Глава одиннадцатая, в которой происходят события пугающие и удивительные

 

Со всей неизбежностью закончился долгий день, а за ним пролетела короткая летняя ночь, и наутро ибн-амир Шаир вернулся во дворец, где по своему обычаю прикинулся, будто никуда не уходил. Однако же на самом деле в нем бурлили самые сильные чувства, и он поспешил к своему другу, чтобы разделить с ним свои радости и невзгоды.

Благородный Ватар аль-алим, любящий проводить ночное время не в постели, а со своими склянками и бумагами, к этому времени едва поднялся и вкушал свой нехитрый завтрак, состоящий из овощей, лаваша и сладостей к кофе, ибо сильным аппетитом достойный алхимик по утрам не страдал. Когда к нему ввалился его довольный жизнью друг, Ватар аль-алим предложил ему присесть и сказал:

– Как у тебя дела я даже не спрашиваю, по всему видно, что вы с Ятимой все-таки нашли пути к примирению. Судя по тому, что ты пришел сообщить мне об этом наутро, а не под вечер, я смею предположить, что именно романтические прогулки под луной способствуют объединению влюбленных сердец.

– Ах, если бы, мой драгоценный Ватар! – вздохнул Шаир и, всплеснув руками, упал в кресло. – Увы, я всю ночь спал – у себя в квартире, поскольку не нашел в себе сил добраться до дворца. И она, я полагаю, тоже. Вчера был слишком долгий и трудный день для последующих ночных прогулок под луной.

После этих слов Ватар аль-алим, уж разумеется, не мог не удивиться от всей души и не сказать:

– Надеюсь, весь Сефид в целости и сохранности, ибо я себе даже не представляю, во что ты, о мой неугомонный друг, должен был ввязаться, чтобы так устать к вечеру.

– Да что Сефиду сделается? – махнул рукой Шаир. – Да и непочтенные нави из Джанах аль-Гураб почти все остались в целости и сохранности, хотя должен тебе честно признаться – я об этом до сих пор изрядно сожалею.

Тут уж Ватар аль-алим, знающий из рассказов самого Шаира, что такое хамула, изрядно взволновался. Он принялся допытываться у своего неугомонного друга всех подробностей столь опасного приключения, которых и вкусил в полной мере, приправленных возмущениями на тему того, как недостойные бандиты смели помешать их уединению, да еще и обижали драгоценнейшую Ятиму. Наконец, не выдержав очередного пассажа о том, как бы Шаир ибн-Хаким желал лично отмстить всем непочтительным, Ватар сказал:

– Мне кажется, о мой пылающий праведным гневом друг, ты не отдаешь себе отчета в том, что тебе следует быть благодарным Ата-Нару, что вы выбрались из сей передряги живыми и без особых потерь! Так как с предельной откровенностью, скажу тебе, это настоящее чудо, что вас там не убили. А ты выглядишь воистину одичалым, если считаешь, что вы могли бы справиться с такой толпой, даже оставайся у вас в жилах весь ваш огонь!

– Что за мода такая у всех вокруг? – с искренним возмущение вопросил Шаир у книжного шкафа, на который уставился, обиженно отвернувшись от друга. – Стоит кому-то почувствовать глубокое беспокойство о моей скромной личности, как они меня тут же принимаются ругать, будто я совершил десяток преступлений против Чести разом? Вот и Фанак-аджибаши... десять шестерок янычар привел, чтобы меня из каменоломен вытащить, а потом немедля принялся читать мне нотацию! Удивляюсь, что не прямо перед строем йолдашей, чтобы и они тоже могли высказать на мой счет, все шесть десятков.

– Благослови его Всемилостивый за столь своевременное вмешательство, – вздохнул Ватар. – И величайшую разумность, поскольку отчитать тебя за совершеннейше безответственную неосторожность следовало. И, возможно, не один раз! И за то, что в твою квартиру столь легко может проникнуть любой мелкий преступник...

– Далась вам моя квартира! – воскликнул ибн-амир.

–...и за то, что твой так называемый «план спасения», – продолжил Ватар, пропустив его слова мимо ушей, – по правде говоря, куда более походит на план изощренного самоубийства. Признаюсь тебе честно, о мой весьма ценный для меня друг: от мысли о том, что я вчера мог тебя лишиться, причем неоднократно, я чувствую себя дурно, – с этими словами ученый опечаленно посмотрел на свой стол с незатейливой снедью, понимая, что теперь аппетита у него нет вовсе.

– И это вот тоже! – возмутился Шаир.

– Что, прости?.. – недоуменно спросил Ватар.

– Какого человека вы все взялись терзаться о моей возможной гибели, когда я жив и уже в полном порядке?! Ну, руку потянул, подумаешь, большое дело!

Ватар вопросил обиженную макушку:

– Неужели ты не понимаешь, как мало у тебя было шансов сидеть сейчас передо мной и возмущаться?

Ибн-амир наконец соизволил к нему повернуться и ответить:

– Что ж мне теперь вовсе ничего не делать и нигде не появляться, чтобы вы не переживали? И сидя в комнате можно подавиться виноградной косточкой и умереть, как бы ты ни был предусмотрителен!

– Я не страдаю такой наивностью, чтобы просить тебя нигде не появляться и даже не прошу не бегать по Сефиду в поисках бин-амиры Адили! Всего лишь умоляю проявлять капельку благоразумия!

– Я ужасающе благоразумен, – ворчливо отозвался Шаир. – И вчера потратил немало времени на весьма благоразумные и не менее велеречивые объяснения, что не собираюсь проваливаться прямо в Ледяную Бездну или взрываться на месте, если отойти от меня на минуту. Ради Всевышнего, не говори мне, что теперь то же самое придется проделывать и с тобой! К тому же целовать тебя, уж прости, я не стану. Хотя пахлавой накормить могу.

