Образование и историческое

РАЗВИТИЕ ЯЗЫКОВ

 

ПОСТАНОВКА ВОПРОСА

 

Ознакомившись с общими принципами подхода к изучению языка (гл. I) и зная, что такое лексика, фонетика и грамматика, а также понимая отношение письма к языку, типы языков и род­ство языков, можно поставить вопрос об исторической судьбе и развитии языков и об истоках языка вообще.

Не следует смешивать вопрос о происхождении языка и во­прос об образовании реально существующих или существовав­ших языков. Это два разных вопроса.

Любой реально существующий или существовавший ранее и не существующий теперь, но засвидетельствованный в каких-либо записях язык должен быть понят в реальных фактах его существования (фонетики, грамматики, лексики и прежде всего через письмо), а “первобытный язык” — это область общих пред­положений и гипотез. От такого “первобытного” языка никаких реальных остатков, поддающихся прямому изучению, нет и быть не может[370]. Археологи и антропологи, раскапывая стоянки и мо­гилы и изучая остатки материальной культуры, костяки и черепа первобытных людей, не могут “раскопать” язык, не зафиксиро­ванный письменностью.

Отсюда ясно, что понимание того, как произошел язык, с одной стороны, и методы изучения того, как образовались исто­рически известные языки — с другой, должны быть различными.

 

ПРОИСХОЖДЕНИЕ ЯЗЫКА

 

Итак, первобытный язык нельзя исследовать и опытно про­верить.

Однако этот вопрос интересовал человечество с самых дав­них времен.

Еще в библейских легендах мы находим два противоречивых решения вопроса о происхождении языка, отражающих различ­ные исторические эпохи воззрений на эту проблему. В I главе книги Бытия сказано, что бог творил словесным заклинанием и сам человек был сотворен силой слова, а во II главе той же кни­ги рассказывается, что бог творил “молчком”, а потом привел к Адаму (т. е. к первому человеку) всех тварей, чтобы человек дал им имена, и как он назовет, так чтобы и было впредь.

В этих наивных легендах уже обозначились две точки зрения на происхождение языка:

1) язык н е от человека и 2) язык о т человека. В различные периоды исторического развития человечества этот вопрос решался по-разному.

Внечеловеческое происхождение языка первоначально объ­яснялось как “божественный дар”, но не только античные мыс­лители дали иные объяснения этому вопросу, но и “отцы цер­кви” в раннем средневековье, готовые признать, что все исходит от бога, в том числе и дар речи, сомневались, чтобы бог мог превратиться в “школьного учителя”, который бы обучал людей словарю и грамматике, откуда возникла формула: бог дал чело­веку дар речи, но не открыл людям названия предметов (Григо­рий Нисский, IV в. н. э.)[371].

Со времен античности сложилось много теорий происхожде­ния языка.

1.Теория звукоподражания идет от стоиков и получила поддержку в XIX и даже XX в. Суть этой теории состо­ит в том, что “безъязычный человек”, слыша звуки природы (жур­чание ручья, пение птиц и т. д.), старался подражать этим звукам своим речевым аппаратом. В любом языке, конечно, есть неко­торое количество звукоподражательных слов типа ку-ку, от них типа куковать, кукушка, гавкать, хрюкать, хрюшка, ха-ханъки и т. п. Но, во-первых, таких слов очень немного, во-вто­рых, “звукоподражать” можно только “звучащему”, а как же тог­да назвать “безгласное”: камни, дома, треугольники и квадраты и многое другое?

Отрицать звукоподражательные слова в языке нельзя, но ду­мать, что таким механическим и пассивным образом возник язык, было бы совершенно неправильно. Язык возникает и развивает­ся у человека совместно с мышлением, а при звукоподражании мышление сводится к фотографии. Наблюдение над языками показывает, что звукоподражательных слов больше в новых, раз­витых языках, чем в языках более примитивных народов. Это объясняется тем, что, для того чтобы “звукоподражать”, надо в совершенстве уметь управлять речевым аппаратом, чем перво­бытный человек с неразвитой гортанью не мог владеть.

2.Теория междометий идет от эпикурейцев, про­тивников стоиков, и заключается в том, что первобытные люди инстинктивные животные вопли превратили в “естественные зву­ки” — междометия, сопровождающие эмоции, откуда якобы про­изошли и все иные слова. Эту точку зрения поддерживал в XVIII в. Ж.-Ж. Руссо.

Междометия входят в словарный состав любого языка и могут иметь производные слова, как в русском языке: ax, ox и ахать, охать и т. п. Но опять же таких слов очень немного в языках и даже меньше, чем звукоподражательных. Кроме того, причина возникновения языка сторонниками этой теории сводится к экспрессивной функции. Не отрицая наличия этой функции, сле­дует сказать, что в языке есть очень многое, не связанное с экс­прессией, и эти стороны языка являются самыми важными, ради чего и мог возникнуть язык, а не только ради эмоций и желаний, чего не лишены и животные, однако языком они не обладают. Кроме того, данная теория предполагает наличие “человека без языка”, который пришел к языку через страсти и эмоции.

3.Теория “трудовых выкриков” на первый взгляд кажется настоящей материалистической теорией происхождения языка. Эта теория возникла в XIX в. в трудах вульгарных мате­риалистов (Л. Нуаре, К. Бюхер) и сводилась к тому, что язык возник из выкриков, сопровождавших коллективный труд. Но эти “трудовые выкрики” только средство ритмизации труда, они ничего не выражают, даже эмоций, а являются только внешним, техническим средством при работе. Ни одной функции, характе­ризующей язык, в этих “трудовых выкриках” обнаружить нельзя, так как они и не коммуникативны, и не номинативны, и не экс­прессивны.

Ошибочное мнение о том, что эта теория близка трудовой теории Ф. Энгельса, просто опровергается тем, что у Энгельса ничего о “трудовых выкриках” не говорится, а возникнове­ние языка связано с совершенно иными потребностями и ус­ловиями.

4.С середины XVIII в. появилась “теория социаль­ного договора”. Эта теория опиралась на некоторые мне­ния античности (мысли Демокрита в передаче Диодора Сици­лийского, некоторые места из диалога Платона “Кратил” и т. п.)¹ и во многом отвечала рационализму самого XVIII в.

Адам Смит провозгласил ее первой возможностью образова­ния языка. У Руссо было иное толкование в связи с его теорией двух периодов в жизни человечества: первого — “природного”, когда люди были частью природы и язык “происходил” от чувств (passions), и второго — “цивилизованного”, когда язык мог быть продуктом “социальной договоренности”.

В этих рассуждениях зерно истины состоит в том, что в позд­нейшие эпохи развития языков возможно “договориться” о тех или иных словах, особенно в области терминологии; например, система международной химической номенклатуры была выра­ботана на международном съезде химиков разных стран в Жене­ве в 1892 г.

Но совершенно ясно и то, что для объяснения первобытного языка эта теория ничего не дает, так как прежде всего для того, чтобы “договориться” о языке, надо уже иметь язык, на котором “договариваются”. Кроме того, данная теория предполагает со­знательность у человека до становления этой сознательности, развивающейся вместе с языком (см. ниже о понимании этого вопроса у Ф. Энгельса).

Беда всех изложенных теорий состоит в том, что вопрос о возникновении языка берется изолированно, вне связи с проис­хождением самого человека и образованием первичных челове­ческих коллективов.

Как мы уже говорили выше (гл. I), нет языка вне общества и нет общества вне языка.

