Дорогой Шура!

Я нахожусь — Владивосток, СВИТЛ, 11-й барак.

Получил 5 лет за к.р.д. по решению ОСО. Из Москвы из Бутырок этап выехал 9 сентября, приехал 12 октября. Здоровье очень слабое. Истощен до крайности, исхудал, неузнаваем почти, но посылать вещи, продукты и деньги — не знаю, есть ли смысл. Попробуйте все-таки. Очень мерзну без вещей.

Родная Наденька, не знаю, жива ли ты, голубка моя. Ты, Шура, напиши о Наде мне сейчас же. Здесь транзитный пункт. В Колыму меня не взяли. Возможна зимовка.

Родные мои. Целую вас...»

(Пояснения:

СВИТЛ — управление Северо-восточных исправительно-трудовых лагерей.

К.р.д. — контрреволюционная деятельность.

ОСО — особое совещание.)

Получив письмо, жена поэта, Надежда Яковлевна, тут же выслала посылку, но Осип Эмильевич ничего получить не успел. Деньги и посылка вернулись с пометой: «За смертью адресата».

Жизнь поэта оборвалась в окрестностях Владивостока, в лагере переселенческого пункта. Могила его неизвестна, как и могилы многих его товарищей по несчастью. Стихи же его, несмотря на многолетний запрет, вернулись к читателям. Время над ними не властно.

 

II. О Г. Иванове

Георгий Иванов (1894—1958) — один из крупнейших поэтов русской эмиграции, чьи стихи лишь недавно вернулись на родину: первая его книга вышла на родине лишь в 1989 году (не считая дореволюционных сборников).

Сбылось написанное в его «Посмертном дневнике»: «Но я не забыл, что обещано мне // Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами».

А в молодости, которая совпала с расцветом русской поэзии, он не числился в первых поэтах. Это был петербургский денди, сноб, эрудит, острослов, сочинитель стихов, автор нескольких книг — а кто тогда не писал?

Женой Иванова была Ирина Одоевцева (1895-1990), поэтесса, прозаик, мемуарист, которая намного пережила его, а в 1987 году вернулась в Россию — в Ленинград. Она написала интереснейшие воспоминания, мемуары о поэтах Серебряного века. В этих воспоминаниях и ранняя биография Георгия Иванова, воспроизведенная по его рассказам. По словам Ирины Одоевцевой, «стихи давались ему невероятно легко, как будто падали с неба законченными». Стихи могли быть вызваны совершенно случайными, незначительными причинами:

 

Так, занимаясь пустяками —

Покупками или бритьем, —

Своими слабыми руками

Мы чудный мир воссоздаём.

 

Приходят на память сроки Анны Ахматовой — о том же:

 

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда...

 

В большого русского поэта Иванов вырос в эмиграции, тоска по родине определило основную тональность его стихов:

 

Россия счастие. Россия свет.

А, может быть, России вовсе нет.

 

Подобно Бунину, Иванов сохранил Россию в своем творчестве такой, какой он ее знал и любил:

 

Это звон бубенцов издалёка,

Это тройки широкий разбег

Это чёрная музыка Блока

На сияющий падает снег...

 

Уже в этом четверостишии. Мы замечаем характерный прием Георгия Иванова, который теперь во многом определяет современную нам русскую поэзию (концептуализм, или реминисцентная поэзия). Речь идет о центоне, или «лоскутном» стихотворении.

Изобрел его не Иванов, это придумали поздние римские поэты. Сочтя, что все великое уже написано, они изобрели своеобразную игру: из разных классических стихов составлять новые тексты, причем эти тексты приобретали «двуслойность». Кроме знакомого читателю «старого» смысла появлялся новый — за счет необычного контекста. Название «центон» происходит от латинского — «лоскутное одеяло».

Многие критики не считают центоны полноценными стихотворениями. Центон близок к цитатности — использовании фрагментов одного произведения в другом. Классический центон полностью состоит из цитат, однако чаще в поэтических текстах встречаются отдельные цитаты из известных стихотворений. В русской поэзии зачинателем этого приема считается П. А. Вяземский, пользовался им, например, А. С. Пушкин.

Для Георгия Иванова прием цитатности, центона стал потребностью, способом подключения к контексту отечественной культуры:

 

Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.

Как далеко до завтрашнего дня!..

И Лермонтов один выходит на дорогу,

Серебряными шпорами звеня.

 

Как пишет литературовед Л. Калюжная, «Георгий Иванов положил последний штрих на полотне той эпохи в искусстве, которую мы называем русской классикой, вписав на скрижали ХХ века строки поэтов прошлого, и, прорвав это полотно, устремился в будущее, но этого «будущего», может показаться, ни в чем не находил:

 

От будущего я немного,

Точнее ничего не жду.

Не верю в милосердье Бога

Не верю, что сгорю в аду.

 

По его поэзии можно судить обо всех отречениях, искусах, кощунствах, обольщениях, экспериментах, которые прошли наши современники по веку. Он сам ничего не избегнул и ничего не утаил. Но по его же поэзии можно судить и о том, с чем пришел человек ХХ века к порогу третьего тысячелетия. «Господи, воззвах к Тебе!» — может быть, именно в этом сущность ивановской поэзии?» — задавался вопросом Георгий Адамович.

Поэзия Георгия Иванова удивительно современна, словно обращена к нам:

 

Звезды синеют. Деревья качаются.

Вечер как вечер. Зима как зима.

Все прощено. Ничего не прощается.

Музыка. Тьма.

 

Все мы герои и все мы изменники,

Всем, одинаково, верим словам.

Что ж, дорогие мои современники,

Весело вам?

 

«Чтобы стать поэтом, надо как можно сильнее раскачнуться на качелях жизни», — вспоминал Георгий Иванов слова Александра Блока. Но сам он раскачнулся не на качелях жизни, а на «качелях» своей тоски. Внешняя сторона его жизни небогата событиями. Он не испытывал своего мужества в путешествиях и на войне, как Гумилев, не заводил романов «не для любви — для вдохновенья», как Брюсов... Ему не надо было «становиться» поэтом, он, по словам Адамовича, «пришел в мир, чтобы писать стихи», и вот его тема, его судьба появилась — изгнанничество».

Эта тема может проявляться по-разному: являться словами, выражаться чувством, угадываться в настроении. Одиночество, тоска, душа, стремящаяся «сказаться» с другой душою:

 

Мелодия становится цветком,

Он распускается и осыпается,

Он делается ветром и песком,

Летящим на огонь весенним мотыльком,

Ветвями ивы в воду опускается...

 

Проходит тысяча мгновенных лет

И перевоплощается мелодия

В тяжелый взгляд в сиянье эполет,

В рейтузы, в ментик, в «Ваше благородие»,

В корнета гвардии — о, почему бы нет?

 

Туман... Тамань... Пустыня внемлет Богу.

Как далеко до завтрашнего дня!

 

И Лермонтов один выходит на дорогу,

Серебряными шпорами звеня.

 

Все проходит — лишь искусство вечно. Музыка, поэзия меняется, перевоплощается, может стать цветком, а может воплотиться в совершенно прозаические вещи: «рейтузы, ментик». Временные и пространственные рамки разъяты, надо только прислушаться, вглядеться в туман, почувствовать гармонию, неизменно существующую в мире и неизменно недостижимую.

 

Вариант уроков 24—25 (II).

Сонет Серебряного века

Цели урока: расширить представления учеников о жанре сонета; показать роль сонета в творчестве поэтов Серебряного века; совершенствовать навыки анализа стихотворений.

 

Ход урока