Достроив в уме недостающие звенья, объясняющие поцелуи, Ватар ответил:

– Знаешь, пожалуй, мне радостно осознавать, что хотя бы твоя девушка в состоянии оценить степень опасности. Огорчает лишь одно: судя по описанному, даже Ятима не может заставить тебя сделаться менее безрассудным.

– Ради Всевышнего! Я найму защитного сахира и обвешаю дверь заклинаниями в три ряда, буду забираться на магические башни не чаще раза в декаду и даже начну завтракать вовремя каждый день, только хватит уже так из-за меня переживать! Потому что я невольно начинаю думать, что не создаю всем навям, которым есть до меня дело, ничего, кроме хлопот и огорчений. И, должен заметить, я ни капли не шучу и не преувеличиваю, против своего обыкновения, – ибн-амир выразительно вздохнул и посмотрел на Ватара весьма печальным взглядом. – Ибо на протяжении всех последних дней был совершенно уверен, что одна девица из кузни даже видеть меня не желает. А она, оказывается, просто слишком сильно переживала даже для того, чтобы мне об этом сказать!

Завершив сей проникновенный монолог, Шаир взмахнул руками и упал на спинку кресла, уставившись в потолок.

– О чем переживала, могу я спросить? И как вы вообще помирились? Я ведь помню, насколько безнадежным ты находил это дело всего три дня назад, и едва ли представляю даже, как вы снова заговорили.

Ватар вытер руки салфеткой, так как в действительности потерял аппетит, и подошел к другу поближе. Ибн-амир потер пальцами переносицу и соизволил посмотреть на него.

– Обо всем переживала, сдается мне, – мрачно изрек он. – Добрую дюжину раз повторила, что наши отношения закончены и ничего не исправить. И говорить смысла нет. И что я, спрашивается, должен был думать после столь недвусмысленных заявлений? А потом выясняется, что она все это время искренне полагала, будто это я собираюсь порвать с ней всякое общение. Словно я давал хоть малейший повод! Я уж не буду тебе все наши разговоры пересказывать, но ты меня давно и хорошо знаешь, ты посвящен во все подробности этой истории. Скажи мне, любезнейший: можешь ли ты представить, чтобы я сказал что-то подобное? Будучи в своем уме и не под действием каких-нибудь особо мерзких запретных заклинаний?

– Нет, не могу, – для убедительности Ватар потряс головой. – И звучит это совершенно ужасающе. И мне теперь стало намного яснее, отчего ты полагал свое положение столь беспросветным. Но теперь я тем более в полной растерянности насчет того, как вы могли прийти к хоть к какому-то взаимопониманию. А вы к нему пришли, раз уж дело дошло до успокоительных поцелуев.

– Она решила извиниться, – ибн-амир в который раз вздохнул. – Как я сейчас понимаю, исключительно сообразуясь с законами Чести, поскольку ей в голову не приходило, что я ее извинения хотя бы приму, не говоря уж о чем-либо еще. И да, люди меня побери, мне были нужны эти явские извинения! Поскольку из-за нее весь Университетский квартал мог неожиданно узнать, что ловчий Джабаль на самом деле – наследный ибн-амир Ясминского амирата, и это совсем не ерунда. Но, в самом деле, я же не настолько человечески глуп и ненавьи жесток, чтобы из-за единственной ошибки, какой бы она ни была, прерывать отношения. И столь поспешно и бездумно разбрасываться навями, которые для меня важны!

Ватар потер лоб.

– Хотел бы я понимать, какое магическое поле создает столь удивительные завихрения мысли в ее голове, особенно если учесть, что ты раньше рассказывал о ее явной сообразительности.

– И я в этом не ошибся ни на мискаль! Однако, как видишь, она успела себе надумать и это, и еще, помимо прочего, что у меня есть какая-то девушка, и к людям улети ее воспитание малики, с которым она при всех этих переживаниях делала столь убедительный вид, что ей плевать на меня во всех смыслах, вместо того, чтобы хоть что-то прямо сказать вслух!

Ватар еще раз осмыслил всю предоставленную ему информацию и вздохнул:

– По всей видимости, на твою выдуманную девушку ей было особенно не плевать. И это хоть что-то объясняет.

– К сожалению, «хоть что-то» меня в данном случае не устроит, – проворчал в ответ ибн-амир. – Либо я пойму, в чем дело, либо Ата-Нар его знает, что ей взбредет в следующий раз и чем все это кончится.

Выплеснув хоть часть своих переживаний, ибн-амир удалился, оставив друга наедине с так и незавершенным завтраком.

 

Шаир даже не представлял, сколь волнительной для Ватара окажется новость про его столкновение с хамулой, тот же думал о случившемся беспрестанно. Несчастный алхимик мерил ногами комнату, будучи совсем не в состоянии думать о работе, и занимался делом столь же бесполезным, сколь и вредным, воображая, как мог пострадать Шаир вчера. Изведшийся досадой на его легкомыслие, в какой-то момент он внезапно понял, что теперь в Сефиде есть навь, с которым он может разделить тяжесть ноши своего беспокойства, и немедля собрался в гости.

К великой удаче и большой радости Тахсины бин-Рукии, Ватар, в отличие от своего друга, о котором он теперь столь сильно переживал, входить в чужие жилища имел обыкновение через дверь и весьма вежливо постучавшись. Впрочем, она все равно была удивлена его внезапному появлению у себя на пороге, посему, поздоровавшись, сразу же поинтересовалась, чем обязана незапланированному визиту.

– Добрый день, Тахсина-ханум, – поздоровался в ответ Ватар. – И прошу меня простить за столь неожиданное беспокойство. Однако, боюсь, у меня есть проблема, которую мне кроме вас решительно не с кем обсудить.

Девушка отступила от двери, пропуская его внутрь, и сосредоточенно нахмурилась. Она уже поняла, что покидает свою лабораторию алхимик довольно редко, и теперь его появление выглядело для нее едва ли не более загадочным, чем до объяснений.