Существовавшие на протяжении долгого времени различные теории происхождения языка (имеется в виду звуковой язык) и з жестов также ничего не объясняют и являются несостоятель­ными (Л. Гейгер, В. Вундт — в XIX в., Я. Ван-Гиннекен, Н. Я. Марр — в XX в.). Все ссылки на наличие якобы чисто “жестовых языков” не могут быть подтверждены фактами; жесты всегда вы­ступают как нечто вторичное для людей, имеющих звуковой язык: такова жестикуляция шаманов, межплеменные сношения насе­ления с разными языками, случаи употребления жестов в перио­ды запрета пользования звуковым языком для женщин у некото­рых племен, стоящих на низкой ступени развития, и т. п.

Среди жестов нет “слов”, и жесты не связаны с понятиями. Жесты могут быть указательными, экспрессивными, но сами по себе не могут называть и выражать понятия, а лишь сопровожда­ют язык слов, обладающий этими функциями[372].

Так же неправомерно выводить происхождение языка из ана­логии с брачными песнями птиц как проявления инстинкта самосо­хранения (Ч. Дарвин) и тем более из пения человеческого (Ж.-Ж. Рус­со—в XVIII в., О. Есперсен — в XX в.) или даже “забавы” (О. Есперсен).

Все подобные теории игнорируют язык как общественное явление.

Иное толкование вопроса о происхождении языка мы нахо­дим у Ф. Энгельса в его незаконченной работе “Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека”, которая стала до­стоянием науки в XX в.

Исходя из материалистического понимания истории общест­ва и человека, Ф. Энгельс в “Введении” к “Диалектике природы” так разъясняет условия появления языка:

“Когда после тысячелетней борьбы рука, наконец, диффе­ренцировалась от ноги и установилась прямая походка, то чело­век отделился от обезьяны, и была заложена основа для развития членораздельной речи... ”[373].

О роли вертикального положения для развития речи писал еще В. фон Гумбольдт: “Речевому звуку соответствует и верти­кальное положение человека (в чем отказано животному)”[374], а также X. Штейнталь[375] и И. А. Бодуэн де Куртенэ[376].

Вертикальная походка была в развитии человека и предпо­сылкой возникновения речи, и предпосылкой расширения и раз­вития сознания.

Революция, которую человек вносит в природу, состоит прежде всего в том, что труд человека иной, чем у животных, — это труд с применением орудий, и притом изготовляемых теми, кто ими должен владеть, а тем самым труд прогрессирующий и общест­венный. Какими бы искусными архитекторами мы ни считали муравьев и пчел, но они “не ведают, что творят”: их труд ин­стинктивный, их искусство не сознательное, и они работают всем организмом, чисто биологически, не применяя орудий, а потому никакого прогресса в их труде нет: и 10, и 20 тысяч лет назад они работали так же, как работают и сейчас.

Первым орудием человека была освободившаяся рука, иные орудия развились далее как добавления к руке (палка, мотыга, грабли и т. п.); еще позднее человек перекладывает тяжесть на слона, верблюда, вола, лошадь, а сам лишь управляет ими, нако­нец, появляется технический двигатель и заменяет животных.

Одновременно с ролью первого орудия труда рука могла иногда выступать и в качестве орудий сообщения (жест), но, как мы видели выше, это не связано с “вочеловечением”.

“Коротко говоря, формировавшиеся люди пришли к тому, что у них явилась потребность что-то сказать друг другу. По­требность создала себе свой орган: неразвитая гортань обезьяны медленно, но неуклонно преобразовывалась путем модуляции для все более развитой модуляции, а органы рта постепенно науча­лись произносить один членораздельный звук за другим”'.

Таким образом, не передразнивание природы (теория “зву­коподражания”), не аффективное выражение экспрессии (тео­рия “междометий”), не бессмысленное “уханье” за работой (тео­рия “трудовых выкриков”), а потребность в разумном сообще­нии (отнюдь не в “общественном договоре”), где осуществляется сразу и коммуникативная, и семасиологическая, и номинатив­ная (а притом и экспрессивная) функция языка — главные функ­ции, без которых язык не может быть языком, — вызвала появ­ление языка. И язык мог возникнуть только как коллективное достояние, необходимое для взаимопонимания, но не как инди­видуальное свойство той или иной вочеловечившейся особи.

Общий процесс развития человека Ф. Энгельс представляет как взаимодействие труда, сознания и языка: “Сначала труд, а затем и вместе с ним членораздельная речь явились двумя самыми главными стимулами, под влиянием ко­торых мозг обезьяны постепенно превратился в человеческий мозг...”² “Развитие мозга и подчиненных ему чувств, все более и более проясняющегося сознания, способности к абстракции и к умозаключению оказывало обратное действие на труд и на язык, давая обоим все новые и новые толчки к дальнейшему разви­тию”³. “Благодаря совместной деятельности руки, органов речи и мозга не только у каждого в отдельности, но также и в обще­стве, люди приобрели способность выполнять все более слож­ные операции, ставить себе все более высокие цели и достигать их”[377].

Главные положения, вытекающие из учения Энгельса о про­исхождении языка, состоят в следующем:

1) Нельзя рассматривать вопрос о происхождении языка вне происхождения человека.

2) Происхождение языка научно нельзя доказать, а можно только построить более или менее вероятные гипотезы.

3) Одни лингвисты этот вопрос решить не могут; тем самым этот вопрос, подлежащий разрешению многих наук (языковеде­ния, этнографии, антропологии, археологии, палеонтологии и общей истории).

4) Если язык “родился” вместе с человеком, то не могло быть “безъязычного человека”.

5) Язык появился как одна из первых “примет” человека; без языка человек не мог бы быть человеком.

6) Если “язык есть важнейшее средство человеческого обще­ния” (Л е н и н), то он и появился тогда, когда возникла потреб­ность “человеческого общения”. Энгельс так и говорит: “когда появилась потребность что-то сказать друг другу”.

7) Язык призван выражать понятия, которых нет у животных, но именно наличие понятий наряду с языком и отличает челове­ка от животных.

8) Факты языка в разной мере с самого начала должны обла­дать всеми функциями настоящего языка: язык должен сооб­щать, называть вещи и явления действительности, выражать по­нятия, выражать чувства и желания; без этого язык не “язык”.

9) Язык появился как звуковой язык.

Об этом говорится и у Энгельса в труде “Происхождение се­мьи, частной собственности и государства” (Введение) и в рабо­те “Роль труда в процессе превращения обезьяны в человека”.

Следовательно, вопрос о происхождении языка может быть решен, но отнюдь не на основании только языковедческих данных.

Эти решения носят гипотетический характер и вряд ли могут превратиться в теорию. Тем не менее только так можно решать вопрос о происхождении языка, если основываться на реальных данных языков и на общей теории развития общества в марк­систской науке.

ОБРАЗОВАНИЕ ЯЗЫКОВ

 

Если вопрос о происхождении языка остается в сфере гипо­тез и во многом решается дедуктивно, то вопрос об образо­вании реально существующих или существовавших языков и языковых семей должен решаться на основании реальных исто­рических данных. А так как нет и не было языка вне его носите­лей, то и вопрос об образовании, складывании и развитии тех или иных языков нельзя разрешать силами только одной лин­гвистики.

Конечно, путь сравнительно-исторического анализа диалек­тов и языков — первое данное, необходимое не только лингвис­там, но и историкам, этнографам, археологам, и в противоречии с данными сравнительно-исторического метода решать вопросы этногенеза нельзя (Этногенез - от греческого ethnos - “народ” и genesis - “происхождение”).

