Этапным моментом в развитии идеи Бога Творца и с необходимостью вытекающих из нее идей Творения, Откровения и других являются попытки их философской рефлексии. Что касается иудаизма, подобные попытки, стимулированные переводом Ветхого Завета на греческий язык в Александрии, предпринимаются с III в. до н.э. Среди них наиболее известной является деятельность Филона Александрийского (I в. до н.э. — I в.), описывавшего Бога средствами философского языка — как «сверхмонаду» [45,48]. Творчество Филона оказало сильное влияние на первых христианских мыслителей, благодаря чему, собственно, мы с ним и знакомы. Как отмечается в современных исследованиях, «колоссальный авторитет сочинений Филона у христианских идеологов патристики и средневековья обеспечил им долгую жизнь и сравнительно хорошую сохранность» [45, 47]. Чуть позже философское осмысление монотеистических идей происходило в рамках зарождавшегося христианства, начиная с трудов апологетов I—II вв. (характерно, что к их именам традиционно добавлялась приставка «философ», например: Юсгинфилософ, Аристидфилософ. Афина горфилософ и Т.Д.).
Наверное, будет правильным мнение, что только с достижением аутентичного философского уровня, т.е. с I—II вв., и можно говорить о полноценном средневековом мировоззрении. Конечно, не все согласятся, что средневековая философия возникает в начале эры. Так, английский ученый медиевист Ф. Коплстон уверен, что «произведения... апологетов... не могут считаться философскими» [38, 291, и начинает философскую мысль Средних веков со схоластики (IX в.). Тем не менее в том, что средневековая философия формируется именно в период христианских апологий, уверены многие как зарубежные, так и отечественные историки философии. Что касается последних, то здесь можно привести мнение такого авторитетного специалиста, как Г.Г. Майоров. «Их (апологетов. — Г.К.) рассуждения вполне соответствовали тому представлению о философии, которое имело место в их время», — утверждает он [45, 56]. «Историю средневековой философии следует начинать с I—II вв., — замечает он в другом месте. — Как ни парадоксально, средневековая философия начиналась много раньше, чем завершилась античная» [45, 5—6].
Последнее замечание Майорова еще раз возвращает к проблеме датировки средневекового периода в мировой истории. Формирование полноценного средневекового мировоззрения было условием, а не результатом вхождения человечества в Средневековье. Древнее мировоззрение еще столетия определяет и картину мира, и образ жизни человека. Не будет преувеличением сказать, что и после перехода в оппозицию оно так или иначе присутствует в Средневековье, например в виде христианских и исламских мистических учений, ересей. Более того, пафос Возрождения (XV в.), апеллирующий к идеалам античного прошлого, можно рассматривать как своеобразный мировоззренческий реванш Древности, имеющий далеко идущие последствия для европейской культуры. Поэтому вполне естественно, что среди исследователей широко распространено мнение о длительном сосуществовании старого и нового мировоззрений.
«Параллельное» сосуществование мировоззрений не могло быть мирным, слишком разные ответы давались на принципиальные вопросы человеческого бытия. Радикальный христианский мыслитель II в. Тертуллиан поэтому имел все основания заявить знаменитое: «Нет ничего общего между Афинами и Исрусатимом» [66,417), фактически повторяя слова новозаветного апостола: «Что общего у света с тьмою?.. Какое соучастие верного с неверным?» [5, 2 Кор. 6, 14—15].
Тем не менее, многовековое сосуществование давало зачастую органичные и плодотворные мировоззренческие синтезы, и они, особенно на первых порах, играли более важную роль, чем радикальное размежевание. Так, христианское вероучение, формирующееся в условиях господства античного образа мысли, в полной мере испытывает на себе мощь чужих по духу идей. «Христианство... усваивало монотеизм весьма болезненно, — напоминает Майоров, — через преодоление различного рода плюралистических тенденций: дитеизма, тритеизма, субординационизма и т.п., борьба с которыми разрешилась, в конце концов, утверждением компромиссной библейско-эллинистической формулы триединства» [45, 37]. Отсюда известные смысловые параллели между античным умным богомдемиургом, «благочестиво» устраивающим мир, и христианским Богом Творцом, творящим мир разумно (и поэтому понятно для человека). Этот специфический рационализм, по сути ограничивающий абсолютную свободу Бога Творца, явился одним из важных моментов генетической связи между древним и средневековым мировоззрениями. Из этого же ряда принятие и обоснование чрезмерных форм аскетизма в христианстве первых веков. Противопоставление плохого тела и хорошей души чуждо последовательному монотеизму. Ему присуще, скорее, противопоставление своеволия и послушания. Недаром демоны, выступающие против Бога, для монотеистического сознания плохи, хотя они бестелесные, а значит, исключительно духовные существа. Но тем не менее Средневековье, особенно Средневековье раннее, вопреки монотеистическому принципу, относится к телу зачастую с предубеждением.
В свете вышесказанного неудивительно, что в учениях Оригена Александрийского, Василия Великого, Григория Нисского, Августина Блаженного и многих других средневековых мыслителей в той или иной степени присутствует двусмысленность, потенциальная еретичность (о чем будет сказано отдельно). Эта двусмысленность была не исключением, но правилом, характерной чертой. Отсюда появляется основание для того, чтобы считать и средневековое мировоззрение в целом неким гармоничным синтезом, компромиссом между старой, пантеистической, и новой, монотеистической, моделями мира, на условиях последней и при ее несомненном доминировании.