– Проходите, Ватар-бек, присаживайтесь. И расскажите, что за проблема. Научного характера? Боюсь, я пока даже предположить не могу, где могут пересекаться области наших исследований...

– Проблема личного характера, – со вздохом ответил Ватар, сев на любезно предложенный ему диван и всплеснув руками. – И вы прекрасно знаете, как ее зовут. Вообще-то вам известны оба ее имени, ровно поэтому я и имею счастливую возможность поделиться ею с вами, единственной во всем Сефиде.

– О ради Ата-Нара, что он успел сотворить? – охнула Тахсина, уже успевшая составить мнение о наследнике престола ясминского амирата и теперь искренне сопереживающая его другу и наперснику.

– Вы даже не представляете, Тахсина-ханум, да и я не мог представить, что он эдак умудрится. Мало нам всем беспокойства с шаярской бин-амирой, так этот несчастный ухитрился в роли Джабаля привлечь внимание хамулы! Вчера они его украли, и ему крайне повезло, что наши янычары столь прекрасно работают, что успели прийти на выручку и спасти его прямо из логова бандитов.

Тахсина ахнула, Ватар же продолжал:

– И вы думаете, он беспокоится об этом? Наоборот, вернулся во дворец в весьма предовольном расположении духа и попрекал меня моим волнением.

– Для него хамула, похоже – что-то вроде легкого развлечения. Он хоть чего-нибудь боится? – возмущенно спросила Тахсина, усевшись на диван рядом с Ватаром.

– Не уверен, – мрачно ответил тот. – Впрочем, к Джанах аль-Гураб он отнесся вполне серьезно, за вычетом того, что мысли о собственной безопасности он важными не считает. Потому что куда больше вполне серьзной опасности его беспокоило то, что бандиты обидели его девушку, а также безмерно радовало то, что он с ней наконец-то помирился и может перестать умирать от несчастной любви, каковому занятию он со всей широтой своей души предавался два дня назад. Словом, он был слишком погружен в собственные любовные переживания и слишком ими счастлив, чтобы обращать внимание на какую-то там хамулу.

– Какая девушка, у него же невеста есть? – с искренним недоумением поинтересовалась Тахсина.

– Вы не поверите, Тахсина-ханум, но пурпурная! – ответил Ватар, с мучительным вздохом воздев взгляд к потолку. – И наполовину синка. И нет, он не издевается, по крайней мере, он не нарочно, хотя порой это и впрямь выглядит сущим издевательством, как по мне.

У Тахсины категорически отсутствовал какой-либо опыт по утешению придворных алхимиков, однако утешать подруг, переживающих столь же сильно или даже сильнее, ей случалось. А в том, что несчастный Ватар аль-алим переживает крайне сильно, никаких сомнений быть не могло: ученый, казавшийся ей спокойнейшим среди всех известных ей навей, уже дважды повысил голос, не говоря о том, что он начал размахивать руками, чего за ним раньше также не было заметно. Посему девушка решила, что утешить его требуется срочно, хоть как-нибудь, и, опираясь на свой предшествующий жизненный опыт, решительно обняла Ватара за плечи.

– Никогда не думала, что скажу такое про наследника престола, но периодически он ведет себя, как кретин, – от всей души сказала Тахсина и привычным жестом погладила несчастного, которому достался подобный друг, по руке. Примерно на этот месте, она, не столь уж занятая придворной жизнью, тем более соседнего амирата, сопоставила известные ей сведения и спросила почти с ужасом: – Погодите, но ведь его невеста тоже наполовину синка?

– А я о чем говорю! И даже пурпурная, – мученически ответил Ватар.

– Я вам чай заварю, мятный. Он успокаивает! – решительно сказала Тахсина и достала из шкафа небольшой чайник на подставке для огня, который кипятила прямо на рабочем столе, чтобы, трудясь над своими исследованиями, не бегать за чаем далеко. А потом резко развернулась к своему гостю:

– Нет, погодите, я не понимаю, а что он собирается делать со своей невестой, когда найдет? Они ведь связаны клятвой кровавой мести? И как тогда его девушка?

– Вы же его уже знаете, Тахсина-ханум! «Мне бы ее найти, а там разберемся по обстоятельствам» – вот так он всегда отвечает на подобный вопрос.

– О Ата-Нар! И что же, нет никакого варианта избежать поединка?

– Мы ищем, поверьте, мы ищем Тахсина-ханум. Но пока что не нашли.

«Браки, разводы, имянаречения, скрепленные клятвы Чести, а также вызовы Кровавой мести, будучи осуществляемыми в Храмах ритуалами, не подлежат регламентации Кодексами», – сама собой всплыла у нее в голове фраза из учебника. Регламентировались они, закономерным образом, Храмовыми книгами, как и все прочие ритуалы, соответственно, любую информацию требовалось искать, в первую очередь, там.

– В книгах дастуров искали? – деловито спросила Тахсина.

– Везде искали, – Ватар огорченно поморщился, ибо безнадежность этих поисков угнетала его куда сильнее столь же безнадежных поисков бин-амиры.

– Ну разумеется, – кивнула в ответ Тахсина. Ватар аль-алим был достаточно умен, чтобы догадаться об этом и без ее подсказок из учебников для факихов-первогодок. Поскольку этот очевидный путь был отметен, она тут же поинтересовалась следующим, не менее ей очевидным: – А в архиве?

Пребывая в задумчивости, девушка развернулась от чайника к Ватару, и только тут поняла, что сей простейший для нее вариант был отнюдь не таким уж простым для тех, кто не проживал в Университетском квартале.

– Ну конечно вы не искали в архиве!

Ватар заинтересованно приподнял бровь, поскольку ее слова сейчас показались ему если не ярким костром, то уж, как минимум, светом маленькой лампы в непроглядной тьме.