Но для выяснения вопросов, связанных с расселениями и переселениями племен, их скрещиванием, за­воеваниями и т. п., вопрос должен решаться по данным археоло­гии, антропологии и истории (это остатки человеческих скеле­тов, черепа, остатки памятников материальной культуры: ору­дия, утварь, жилища, захоронения, украшения, орнаменты на разных изделиях, письмена разного вида и т. п., что изучает нау­ка на основе археологических раскопок, а также исторические свидетельства, сохранившиеся от древних времен).

Естественно, что, чем глубже мы заходим в историю общест­ва, тем меньше у нас реальных данных о языках. Мы всего боль­ше можем знать о языках периода развития наций, когда воз­никла наука о языке, меньше о языках периода складывания народностей, где очень важным материалом служат не описания языков, а письменные памятники, которые надо уметь прочи­тать, понять и разъяснить с разных точек зрения, в том числе и со стороны языка. Еще меньше — о реальных чертах языков родо-племенных. Как уже выше было сказано, о первобытных языках могут быть высказаны лишь более или менее вероятные гипотезы.

Однако на помощь приходит неравномерность развития об­щества. И в настоящее время народы мира стоят на разных сту­пенях общественного развития.

Существуют народы, не дошедшие до ступени национально­го развития, а находящиеся в силу тех или иных условий в состо­янии формирования народностей (многие народы Африки, Ин­донезии); существуют и типично родо-племенные общества (в Австралии, Полинезии, Африке; до периода советского переуст­ройства общества были на Кавказе, в Сибири и Средней Азии).

Возможность изучать в натуре эти типы общественного уст­ройства и в XIX в. (Морган, М. М. Ковалевский, описаниями которых пользовались К. Маркс и Ф. Энгельс) и особенно в на­стоящее время (труды зарубежных африканистов, американис­тов и советских языковедов, этнографов, антропологов, архео­логов и историков) дает очень много для понимания языка в условиях различных формаций и разного общественного строя.

ОСНОВНЫЕ ЗАКОНОМЕРНОСТИ

РАЗВИТИЯ ЯЗЫКОВ

 

В развитии языков можно отметить следующие тенденции:

1. Неправильны и нереальны взгляды романтиков (братья Шлегели, Гримм, Гумбольдт) о том, что прекрасное прошлое языков, достигнув вершин и красот, разрушилось в связи с паде­нием “народного духа”.

2. Так как язык и языки развиваются исторически и это не похоже на рост “организма”, как думали натуралисты (биологи­ческие материалисты, например Шлейхер), в их развитии нет периодов рождения, созревания, расцвета и упадка, как это бы­вает у растений, животных и самого человека.

3. Никаких “взрывов”, прекращения языка и внезапного скачкообразного появления нового языка не происходит. Поэтому развитие языка происходит по совершенно иным законам, чем раз­витие базисов и надстроек — тоже общественных явлений. Их раз­витие как раз сопряжено, как правило, со скачками и взрывами..

4. Развитие и изменение языка происходит без прекращения непрерывности языка путем продолжения существовавшего ра­нее и его видоизменений, причем темпы этих изменений в раз­личные эпохи неодинаковы; бывают эпохи, когда строй языка остается устойчивым на протяжении тысячи лет; бывает и так, что в течение двухсот лет строй языка сильно видоизменяется (перестройка глагольной системы русского языка в XIV—XVI вв. или перестройка фонетической системы в XI—XII вв., также и английское “большое передвижение гласных” совершается в XV— XVI вв., а падение парадигмы склонения в старофранцузском охватывает весь средневековый период).

5. Разные стороны языка развиваются неравномерно. Это за­висит от конкретных исторических условий существования дан­ного языка, а не от того, что, допустим, фонетика изменяется быстрее, чем грамматика, или наоборот. Причина здесь в том, что при всем единстве языка как структуры в целом различные ярусы этой структуры, основанные на различных по качеству типах абстракции человеческого мышления, имеют разнородные единицы, историческая судьба которых связана с различными факторами, возникающими у носителей того или иного языка в процессе их исторического развития.

6. Многие лингвисты и целые лингвистические школы при­давали большое, даже решающее значение фактам смешения или скрещивания языков как первенствующего фактора их истори­ческого развития. Отрицать явления смеше-ния[378] или скрещива­ния языков нельзя.

В вопросе о скрещивании языков следует строго разграничи­вать разные случаи.

Во-первых, не следует смешивать факты лексических заим­ствований и явление скрещивания языков. Арабизмы в татар­ском языке, пришедшие в связи с магометанством, церковной службой на арабском языке и текстом Корана, равно как и ви­зантийские грецизмы в древнерусском языке, пришедшие в свя­зи с принятием восточными славянами православной религии по восточному обряду, никакого отношения к скрещиванию язы­ков не имеют. Это только факты взаимодействия языков на оп­ределенных (в данном случае аналогичных) участках словарного состава. Зачастую такие взаимодействия бывают еще более огра­ничены сферой лексики; таковы, например, голландские слова в русском — в основном только морская и кораблестроительная терминология, или санскритские коневодческие термины в хетт­ском (неситском) языке.

Также нельзя считать, как уже было указано, скрещиванием лексические взаимодействия русского с татарским языком, хотя оба языка пополнили свой лексический состав за счет друг дру­га, но каждый язык сохранил свою специфику и продолжал раз­виваться по своим внутренним законам.

Совершенно иной процесс представляет, например, романи­зация народов римских провинций (Галлия, Иберия, Дакия и др.), когда римляне навязали свой язык (народную, или “вуль­гарную”, латынь) покоренным туземцам, те его усвоили и переиначили, так как им была чужда и латинская фонетика, и латин­ская морфология, откуда длинные, морфологически сложные латинские слова превратились, например, во французском язы­ке в короткие, корневые и морфологически в значительной мере неизменяемые. Отпали тем самым латинские флексии, внутри слов из различных сочетаний гласных получились первоначаль­но дифтонги, позднее стянувшиеся в монофтонги; из сочетаний гласных с носовыми согласными появились носовые гласные, и весь облик языка сильно изменился. Но тем не менее победила латынь, преображенная под влиянием усваивавшего ее побеж­денного галльского языка.

Не всегда военно-политические победители навязывают свой язык побежденным: иногда они сами становятся в отношении языка “побежденными”. Так, в истории Франции известно франк­ское завоевание, но франки (германцы), завоевав латино-галль-скую провинцию, потеряли свой язык и дали только некоторые слова побежденному народу (в основном собственные имена, начиная с названия страны: Франция), сами же “офранцузились” по языку; так же было и со скандинавами-норманнами, завла­девшими северной Францией и принявшими язык и обычаи французов, но и сами французы-норманны, завоевав Британ­ские острова (XI в.) и образовав феодальную верхушку Англии, в результате скрещивания потеряли свой язык; победил язык анг­лосаксонский, правда, принявший множество слов, обозначаю­щих “надстроечные” политические, культурные и бытовые явле­ния из французского языка (например, revolution, social, govern­ment, art; beef, mutton как названия кушаний и т. п.). Аналогично Франции Болгария получила свое название от тюрков-булгар, завоевавших славянские племена на Балканах, но утративших свой язык благодаря скрещиванию.

Приведенные выше примеры скрещиваний иллюстрируют указанные положения. В случаях скрещивания различают два понятия: субстрат (субстрат — от лат. substratum — “подкладка”) и суперстрат (суперстрат — по образцу субстрат из латинского super — “поверх” и stra­tum — “покрывало”, “накладка”). И субстрат и супер­страт — это элементы побежденного языка в языке-победителе, но так как побежденным может быть и тот язык, “на который накладывается другой язык”, и тот язык, “который накладывает­ся на другой язык и сам в нем растворяется”, то можно разли­чать эти два явления. В случае латино-галльского скрещения галльские элементы будут во французском языке субстратом, в случае же булгаро-славянского скрещения булгарские элементы в болгарском языке будут суперстратом.

Ни в коем случае нельзя факты заимствования лексики при­числять к субстрату. Это явление иного порядка, при кото­ром строй языка и даже его основной фонд лексики не меня­ются.

Если же иноязычные факты проявляются в фонетике и грам­матике, то это будут факты подлинного субстрата (суперстрата).

Так, большое передвижение гласных (great vowel shift) в анг­лийском языке скорее всего обязано датскому и, возможно, фран­цузскому суперстрату.

Таковы же субституции (подмены) звуков латинского языка “иберийцами” на территории нынешней Испании, напри­мер субституция j через [х] (латинские i = [j] в Julius и в испан­скому = [х] в Julio [xulio] и т. п.). Таких примеров можно привес­ти сколько угодно из области развития тех языков, где имело место субстратное влияние.

Итак, то, что можно и должно называть субстратом в лингвистическом смысле, — это изменения, связанные с серьез­ными перерождениями в структуре языка-победителя, когда но­сители побежденного языка вносят в принятый ими язык свой “акцент”, т. е. подменяют неизвестные звуки и непривычные со­четания звуков своими привычными и переосмысливают слова с их морфологическим составом и их значениями по навыкам своего языка.

“Для правильного понимания явлений субстрата надо при­нять следующие положения:

1) Субстрат — явление языка как исторической категории, поэтому любые “искажения” и “субституции” в речи отдельных людей или отдельных групп людей, говорящих не на родном, а на вторичном языке (осетины по-русски, русские по-француз­ски и т. п.), никакого отношения к проблеме субстрата не име­ют. Это вопрос речи и притом на “чужом” языке, субстрат же касается видоизменения своего родного языка под влиянием другого языка.

2) Влияние субстрата не связано с лексикой, которая заим­ствуется очень легко и осваивается заимствующим языком в со­ответствии с внутренними законами его функционирования и развития без нарушения этих законов; если же в лексике обна­руживается субстрат, то это уже связано с грамматикой и фоне­тикой.

3) Тем самым в лингвистическом плане не имеют значимости факты “чужих” собственных имен: к ономастике здесь не может быть претензий; топонимика интереснее; но если и фонетичес­ки и грамматически топонимика “не перечит” законам заимст­вовавшего языка, то никакого лингвистического субстрата нет. Это остается фактом заимствования и может быть указателем для этнологов.

4) Влияние субстрата — это прежде всего нарушение внут­ренних законов развития языка (и даже группы родственных язы­ков). И это может сказаться именно в строе языка — в его мор­фологии и фонетике. Если в целом данный язык получил под влиянием другого языка смещение вокализма или консонантиз­ма (романские языки, английский язык), если будут затронуты парадигмы и смещены парадигматические отношения членов этих рядов (те же романские языки: падение склонения, сокращение спряжения и другие морфологические явления) — то это безус­ловно действие субстрата.

5) Субстрат в лингвистическом смысле — это реальный факт, он базируется на взаимодействии разноязычных народов, но лин­гвистически “валентным” влияние субстрата становится только тогда, когда вся масса данного языка в его строе (а не лексичес­ком составе) сдвигается с пути развития по внутренним законам, когда возникает что-то противоречащее этим законам, когда по-настоящему происходит скрещивание языков и один из них “гиб­нет”, подчиняясь другому, но, “погибая”, вносит искажение во внутренние законы победившего языка, в его строй: морфоло­гию и фонетику”[379].

Рассмотрим, какие же процессы происходят в области исто­рических изменений в лексике, фонетике, грамматике.

 

 

ИСТОРИЧЕСКИЕ ИЗМЕНЕНИЯ

СЛОВАРНОГО СОСТАВА ЯЗЫКА

 

Словарный состав языка изменяется непрерывно и обновля­ется гораздо быстрее, чем другие структурные ярусы языка. Это понятно, потому что словарный состав языка, непосредственно отражая в языке действительность с ее переменами, обязан вклю­чать новые слова для обозначения новых вещей, явлений, про­цессов и отстранять в запас старые. Этот процесс всегда являет­ся фактом развития лексики языка, ее пополнения и стилисти­ческой дифференциации, что обогащает выразительные средст­ва языка. Иначе говоря, при изменении словарного состава при­рост его всегда превышает убыль.

Это касается по преимуществу образования произ­водных слов от уже имеющихся, заимствования и собственноязычного создания терминов и раз­личных полисемических переносов значения.

Это, однако, мало касается основных пластов лексики, того, что называют основным словарным фондом или основным фон­дом лексики, который используется для образования новых про­изводных слов и переносных значений.

Основной фонд лексики изменяется медленнее, чем перифе­рийные и специальные пласты словарного состава, но и здесь происходят изменения либо путем образования новых производ­ных слов от непроизводных, причем само производящее непро­изводное слово может и утратиться; например, производные слова работа, работать, рабочий прочно существуют в основном фон­де русской лексики, а непроизводное слово роб давно утрачено, но сохранилось в заимствованном из украинского языка и руси­фицированном сложном слове хлебороб (новое слово робот за­имствовано из чешского языка). Либо путем заимствования слов из иных языков, что бывает и тогда, когда появляется новая вещь (в технике, в быту), и тогда, когда появляется необходимость выразить новое понятие в области общественных отношений или идеологии (интернациональные термины демократия, революция и т. п.), и тогда, когда данное слово хотя и дублирует уже имею­щееся, но по тем или иным причинам оказывается нужным (при­мер со словом лошадь, преобразованным из тюркского словосо­четания алаша am и потеснившим исконное слово конь).

Выпадение слов из словарного состава никак нельзя себе представлять как внезапное исчезновение того или иного слова; это постепенный переход слов из активного словаря в пассивный; таковы все “исторические” слова, которые когда-то называли современные эпохе реалии (т. е. факты действитель­ности), а затем уже утраченные, например боярин, подьячий, стре­лец, кистень, а также нэпман, попутчик (в переносном значении применительно к писателям в 20-е гг. XX в.). К совсем забытым словам можно отнести такие, кгкратай, гриденъ, огнищанин, вершь, кола, млин, ногата и т. п.

Эту категорию слов — “историзмы” — следует отличать от а р х а и з м о в, т. е. устарелых слов, которые обозначали реа­лии, не утраченные, но называющиеся по-другому (например, вепрь — кабан, стяг — знамя, стогна — площадь, вежды — веки (верхние), грядущий — будущий, глагол — речь, токмо — только, сей — этот, реляция — донесение, рескрипт — указ, виктория — победа и т. п.).

Архаизмы могут в отличие от историзмов воскресать, т. е. из пассивного словаря возвращаться в активный; таковы слова со­вет, указ, майор, сержант, офицер и др.

Новые слова в языке называются неологизмами; тако­вы для русского языка XX в. слова большевик, партиец, оборонец, надомница, выдвиженец, значкист, колхоз, комсомол, обезличка, уравниловка, умелец и др., не говоря уже о множестве заимство­ванных терминов (типа комбайн, контейнер, скутер, глиссер, танк и т. п.).