– Я поищу, – тут же пообещала Тахсина и принялась доставать пиалы, а также обшаривать шкаф на предмет сохранившихся там сладостей.

Последующая беседа была не менее содержательной и большей своей частью продолжала касаться жизни Шаира ибн-Хакима, на которого Ватар впервые в жизни смог вволю пожаловаться. Впрочем, никакие нави не могут заниматься только обсуждением чужой жизни, не касаясь своей собственной, так что Ватар и Тахсина заодно узнали новое и друг о друге. Чем обсуждаемый ими ибн-амир был бы крайне доволен, если бы только узнал об этой встрече.

 

 

Шаир ибн-Хаким возлежал на диване в своих покоях, закинув ноги на спинку, неторопливо ел виноград и размышлял над важнейшей проблемой стратегического свойства. Она не имела ни малейшего отношения ни к делам ловчего Джабаля, ни к заботам ясминского ибн-амира, зато имела самое непосредственное отношение к личной жизни обоих этих в высшей степени выдающихся навей. Разум его был занят вопросом следующего содержания: «Какого человека это вообще происходит?» – однако слова эти, хоть и прекрасно передавали его чувства, для продуктивных размышлений не слишком годились. Так что ибн-амир прямо сейчас пытался пробраться через тернии своего разума и составить более развернутое и внятное описание стоящей перед ним проблемы. Разрешить ее представлялось для него делом исключительно важным – возможно даже, жизненно важным – поскольку он совершенно не был уверен, что готов пережить ссору с розой своего сердца Ятимой еще раз.

«Можно ли вывести закономерность на основании двух случаев?» – спросил себя ибн-амир, вздохнул и отщипнул виноградину. Хоть Ватара иди спрашивай. С другой стороны, зачем? Ему придется ее вывести, поскольку далее собирать сведения он категорически не готов, в чем сам себе прямо признался. И больше всего – не готов к тому, что она вдруг снова станет думать на его счет нечто подобное. Да и на свой собственный тоже. Шаир поморщился, ибо думать об этом было не просто неприятно, а крайне болезненно. Однако при всем этом – совершенно необходимо. Его Ятима, которую он с самой первой встречи ценит, как мало какого другого навя, которую считает едва ли не умнейшей маликой в амирате, а, возможно, и в Сине, к которой относится с огромным уважением – почему-то иногда вдруг начинает думать, что это не так. Точнее, она начинает думать, что все с точностью до наоборот: он ее ни во что не ставит, презирает и считает идиоткой.

– Я, конечно, много ерунды говорю, но ничего подобного и близко не стал бы, даже если меня долго и сильно бить между рогами, – сообщил Шаир виноградной кисти, которую держал в руке.

В этом и заключалась проблема: Ятима на него обижалась, потому что он порой говорил вещи обидные, однако было решительно непонятно, как она делает из его слов столь ужасающие выводы, каким бы обидным сказанное ни было само по себе. А поскольку ибн-амир не понимал, в чем дело, он не понимал и того, как предотвратить подобное в дальнейшем. По правде говоря, он даже не понимал, в словах ли дело или в чем-то еще. Насчет стихов тогда, на празднике, он, вроде бы, ничего не говорил. А ей потом все равно пришлось долго и мучительно объяснять, что он на самом деле не считает ее дурочкой, ни человека не понимающей в бейтах. А она ему долго и мучительно не верила. И в чайхане не верила, и потом, перед тем, как он ее поцеловал в первый раз. Шаир всерьез подозревал, что если в такую минуту прямо сказать Ятиме что-нибудь вроде: «Ну что ты, я вовсе не считаю, что ты глупая», – она подумает, что ее утешают из жалости. Возможно, она даже и думала уже что-нибудь подобное. Люди разбери, что у нее там в голове творится, она же не говорит ничего толком! От чего все делается только хуже.

Ибн-амир отложил виноград обратно в вазу, в одно движение вскочил с дивана и принялся расхаживать по комнате. Ему, со всей очевидностью, не хватало чего-то важного, чтобы понять, в чем дело. Чего-то из ее прошлой жизни, о чем Шаир не имел ни малейшего понятия, поскольку не так уж много она и рассказывала. А если нави делятся подобными вещами неохотно, в том числе, и с теми, кто для них важен – значит, это вещи не слишком-то приятные. Даже ловчий Джабаль, у которого никакого прошлого вовсе не существовало, рассказывал о себе окружающим навям намного больше. Просто нужно было приложить некоторые усилия, чтобы истории из его жизни поменьше походили на истории из жизни ибн-амира Шаира. При этом в своей дворцовой жизни ибн-амир, как правило, находил очень много недостатков и крайне мало достоинств.

«Так бывает с лошадьми», – подумал Шаир крайне неожиданную мысль, остановившись у окна. Он видел подобное несколько раз: если лошадь сильно напугать, а уж тем более – причинить ей боль, она потом долго будет шарахаться ото всего, что хоть как-то напоминает о страшном происшествии. От длинных предметов. От навей в красных хафтани. От запаха жасмина. От чего угодно. И спокойнейший конь самого доброго нрава может, напугавшись вот так, взвиться, лягнуться и понести. Потому что ему страшно.

– От чего ты шарахаешься, маленькая? – спросил Шаир вслух, глядя на город за окном, и сосредоточенно нахмурился.

Перебрать в памяти то немногочисленное, что Ятима все-таки рассказывала о своей жизни до приезда в Сефид и что было известно ему из наблюдений, было не так уж сложно. Обычное воспитание для малики – достаточно строгое, чтобы у нее до сих пор не было никого, за ней ухаживавшего. И приятно, кстати, получить подтверждение тому, что она не соврала про боевого друга, который был ей как брат.