Словарный запас человека, отражающий словарь языка, по­добен “кладовой”, где “полки со словами” расположены в из­вестной перспективе: одни — ближе, что нужно каждодневно;

другие — дальше, что нужно только в известных случаях и ситуа­циях, к таким “далеким” словам относятся архаизмы, узкоспеци­альные термины, слова сугубо поэтические и т. д.

Новые слова появляются в языке разными путями и в связи с разными причинами.

1.Изобретение слов встречается крайне редко, что лишний раз подтверждает устойчивость языка и его словообразователь­ных элементов.

Известно, что слово газ изобрел голландский физик Ван-Гель-монт, причем, как он сам писал, в поисках нужного названия для особого рода не твердых и не жидких веществ он думал о греческом слове chaos — “хаос” и немецком Geist — “дух”. Таким образом, и в данном случае не было чистого изобретательства, а было создание нового слова по имеющимся уже образцам, так как язык не терпит изолированных явлений, лишенных преем­ственности, а стремится все расставить в закономерные ряды, образующие систему языка. К искусственно изобретенным сло­вам относятся еще гном, кодак (фотографический аппарат), а также различные термины из кусков реальных слов, как альдегид, со­липсизм и т. п. (см. гл. II, § 21).

2.Создание новых слов по имеющимся моделям на базе су­ществующих в языке слов — очень продуктивный способ обнов­ления словаря. Слова на -изация обозначают мероприятия, на­правленные на осуществление того, что выражено корнем, от­сюда по модели легализация, активизация возникли слова воени­зация, паспортизация, пастеризация, яровизация, советизация. По модели машинист, артиллерист — значкист, очеркист. По модели метраж, тираж — листаж и в журналистском жарго­не — строкаж. Древние греки составили сложное слово hippo-dromos (из hippos — “лошадь” и dromos — “бег”) — “место для бегов”, “плац” — ипподром, по этой модели позднее были образо­ваны другие слова, связанные с новыми средствами передвиже­ния: велодром, мотодром, аэро(плано)дром, танкодром. По образ­цу библиотека — картотека, фильмотека, игротека, фонотека, дискотека.

Успешность и продуктивность такого способа состоит в том, что новым оказывается только необычная комбинация извест­ных элементов по известной модели, имеющей свое место в сис­теме языка.

3.Заимствования. Обогащение словарного состава язы­ка за счет словаря других языков — обычное следствие взаимо­действия разных народов и наций на почве политических, торго­вых, экономических отношений.

При заимствовании новое слово чаще всего приходит вместе с новыми вещами (трактор, танк, комбайн), с введением новых организационных форм, учреждений, должностей (дивизия, ба­тарея, офицер, генерал, канцелярия, секретарь, лазарет, ордина­тор, фельдшер, университет, консерватория, магистратура, доцент, деканат, декан, лекция, семинарий, семестр, консультация, экза­мен, балл и т. п.).

Однако бывают и такие случаи, когда заимствованное слово приходит как синоним для уже имеющегося в словарном составе заимствующего языка слова. Так пришло татарское слово (вер­нее, сочетание слов алаша am) в виде лошадь при наличии своего слова конь; имея в своем распоряжении более старое заимство­вание от английского буфер (из buffer [bʌ́fə]), русский язык ввел новое заимствование из того же языка — бампер (из bumper [bʌ́mрə] от глагола to bump — “ударять”) (эти два слова заимствованы разным путем: то же самое английское [л] (ор­фографически и) в буфер передано буквенно как у, а в бампер — на слух как в.); для слов ввоз и вывоз появились заимствованные синонимы импорт и экспорт, для слов сало — бекон, школа — студия, пароход, позднее паровоз — локомотив, приспособлять — аранжировать и ранее: для слов лицедей — ар­тист, позорище — сцена и т. п. Иногда заимствованное слово может даже вытеснить свое слово из основного словарного фон­да (например, лошадь, собака вместо конь, пес).

Причины такого дублирования (удвоения) слов в языке бы­вают разные; иногда это стремление к терминологичности, осо­бенно когда заимствованное слово — международный термин, иногда стремление выделить какой-нибудь оттенок значения, неясный в своем слове, а иногда и просто мода на иноязычное, что характерно для жаргонных заимствований (не победа, а вик­тория, не вежливость, а политеси т. п. в русском языке XVIII в.).

При заимствованиях следует различать:

1) Происходит ли заимствование устным путем через разго­ворное общение или же письменным через книги, газеты, ката­логи, инструкции, технические паспорта машин и т. п.

При первом пути заимствованные слова легче усваиваются и осваиваются, но при этом часто подвергаются искажениям, на­родной этимологии; пополнение словарного состава полученными таким путем словами носит случайный характер (почему те, а не иные слова? Почему из этого, а не из другого языка?). Так, мно­гие термины столярного дела в русском заимствованы из немец­кого через общение мастеровых, откуда Werkstatt стало верстак, Schraubzwinge — струбцинка, Nadfil — на(д)пилъник (а позже по­явился и надфиль), а также Schlosser — слесарь и т. п.

При втором — книжном — пути заимствованные слова и по звуковому.виду, и по значению ближе к оригиналам, но зато они и дольше остаются неосвоенными варваризмами в заимствую­щем языке, сохраняя некоторые черты, чуждые фонетике и грам­матике заимствующего языка, например: декель (с д твердым), хиатус (с зиянием -иа-), рандеву, колибри, реноме, коммюнике (не подходящие по форме для именительного падежа), пшют, жюри (с необычным в русском языке сочетанием шю, экю ) и т. п.

2) Происходит ли заимствование непосредственно или через посредников, т. е. через передаточные языки, отчего может сильно меняться и звуковой вид и значение заимствуемых слов.

Так, например, слово фазан не непосредственно заимствова­но из греческого phasianos amis — “фасийская птица” (что в свою очередь восходит к греческому названию реки Рион — Phasis), a через немецкое посредство Fasan, откуда s = з, а не с. Слово офицер не прямо пришло из французского officier, а через немец­кое Offiwr ['ɔfıtsi:r], откуда в русском ц, а не с; также через не­мецкий язык пришли в русский такие слова, как лейтенант (фран­цузское lieutenant [Ijœtənã]), лафет (французское I'affet [lafɛ], где ľ— артикль).

Иногда одно и то же слово приходит двумя путями: непо­средственно и через посредника; например, немецкое Burgermeister — “городской голова” непосредственно вошло в рус­ский язык как бургомистр, а через польское посредничество как бурмистр, со значением “староста” (в польском burmistrz — “го­родской голова”). Так же получились два слова — махина, агита­ция (из латинского) и машина, ажитация (через французский). Через польское посредничество пришли в русский такие немец­кие слова: рейтузы (немецкое Reithose), рыцарь (немецкое Ritter), танец (немецкое Tanz — из итальянского danw), фортель (не­мецкое Vorteil) и др. Приходили в русский через польский и фран­цузские слова: мушкет (французское mousquet [muske]), музыка и др. Французский язык слово musique [myzi:k] получил из греческого moysike; в русском первоначально сохранялось польское ударение minyka: “Молчит музыка боевая” (Пушкин), ударение на первом слоге пришло из просторечия, ср. “Тогда пойдет уж музыка не та” (Крылов, Квартет).

Изменение значения может при разных путях заимствования и не возникать. Так, греческое monachos было в русском заимст­вовано непосредственно как монах и через немецкий (где топаchos дало Munich) в виде мънихь, позднее мних, откуда в русском языке был дублет монах — мних, что представляло удобство для стихосложения.

Бывает и так, что какое-нибудь слово приходит в язык дваж­ды, через разных посредников; так, персидское слово saraj — “дворец” через татар пришло в русский в виде сарай, а через турков, балканские народы и французский язык в виде сераль — “гарем”.

Из того же языка слово может заимствоваться дважды в раз­ные эпохи; тогда в заимствующем языке получаются два разных слова вместо двух исторически разных форм того же слова в ори­гинале. Так, из германских языков было заимствовано слово pond “фунт” в виде ï@äú, позднее — пуд; в немецком pond изменилось в Pfunt, откуда в русском новое заимствование фунт.

Иногда заимствованное слово неузнанным возвращается об­ратно в свой язык с другим значением и с измененным звуковым видом; французские слова boggette [boʒɛ́t] — “мешочек денег” и fleurette [flœrɛ́t] — “цветочек” были позаимствованы английским языком в виде budget [bʌdʒit] — “бюджет” и flirt [flpɜ:t] — “флир­товать, кокетка” и с этими значениями возвратились во фран­цузский в виде budget [bydʒɛ́], flirt [flirt], существуя рядом с поро­дившими их словами как особые слова.

3) Могут быть заимствования и внутри одного языка, когда общий литературный язык заимствует что-либо из диалектов, профессиональной речи, жаргонов, и наоборот. При этом на­блюдается такая закономерность: когда слово переходит из бо­лее узкого языкового круга (из диалекта, жаргона) в более широ­кий (в литературный язык), значение его расширяется; напри­мер, слова чуять, следить, пришедшие в литературный язык из профессиональной речи охотников, опешить, ошеломить — из военной речи, цель — из речи стрелков, нагрузка, звено, зажим, смычка — из технической речи, ячейка — из речи пчеловодов или рыбаков.

При обратном переходе (из литературного языка в специаль­ный вид речи) значение сужается; например, пиво, квас — пер­воначально в значениях “напиток”, “квашеное”, позднее как на­звания особых напитков, готовить в поварском значении “стря­пать”, хоронить — в языке могильщиков (а позднее уже и в об­щем) — “предавать погребению”; французское officier первоначально значило вообще “служащий” (от office — “служба”, “кон­тора”), позднее — “военнослужащий среднего командного со­става”; partisan первоначально значило “участник”, “сторонник” (от partie — “часть”, “сторона”), позднее — “партизан”.

4) Калькирование. Наряду с заимствованием иноязыч­ных слов в единстве их значения и материального оформления (хотя бы и с изменениями того и другого), языки широко поль­зуются калькированием иноязычных слов и выражений.

Еще Ломоносов, переводя с латинского экспериментальную физику X. Вольфа, писал: “...сверх сего принужден я был искать слов для наименования некоторых физических инструментов, действий и натуральных вещей, которые сперва покажутся не­сколько странны, однако надеюсь, что они со временем через употребление знакомее будут” (1748).

Среди этих найденных Ломоносовым слов есть и заимство­вания: атмосфера, барометр, горизонт, диаметр, метеорология, микроскоп, оптика, периферия, селитра, формула и т. п. (междуна­родные термины, прочно вошедшие в русский язык), а наряду с ними и кальки: зажигательное стекло, земная ось, крепкая водка, негашеная известь, а также: предмет, движение, кислота, наблю­дение, опыт, явление и др.

5) Расширение словарного состава путем словообра­зования следует рассматривать в грамматике, потому что сло­вообразование — явление грамматическое, хотя результаты это­го процесса получают свое место в лексике; что же касается обо­гащения словарного состава путем переноса значений уже имеющихся слов, то это сфера лексики, о чем см. выше — гл. II, § 10 и сл.

6) В лексике может происходить дифференциация по значен иямв пределах даже близкородственных языков. Так, примечателен тот факт, что в славянских языках в этом отноше­нии существует известная закономерность: в южнославянских языках значение данного слова, общего для славянских языков, может быть нейтральным, тогда как в восточнославянских и за­паднославянских значения этих слов могут быть антонимичными, например вонь в старославянском языке имеет значение “закальках пах” (безотносительно к его качеству), в русском вонь, вонять — это “дурной запах”, а в чешском voněti — “благоухать”. Отсюда понятно, почему в русском есть такие слова, как благовоние и злово­ние — оба книжные, из старославянского языка, где корень [вон'-] — нейтраль­ный по отношению к качеству запаха, а первая часть сложения указывает на это качество.

 

ИЗМЕНЕНИЯ В ФОНЕТИКЕ И

ФОНЕТИЧЕСКИЕ ЗАКОНЫ

 

Как и все в языке, фонетика подчинена действию особых законов, которые отличаются от законов природы тем, что они действуют не повсеместно, а в пределах данного диалекта, опре­деленного языка или группы родственных языков и действуют в пределах определенного времени. Так, в общеславянскую эпоху сочетание гласных [о] и [е] с [п] и [т] в конце слова или перед согласными давало носовые гласные (о — @ и ё — # ), например *penfi > ï#òü, *beronfi > áåð@òü и т. п., но в период, когда русский язык заимствовал из греческого такие слова, как лента, Геллес­понт, этот закон уже не действовал (иначе получились бы: ле̃та, геллеспõт). Или такие сочетания, как *tj, *dj, давали в общесла­вянскую эпоху по разным диалектам шипящие или свистящие согласные (откуда русские свеча, межа, см. выше — гл. VI, § 77), позднее и этот закон перестает действовать, и тогда становят­ся опять возможны сочетания [tj], [dj], например статья, дьяк и т. п.

Фонетические законы — это чисто языковые, внутренние за­коны, и их нельзя свести к каким-либо иным законам физико-биологического порядка.

Фонетические законы специфичны для групп родственных языков и для отдельных языков.

Так, фонетические законы тюркских (а также в разной степе­ни монгольских, тунгусо-маньчжурских и финно-угорских) язы­ков знают законы “сингармонизма”, по которым в пределах дан­ного слова все звуки подчинены “гармонии”: в одних языках толь­ко в отношении твердости и мягкости, это “нёбный сингармо­низм”, например в казахском языке кёлдер — “озёра”, но ķолдар — “руки”; в других же языках — и по лабиализации — это “губной сингармонизм”, например в киргизском языке кθлдθр — “озёра”, но колдор — “руки”. Подобная закономерность абсолют­но чужда, например, языкам семитским, где благодаря транс­фиксации, т. е. перемене гласных a, i, и, и при сохранении тех же согласных (что является грамматическим внутренним зако­ном семитских языков, см. гл. II, § 45) фонетически слова ока­зываются антисингармоничными, например, может быть та же огласовка с разными согласными: qatala — “он убил” с кафом (“к глубоким”) и kataba — “он написал” с кяфом (“к задненёбным”), или “ломаный передне-задний вокализм” в пределах форм того же слова: himdr — “осел” и hamir — “ослы”, или kutiba — “был написан” и kataba — “написал” (где наличие огласовки на а во всех слогах не результат действия сингармонизма, а проявление той же трансфиксации, ср. kutiba, kdtibu, kitdbu, uktub и другие формы от того же корня).

Среди фонетических законов следует различать:

1) Законы функционирования языка в дан­ный период времени: это живые фонетические процессы, опре­деляющиеся позициями, когда изменение сосуществует с тем, что изменялось, вступая в фонетическое чередование; это ось синхронии'.