Училась понятно чему: боевая магия, боевые искусства, фехтование, стихи, танцы, музыка – о последнем он, впрочем, ничего не знал. Значит, либо она не любит играть, либо не имеет возможности добыть в амиратах синский инструмент, на котором играть обучена. Впрочем, все это было не о том. Ее нелюбовь к поэзии находилась, по всей вероятности, куда как ближе к тому, что интересовало Шаира. Кроме того, ему было известно, что ее учитель рукопашного боя любил витиевато ругаться. А также кому-то из ее учителей доставалось пресловутым горохом – по правде сказать, не таким уж и похожим на безобидное хулиганство, учитывая, что им можно было свалить с ног опытного заклинателя или разом троих не менее опытных бандитов.

– Только в самых крайних случаях, – пробормотал Шаир себе под нос и закусил губу.

Благослови Ата-Нар его способность запоминать наизусть не только стихи и легенды, но и многие разговоры. И в работе полезно – и сейчас тоже неожиданно пригодилось. Что, хотелось бы ему знать, она держит за крайний случай, когда речь идет о преподавателе? И как надо было преподавать, чтобы у боевого сахира, не боящегося кидаться на опасных преступников, любое выказанное на ее счет недовольство даже много лет спустя вызывало панику, сходную с паникой ополоумевшей от страха лошади?

Очнувшись от своих размышлений, Шаир с некоторым удивлением обнаружил, что подоконник в его покоях теперь украшают восемь весьма внушительных борозд от его собственных когтей. К огромному сожалению ибн-амира, Синские земли находились довольно далеко, так что подоконник, вероятно, был обречен остаться единственным пострадавшим. Зато Ятима – находилась очень даже близко, и ему совершенно необходимо было срочно с ней поговорить.

 

День Адили прошел в несколько неожиданных хлопотах, поскольку с утра к ним явился достойнейший Фанак-аджбаши – как он объяснил, для снятия показаний. В действительности у мудрого накиба над янычарами Ремесленного квартала, помимо объявленной, была еще одна цель: присмотреться к девице, начавшей принимать немалое участие в деятельности ясминского ибн-амира, и составить об оной девице собственное впечатление, которое, как он полагал, было довольно удобно составлять именно там, где она живет, а не в незнакомой обстановке. На что Фанак ибн-Мухлис рассчитывать не мог – так это на бурную благодарность тетушки Фатимы, выяснившей, что перед ней находится тот самый навь, который вырвал ее козочку из лап хамулы. Щедрость гостеприимства тетушки была столь неумолима, что провести беседу хотя бы отчасти так, как ему того хотелось бы, Фанаку не удалось, потому он зазвал Адилю на следующий день прийти в участок и поговорить уже там, после чего удалился.

Фатима же объявила Адиле, что та действительно должна завтра принести угощения на все сорок навей в участке, хотя этого и совершенно недостаточно в благодарность за спасение жизни. И так как напечь столько одной Фатиме затруднительно, ни в какую кузню козочка сегодня не пойдет, а останется помогать на кухне. Разумеется, тетушка при этом лелеяла далеко идущие планы по подготовке девушки к семейной жизни, от которой та до сих пор уврачевалась, да и расспросить о подробностях взаимоотношений с Джабалем тетушке хотелось тоже. Посему день у бин-амиры выдался весьма хлопотный и суетливый, а также переполненный самыми дотошными расспросами, отчего к вечеру у нее изрядно кружилась голова.

Тем временем Шаир, проведший значительную часть дня в непростых размышлениях о Ятиме, все же сумел дождаться вечера, когда девушка должна была закончить с работой, хотя ему не терпелось и увидеть ее, и поговорить. Однако благоразумие на сей раз возобладало, и он не примчался на Персиковую ранним вечером, чтобы томительно просидеть несколько часов в кузне, дожидаясь, пока она закончит с делами. Это было спасительное для ибн-амира решение, поскольку, как уже известно слушателю из написанного выше, на деле ему пришлось бы провести эти несколько часов в кухне, попав вместе с Адилей под пристальное и неуемное внимание тетушки Фатимы. О нем Шаир также помнил прекрасно, посему, очутившись у дома кузнеца, по зрелом размышлении, в дверь стучать не стал. Вместо этого он в одно движение запрыгнул на ближайшую ветку инжирного дерева, намереваясь пробраться в комнату к Ятиме своим излюбленным способом – через окно. Дабы никто не помешал их общению ни намеренно, ни случайно.

Адиля же, никак не предупрежденная о визите своего возлюбленного, зато изрядно пережившая после внезапного посещения работников Джанах аль-Гураб, на внезапно отворившееся окно своей комнаты отреагировала способом вполне понятным и естественным: почти одновременно она выставила мощнейший щит и швырнула в нежданного гостя пару ежей. Шаир, к счастью, обладавший достаточно быстрой реакцией, от ежей увернулся, однако, отскочив назад, стукнулся головой об оконную створку, упал на пол и со стоном упрекнул:

– За что ты так меня встречаешь, неужто я тебе так быстро надоел?

– О Ата-Нар, я же не знала, кто это, и испугалась, после вчерашнего-то! Прости-прости!

Адиля, подскочив с кровати, заметалась, зачем-то схватила кувшин с водой для умывания, потом его отставила, отбросила одеяло, которым прикрывалась все это время, и потребовала:

– Покажи, где болит, я постараюсь хоть что-то сделать!

Шаир предъявил ей пострадавший затылок, на который Адиля принялась накладывать целительные заклинания и старательно дуть, хотя, откровенно сказать, через его буйную гриву эти легкие дуновения болящего места никак не достигали и облегчения принести не могли.

– Еще меня можно обнять и поцеловать, – предложил Шаир, едва почувствовал, что его бедной голове стало легче. – Это тоже очень помогает, – и, развернувшись, обхватил ее за талию.