В современном русском языке сюда относятся, например, комбинаторные закономерности прогрессивной аккомодации, когда предшествующие гласные [э], [а], [о], [у] аккомодируют последующим мягким согласным или [и] — предшествующим твердым согласным, откуда возникают такие фонетические че­редования основного вида фонем и их вариаций, как разные [а] в пяло и пяль, разные [э] в пел и петь или [и] и [ы] в игры и сыгран; регрессивные ассимиляции глухих и звонких согласных, откуда возникают фонетические чередования: водочка [д] и водка [т], отпить [т] и отбить [д], а также позиционные закономер­ности варьирования безударных гласных, например воды [о], вода. [л], водовоз [э], или оглушения звонких согласных в конце слова, например дуба [б] и дуб [п] и т. п.

2) Законы развития, или исторические за­коны, которые формируют последовательные этапы звуковых изменений и обусловливающих их причин (когда это возможно объяснить), при этом последующий этап приходит на смену предыдущему и его отменяет, так что сосуществование бывшего и ставшего быть не может, это ось диахронии.

Так, в восточнославянских языках носовые гласные [о̃]@ и [ё]# дали соответственно [у] и ['а] — а с мягкостью предшест­вующей согласной: ä@áú > дуб, ï#òü > пять [380], еще в общеславян­скую эпоху заднеязычные согласные к, г, х подверглись в неко­торых позициях двум изменениям: в более раннюю эпоху в оп­ределенной позиции [к] дало [ч], [г] — [ж] и [х] — [ш]: ïåê@ — ïå÷åøè; ëúãàòè — ëú@ü; ñîóõú —ñîóøèòè, а в более позднюю и в иной позиции [к] дало [ц], [г] — [s(дз)] (позднее [дз] дало [з]) и [х] — [с]: ðóêà — ðóöå, íîãà —íî¾å, áëúõà —áëúñh и т. п.

В истории русского языка в большинстве диалектов [э] под ударением после мягкой и перед твердой согласной изменилось в ['о] “ о с предшествующей мягкой согласной”: тек [т'эк] дало тёк [т'ок], мед [м'эт] — мёд [м'от] и т. п.

В то время, когда подобные изменения возникли, это были фонетические законы функционирования языка, порождавшие описанные выше фонетические чередования; например, изме­нение [э] в [о] происходило перед твердыми согласными, а пе­ред мягкими не происходило, откуда такие чередования, как: сёла ['о] — сельский ['э], отдалённый ['о] — отдаление ['э], пчёлы ['о] — пчельник ['э], мешок ['о] — мешечек ['э], берёза ['о] — березник, Березин ['э], Алёха ['о] — Алехин ['э] и т. п. Когда же этот закон перестал действовать и появились сочетания ['э] с последующей твердой согласной: плен, крест, валет и т. п., то фонетическое чередование перешло в традиционное (морфологическое).

При выяснении причин таких звуковых изменений нельзя сопоставлять конечный результат с первоначальным звуковым видом, а следует установить постепенные изменения по этапам, так *êðhïúêhèøè не сразу изменилось в крепчайший (ср. грубей­ший, милейший, нежнейший, где не происходило изменения, так как основа не оканчивалась заднеязычной согласной), а перво­начально по указанному выше закону *êðhïúêhèøè изменилосьв *êðhïú÷hèøè ([к] > [ч] в позиции перед (h) — регрессивная ак­комодация согласной), и позднееизменилось в *êðhïú÷hèøè крепчайший ([h] после [ч] изменилось в [а] — прогрессивная аккомо­дация гласной; и еще позднее выпал “слабый” [ъ], a [h] > [э])'.

В изменении фонетического строя языка разные явления про­ходят неравномерно. В диалектах, не прошедших нормализацию словарями, грамматиками и иными сводами правил, фонетичес­кие изменения происходят постепенно и зачастую противоречи­во, но, поскольку диалекты не связаны с нормами языка, эти новшества быстрее укрепляются и входят в жизнь. В языках нор­мализованных (литературных) фонетические изменения зачастую долго не признаются благодаря нормализации в словарях и грам­матиках, поэтому в литературных языках часто возникают проти­воречия между реальными случаями произношения и предписан­ными нормами, по которым обучают артистов, чтецов, певцов, дикторов и вообще всех тех, кто выступает с публичным словом.

Надо указать, что не все явления фонетики равномерно из­меняются, независимо от того, что это — сложившийся литера­турный язык или диалект. Наиболее изменчивы вариации от­дельных фонем, меняющие свой “оттенок” и по диалектам, и в историческом развитии любого диалекта и языка.

Менее изменчиво появление или исчезновение вариантов, что связано с общей фонетической системой языка. И, наконец, фонематическая модель языков, т. е. состав фонем в языке и их соотношений, изменяется медленнее всего. При этом надо заме­тить, что изменения в фонетике касаются не только того, что реально изменилось (например, славянские палатализации, где, действительно, вместо к, г, х в определенных условиях то возни­кали шипящие ч, ж, ш, то в иную эпоху и при других условиях — свистящие ц, з (из дз), с или что “сильные” ъ и ь последовательно изменились воиеит.п.),нои того, что “физически” никак не изменилось, но функционально (т. е. как члены фонетической системы) претерпело перестройку. Такова, например, судьба и и ы в истории русского языка, где как бы “всё” осталось на месте, но отношение этих явлений стало совершенно иным в связи с общим изменением фонетической системы языка и ролью этих единиц в данной системе[381].

Общая тенденция исторических изменений в фонетике мо­жет изменять фонетическую систему в двух направлениях: либо в сторону сокращения количества фонем (основных фонетичес­ких единиц языка), либо в сторону их увеличения. Эти две тен­денции опираются на два разных явления в наличной фонети­ческой системе: на явления вариантов и вариаций.

И в том и в другом случае важно то, что “причина”, вызывав­шая варьирование фонем, отпала.

Но в случае отпадения причины возникновения вариантов совпавшие в одном звуке разные фонемы теряют связь со своим основным видом, и результат их совпадения становится одной отдельной фонемой. Этот процесс называется конверген­цией (конвергенция — от лат. convergere — “сходиться”) (бывшие разные фонемы в силу совпадения стали одной фонемой).

Иной процесс связан с устранением позиционных причин для вариаций. Вариации выступают как разновидности одной и той же фонемы только при наличии этих позиционных условий, видоизменяющих единую фонему в разные “оттенки”. В случае устранения этой причины оставшиеся необусловленными пози­цией различные звуки становятся разными фонемами. Этот про­цесс называется дивергенцией (дивергенция — от лат. divergere — “расходиться”), при этом число фонем в данной фонетической системе увеличивается.

Основные изменения в фонетике происходят прежде всего в связи с тем, что меняются позиции для фонем: слабые становят­ся сильными (что чаще бывает), а сильные — слабыми (что бы­вает реже)[382].

Примером того и другого фонетического процесса может слу­жить судьба соотношения гласных и согласных в истории рус­ского языка. Когда в XI—XII вв. на почве “падения редуциро­ванных (ъ и ь)” перестроилась вся модель вокализма и консонан­тизма, гласные конвергировали, оформившись в пять единиц, а согласные выделили 12 пар, коррелятивных по твердости и мяг­кости, причем слабые позиции согласных перед гласными стали сильными, а сильные позиции гласных после согласных стали слабыми'.

Обычное деление исторических звуковых законов на комбинаторные и спонтанные (спонтанный — от лат. spontaneous — “самопроизвольный”) имело в виду раз­граничить комбинаторно обусловленные явления в фонетике (где причина ясна, например случаи палатализации согласных, ре­дукции и даже исчезновения безударных гласных, случаи асси­милятивного оглушения и озвончения согласных и т. п.) и “само­произвольные” (где причина не ясна, хотя и должна быть).