Не то чтобы он сегодня непрерывно об этом думал – у него было достаточно забот и иных мыслей – однако сейчас ему всерьез казалось, что он с трудом пережил этот день без единого объятья с Ятимой.

– Обязательно, – мило покраснев, прошептала девушка.

Адиля, чувства которой к Джабалю были слишком свежими, непривычными и к тому же ощущались, как безнадежные, от прямоты своего возлюбленного приходила в некоторый трепет. Борьба между «хочу», «нельзя» и «не могу ничего показывать», произошедшая сейчас внутри нее, придала всем самым невинным прикосновениям столь пряный привкус, что девушка ощутила себя почти в полуобморочном состоянии. Что не помешало ей обнять и поцеловать Джабаля.

– Как ты себя чувствуешь, маленькая? – поинтересовался он, наконец покончив с поцелуями. Что, впрочем, произошло далеко не сразу, поскольку, хоть ибн-амир и ощущал себя куда увереннее, чем его драгоценная возлюбленная, чувства его отнюдь не были менее новыми и острыми. Однако он видел, что она устала и волнуется, и помнил о том, что пришел сюда ради важного разговора, так что в конце концов его вновь начало одолевать беспокойство за Ятиму, хотя он бы с радостью так и провел весь остаток вечера, продолжая ее целовать.

– Наверное, как мул, крутивший колесо на переправе, причем где-то возле шумного водопада, – и Адиля поведала о том, как провела сегодняшний день, завершив сие описание выводом: – Целый день махать молотом в кузне проще, чем вести домашнее хозяйство, честное слово!

– Да уж, – усмехнулся Шаир, – Фатима-ханум, пожалуй, пострашнее внезапного самума будет. Раз уж с ней даже аджибаши не справился, а на моей памяти ни разу такого не было, чтобы он с кем-то не справлялся... кроме меня.

Адиля фыркнула, а потом вдруг осознала:

– Я ужасно принимаю гостей, думаю, на полу тебе не слишком удобно. Вот, можешь на сундуке сесть!

– Мне с тобой везде удобно, – заверил ее ибн-амир, поцеловав в висок, после чего стащил с сундука две подушки и покрывало и принялся обустраиваться прямо на полу – к удивлению Адили, действительно не без удобства.

Сама она в этот момент метнулась и накинула домашнюю джуббу, удачно оставленную на стуле: стоило ей начать более ясно воспринимать окружающее, как она нашла свое ночное одеяние слишком нескромным. Но, затянув пояс потуже, девушка тут же устроилась в объятьях Джабаля, снова прижимаясь к нему как вчера, когда ей было так страшно.

Для начала он ее поцеловал, а потом сияя глазами заявил:

– Я пришел к тебе с очень важным разговором! Я ведь до сих пор ни разу не рассказал, как сильно я тебя люблю, а это просто преступно! Удостоюсь ли я когда-либо прощения за это? – очень трагически спросил он.

Адиля, которая напряглась при первых словах, в этом месте захихикала и ответила:

– Тебе придется долго вымаливать прощения, о недостойный, возможно даже в стихах!

– Поцелуями пойдет? – деловито уточнил Шаир и, не дожидаясь ответа, принялся осыпать ими ее щеки и подбородок, завершив долгим поцелуем в губы. А потом, покончив с этим весьма приятным отступлением, очень серьезно продолжил: – Во-вторых, поскольку я чересчур долго умалчивал о своих чувствах, ты себе даже не представляешь, насколько мне было страшно, что я могу тебя потерять... что я уже тебя потерял. И я даже не мог тебя обнять и взять за руку, хуже того: был уверен, что никогда больше не смогу. И это было чудовищно. Вообще-то я до сих пор боюсь… И когда думаю об этом – хочу вцепиться в тебя и не отпускать, как ты вчера. Ради Всевышнего, что бы ни случилось – не убегай больше, не оставляй меня без себя, пожалуйста. Я совсем не уверен, что во второй раз это переживу.

– О Всеведущий, ты в самом деле… Ты правда так переживал? – Адиля обняла его крепче, почти с испугом, разволновавшись, что ее Дажабаль уже страдал от своей любви, хотя она этого совсем не хотела. Наоборот, она хотела бы сделать его счастливым, хоть ненадолго, и согласилась бы умереть, чтобы он после этого не стал несчастным из-за нее. Но беда в том, что как раз именно это ему бы точно не помогло.

Шаир наморщил нос, вздохнул и тоже обхватил ее покрепче обеими руками.

– Хуже. Я думал, что совершенно не нужен тебе, я был в этом полностью уверен. И не представлял, что с этим делать и как жить дальше, раз поделать ничего нельзя. Будто мне руку отрезали, или ногу. Хотя я, конечно, не знаю, как себя чувствуют в таких случаях… но мне кажется, что примерно как я.

– Я буду тебе рукой или ногой, если это так нужно, только не смей так мучиться! Потому, что мне тоже от этого плохо! – сердито сказала Адиля и даже немного надулась. Она не согласна быть тем, о ком он так страдает, и всё тут. Придумал, в самом деле!

Шаир, вздохнув, поцеловал ее в висок, а потом еще в лоб и в переносицу.

– Я больше не буду! – пообещал он. – Ты же здесь, со мной. И ты тоже больше не смей думать, что я могу думать про тебя все то, что ты себе надумала. Что я тебя не ценю, не дорожу тобой и что ты мне не нужна. И что я считаю тебя глупой или бесполезной. И что я вдруг могу начать так думать, хоть когда-нибудь, хоть из-за чего-нибудь. Потому что мне в голову не может прийти даже мысль о подобной мысли!

Адиле стало неловко, и она попыталась съёжится у него в руках.

– С чего ты взял, что я так думаю? – ломким голосом спросила она.

– С того, что ты сама мне об этом сказала, и не один раз, маленькая! С того, что ты ушла от меня в Университетском квартале и собралась уходить из моей квартиры. С того, что там я почувствовал, как тебе было больно, и не смог отпустить!

От этих слов бин-амира ощутила, будто ее внутренний огонь стал сильнее, будто он потек по жилам и у нее закружилась голова.

– Спасибо, что не отпустил!

– Я обещал, что всегда тебя поймаю. И удержу. Разве я мог иначе? – тут Шаир понял, что ему снова недостаточно слов, чтобы выразить всю глубину своих чувств, и поцеловал ее в очередной раз. Да и в самом деле, теперь, когда он донес всё, что хотел сказать, они наконец могли не отвлекаясь заняться тем, чему ему весьма хотелось с самого начала – то есть, объятьями и поцелуями. Ибо чему еще могут посвящать время двое юных влюбленных, чьи чувства свежи, словно лепестки едва раскрывшейся розы, и столь же трепетны? В особенности, если никто не нарушает их приятного уединения.

Нужно ли говорить о том, что покинул дом кузнеца Шаир ибн-Хаким не так уж и скоро? Поскольку время в такие минуты летит незаметно, а минуты эти нечаянно складываются в часы. Однако увидев, что Ятима уже готова уснуть прямо у него на руках, он все же почел за лучшее на сегодня с ней распрощаться, дав девушке отдохнуть. Одарив ее прощальным поцелуем, Шаир покинул комнату так же, как и появился в ней, спустившись по ветвям инжирного дерева. Спрыгнув на землю, ибн-амир поднял голову и посмотрел на ее окно, не в силах уйти сразу.

– Доброй ночи, Джабаль! – вполголоса сказала Адиля, но в ночной тишине и это было слышно прекрасно.

– Доброй ночи, счастье моего сердца, – ответил Шаир.

Вновь, в который раз за вечер, радость и горечь смешались в душе бин-амиры, не растворяясь друг в друге, как масло не растворяется в воде, но она оставила при себе горечь, отдавая возлюбленному лишь светлую часть своих чувств.

– Ты большее счастье, ты всегда будешь больше, – искренне ответила она.

«Счастье в ратлях не взвешивается», – подумал ибн-амир, который и вправду не понимал, как можно измерить то чувство, которое сейчас, казалось, полностью заполняет не только всё его существо, но и весь мир вокруг.

– Ты свет моей жизни. Разве может быть что-то больше? – с этими словами он приложил пальцы к губам, а потом с них соскользнул и полетел в сторону окна маленький магический огонек – такой же пурпурный, как Ятима.

Она подхватила его правой рукой, посмотрела и дала истаять, прижав руку к груди, будто впитывая. Впрочем, она и впрямь впитала его и весь этот вечер, как сухая земля впитывает в себя воду.

– Ты поэт, мне не стоит и пытаться соревноваться с тобой в красноречии, так что я заранее сдаюсь, – усмехнулась Адиля.

– Это не состязание, – с улыбкой ответил Шаир, – это стихотворение, которое нужно писать по очереди: мисра моя, мисра твоя. У бейта, как у дома – две половины, как два полусвода крыши, и без одного второй стоять не будет… Впрочем, кажется, я и вправду много болтаю, а ты хочешь спать. До завтра, маленькая!

– До завтра, великан, – фыркнула она.

Шаир с усмешкой потер нос и, отправив ей еще один огонек, развернулся и стремительно скрылся из виду.

 

 

Нужно ли упоминать, о мой разумеющий слушатель, что с этого самого вчера ясминский ибн-амир Шаир пренебрегал своими обязанностями по поиску шаярской бин-амиры Адили, вместо этого прогуливая ее по Сефиду, чтобы она узнала самые любимые им уголки прекрасного Белого города?

В тот вечер они на закате поднялись по широкой каменной лестнице, которая связывала нижнюю часть Сахибского удела с верхней, гордо возлежащей на холме, на самом гребне которого и высился прекрасный Каср аз-Захаби. Шаир остановился на одном из поворотов лестницы и предложил своей спутнице полюбоваться тем, как закат окрашивает крыши домов, лежащие прямо у них под ногами.

И, разумеется, мысли его при виде этого прекрасного зрелища все равно были ни о ком ином, как о ней. Ибн-амир вдруг вспомнил, что так и не поделился своим важным наблюдением и мыслями о том, как новая любовь меняет старую. И как город теперь каждый вечер напоминает ему о той, что сейчас стоит рядом.

– Давно собирался тебе сказать одну важную вещь, – торжественно изрек Шаир. – Сефид на закате – такого же цвета, как ты. Я еще на крыше дивана заметил, это очень красиво. Вы очень красивые, ты и город.

Адиля в очередной раз смутилась, хотя ей пора было бы уже привыкнуть к его постоянным комплиментам, но, возможно, дело было в том, что она воспринимала их как незаслуженные, украденные благодаря ее лжи.

– Думаю, ты преувеличиваешь, Сефид куда красивее. Он просто невероятен.

Шаир немедленно притянул ее к себе и поцеловал в висок.

– Я люблю Сефид и люблю тебя. Не заставляй меня выбирать и сравнивать, о роза моей души, это мучительно. А ты прекрасна.

Он улыбнулся ей широко и искренне, однако от ее смущения его начало одолевать застарелое беспокойство, так и не покинувшее помыслов окончательно. Кажется, они все выяснили между собой, и никто не собирался больше от него убегать, однако Шаир до сих пор не знал наверняка, насколько он был прав в своих догадках о причинах страхов и переживаний его любимой Ятимы. И это его тяготило, ибо он не был уверен, что не напугает ее в другой раз каким-нибудь неосторожным словом.

– Я много думал. Про твое гороховое заклинание, – наконец сказал он.

Адиля незамедлительно ответила, и даже с некоторым воодушевлением, так как эта тема ее ничем не тяготила:

– Очень полезное оказалось, я удивляюсь, почему ему не учат собственно на уроках боевых заклинаний. И, кстати, надо тебя ему выучить тоже. Оно же простое совсем, детское!