Под категорию спонтанных законов подводили, например, такие звуковые изменения, как утрата носового качества у вос­точнославянских [о̃]@ и [е̃]# и замена их соответственно гласны­ми [у] и ['а], или передвижение германских согласных (Lautver-schiebung), когда по первому передвижению индоевропейские *р, *t,*k дали общегерманские [f, þ̄, h], индоевропейские *b, *d, *g дали общегерманские [p, t, k] и индоевропейские придыхатель­ные *bh, *dh, *gh дали общегерманские [b, d, g], рефлексы (рефлекс — от лат. reflexus — “отражение) об­щеславянских же сочетаний *tj, *dj, давшие в русском [ч, ж] (свеча, межа), а в старославянском [шт, жд] (ñâhøòà, междд), или две палатализациик, г, х в славянских языках (см. выше) относили к комбинаторным.

Следует отметить, что некоторые изменения, считавшиеся ранее “спонтанными”, признавались обусловленными с установ­лением каких-либо новых закономерностей, которые раньше не замечались.

Бывают и такие “звуковые изменения”, которые к фонетике отношения не имеют; например, вместо древнерусского склонения роука — роуцгъ устанавливается склонение рука — руке; на первый взгляд кажется, что здесь [ц] изменилось в [к], но ника­кого фонетического процесса в таких случаях нет, а по аналогии с коса — косе, жена — жене, дыра — дыре и т. п. форма роуцгъ подменяется формой руке; то же самое наблюдается в наши дни, когда вместо прежнего [шар — шыры́] шар — шары по аналогии с [пар — пʌры́] пар — пары стали произносить [шар — шʌры́): процесс унификации по аналогии относится к грамматике (см. выше — гл. IV, § 48).

Бывает, что многие частные фонетические законы можно объединить каким-нибудь одним общим законом, который как общая тенденция предопределяет и отдельные закономерности; так, образование восточнославянского полногласия и его соот­ветствий в других славянских языках (русские борода, голова; ста­рославянские áðàäà, ãëàâà, польские broda, glowa), рефлексы со­четаний ър, ъл, ьр, ьл, упрощение групп согласных, распределе­ние редуцированных гласных ъ и ь и тому подобные древнесла-вянские фонетические явления объясняются теперь в науке как следствия действия закона открытых слогов.

В течение двух последних веков выдвигалось много различ­ных теорий для объяснения “первопричин” звуковых изменений, фигурировали и влияние климата, и влияние ландшафта, и иска­жение речи от поколения к поколению, и убыстрение темпа речи, и влияние субстрата, и стремление к удобству и даже к благозву­чию, наконец, подражание и мода... Однако все эти объяснения несостоятельны, за исключением реальных, но не всегда обяза­тельных случаев влияния субстрата.

Не следует, например, искать субстратных источников для передвижения германских и немецких согласных (Lautverschie-bung), или тем более судьбы сочетаний *tort, *tolt и т. д. в славян­ских языках, или же так называемого “падения редуцированных” в тех или иных славянских языках; здесь следует опираться на строго описанные закономерности данных языков, исходя из изучения древнеписьменных памятников и показаний живых, описанных в науке диалектов.

В области фонетики даже явно “чужое” может и не быть след­ствием субстрата (см. указанные выше примеры из явлений суб­страта дороманских языков в позднейшей судьбе романских язы­ков и т. п.), а, например, как факт особого произношения “ино­странных слов”, таково употребление особых, несвойственных русской фонетике гласных ü [ʏ] и ö[ø] в таких случаях, как соб­ственные имена Hütte [hʏtə], Гете [gøtə] или заимствованные термины: жюри, брошюра, амбушюр, пшют и т. п.

Надо признаться, что “первопричину” таких явлений пока наука открыть не сумела, но умение частные закономерности исторических изменений тех или иных сторон языка обобщить в единое целое составляет обязанность науки.

Такова, например, формулировка закона открытых слогов, объединяющая целый ряд частных закономерностей в истори­ческой фонетике славянских языков.

Гораздо важнее обратить внимание на фонологическую сто­рону вопроса и с этой точки зрения пересмотреть всё накоплен­ное наукой по вопросу о фонетических законах. Действительно, фонетические изменения бывают разного порядка. Прежде все­го нельзя смешивать живые процессы звукового варьирования фонем в разных позициях, т. е. функционирования данного язы­ка в данный период, и бывших живых процессов, застывших и перешедших в разряд чередований фонем. То, что в один период представляет собой варьирование одной фонемы, в последую­щий период может стать нефонетическим чередованием разных фонем (если данная позиция, вызывавшая варьирование, из сла­бой делается сильной). Так, был период в восточнославянских языках, когда не было фонемы [ч], а звук [ч] был вариантом сочетаний [tj] и [kj] или [k] перед гласными переднего ряда, но с тех пор, как появляется новая возможность сочетаний [tj], [kj] и [k'] перед гласными переднего ряда, [ч] выделяется в особую фонему.

Такое изменение, как первая (“шипящая”) палатализация в славянских языках, касалось различительного признака задне-язычности и поэтому охватывало все заднеязычные (т. е. [к, г, х]). Наиболее существенными изменениями для фонетического строя языка являются те, когда в результате изменения меняется количество фонем, ибо тогда может перестроиться вся фонети­ческая система; однако это зависит от широты охвата данного процесса. Когда в белорусском языке отвердело мягкое р и [р] и [р'] перестали различаться (т. е. рада и ряда стали одинаково произноситься как [рада]), то вся система не перестроилась — только количество корреляций согласных по твердости и мягкости убавилось на одну пару; когда же в результате падения редуцированных гласных [ъ] и [ь] в древнерусском языке появи­лись конечные закрытые слоги с твердыми согласными перед отпавшим а и с мягкими перед отпавшим ь (и то и другое в слабой позиции), то бывшие вариации согласных по твердости (перед задними гласными) и мягкости (перед передними глас­ными) превратились в корреляцию разных фонем по твердости и мягкости и таких пар оказалось 12, т. е. состав согласных фонем увеличился на 12 единиц, но одновременно задние и передние гласные перестали существовать как разные фонемы и объединились в одну фонему с передними и задними вариа­циями, зависящими от аккомодации предшествующим мягким и твердым согласным.

В результате дивергенции и конвергенции изменяется и пере­страивается вся фонетическая система языка, появляются или исчезают противопоставления фонем, и фонемы как члены но­вой системы наполняются новым качеством, хотя бы материаль­но они и не изменились (например, в русском языке [и] и [ы] в XI в. и в XX в.).

Но бывают и такие фонетические изменения, которые каса­ются не всей системы, а лишь перераспределения фонем внутри данной системы в тех или иных словах и морфемах; так, преж­ним сочетаниям верьх, четверъг, зерькало, перъвый, верьба и т. п. с мягким р теперь соответствуют сочетания с твердым p: верх, чет­верг, зеркало, первый, верба и т. п.

Некоторые звуковые изменения охватывают все слова языка независимо от позиции для данной фонемы, но сами изменения не касаются различительных признаков, и тогда система фонем не испытывает изменений; таково, например, в истории русско­го языка отвердение непарных по твердости и мягкости соглас­ных ш, ж и позднее ц.

Бывают и такие звуковые изменения, которые касаются лишь звучания данной фонемы или группы фонем, имеющих общий вариант в какой-нибудь одной слабой позиции, например ук­репление более “ и -образного” произношения безударных глас­ных [и, э, а, о] после мягких согласных, “иканье”, например про­изношение [м'ила́] для прилагательного мила, существительного мела (“сорта́ мела́”) и глагола мела (по фонемам <м'ола>, ср. мёл <м'ол