– Угу, и при этом неожиданно опасное, – кивнул ибн-амир. – Странно, что никто из нарвавшихся на него ни разу ничего себе не сломал. Полагаю, исключительно в силу везения.

Адиля потерла лоб и призналась себе, что, пожалуй, она горох еще и недооценивала.

– Ты прав.

– Кстати, над кем из учителей вы так подшучивали? – поинтересовался Шаир с той безошибочно узнаваемой интонацией, с которой малики в светском разговоре осведомляются о погоде, состоянии дел троюродных родственников, ценах на ячмень и прочих вещах, совершенно не волнующих никого из участников беседы. Ибн-амир владел ей в совершенстве и мог воспроизвести легче, чем двухточечное заклинание, так что теперь, когда он очень старался не напугать Ятиму своими расспросами, она вышла у него как-то сама собой.

Адиля скривилась от воспоминаний, но даже не подумала, что можно не рассказывать:

– Был у нас один такой Чжи, учитель фехтования, довольно строгий. Мальчики его не любили, считали, что он издевается. Ну, в общем, Ляньхао и придумал, что разок можно поиздеваться над ним. Их потом наказали, а меня – нет, хотя это было несправедливо, потому что Ляньхао обиделся из-за меня. Я тогда говорила, что и меня надо запереть, но я даже не знала заклинания, так что они поняли, что я не участвовала. В общем, я этот людской горох потом выучила, но уже было поздно.

«Я был прав!» – с восторгом подумал Шаир и тут же устыдился собственного ликования, ведь речь шла о вещах, столь ужасных для Ятимы.

– Хороший у тебя боевой товарищ, – от всей души сказал он. Гороха, конечно, было совершенно недостаточно, но мальчишка сделал все, что мог в своем возрасте, еще не имея права вызвать взрослого навя на дуэль.

Адиля улыбнулась:

– Да, очень! Я уверена, он и ваном будет прекрасным.

«Лучше меня», – чуть не сказала бин-амира и испугалась того, что едва не проговорилась. Почему-то с Джабалем у нее все время получалось так, что она ходила на грани излишней откровенности.

«Тебе, маленькая, только сына раджи из Хинда еще в боевые товарищи не хватает», – подумал в это время ибн-амир, однако тут же ревниво решил, что без хиндских маликов они как-нибудь обойдутся. Ему сейчас хватало и неуместных мыслей о том, что, возможно, отношения с Ляньхао у Ятимы остались исключительно дружескими только из-за разницы в происхождении, нечего думать еще и о вымышленных хиндцах. хотя его размышления все равно были заняты боевым товариществом – и тем, прошлым, и их нынешним, и невольными сравнениями одного с другим, так что, немного помолчав, он сказал:

– Вы, наверное, были вместе с детства. Не представляю, как это – боевое товарищество с детства. Впрочем, я тебе говорил.

Адиля пожала плечами:

– А мне трудно вообразить, как может быть иначе. Мы с Ляньхао всегда были вместе. Я его опекала подобно старшей сестре. Я ведь и правда старше. И потом, когда он подрос и взял в руки свой первый ученический меч, то сказал, что наступила его пора меня защищать, и мы сделались боевой парой.

Шаир усмехнулся, задумчиво глядя на паутину городских улочек внизу.

– Мой друг старше меня, на два года, и у нас примерно так же было. Он никогда драться не любил, и, честно говоря, никому лучше не доводить до ситуации, когда ему все-таки приходится, даже мне. Словом, я вовсе не думал о боевом товариществе с навем, для которого любая схватка – это крайний случай. Хотя в том самом крайнем случае я встану с ним рядом, не задумываясь и в нем ни на мискаль не сомневаясь.

Адиля отвернулась от прекрасного пейзажа, посмотрела на Шаира и взяла его за руку и коротко сжала.

– Думаю, я понимаю, – сказала она, а потом ласково провела пальцем по его скуле. Он перехватил ее ладонь, мягко накрыв своей, и старательно поцеловал все пальцы по очереди.

– Ты все понимаешь.

Она действительно понимала, оттого желание рассказывать ей что-то, делиться по-настоящему важным для него, было совершенно непреодолимым. Шаир каждый раз чувствовал себя так, будто ходит по парапету одного из городских дворцов, а под ним, на касабы вниз – головокружительная высота. Можно сорваться, однако он слишком любил это ощущение и был слишком уверен в собственных способностях и навыках, чтобы от него отказываться.

– Может быть, я бы и нашел себе пару, если бы на боевого сахира выучился, – сказал он после паузы, – потому что вам проще. А ловчий, как правило, работает один. Только боевая магия совсем не была мне интересна. И, ты уж прости, занятия ею казались ужасно тоскливыми и уныло-обязательными, как мектеб. Чем-то, что я должен, а не тем, чего я хочу.

Адиля усмехнулась в ответ:

– Ты меня сейчас совсем не удивил, Джабаль. Возможно, я мало понимаю в деревенских парнях, но уж маликов я навидалась – и не сражена наповал твоим нынешним откровением. Скорее, нахожу поразительным, как мы нашли друг друга, оба пренебрегшие тем, что было назначено от рождения, – сказала она, даже не подозревая, насколько более невероятным, чем ей казалось, был сей случай на самом деле.

Шаир сперва удивленно уставился на нее, а потом смущенно хмыкнул и потер нос.

– Похоже, я проболтался. И, похоже, ты еще раньше все про меня поняла, о догадливейшая! Прочие известные мне нави ни разу насчет деревни не сомневались. Хотя они и маликами не были, с другой стороны.

– Ты не слишком-то скрывал, разве нет? Где бы ты взял в деревне друга-ученого, к примеру? В общем, – она неловко пожала плечами, – не то чтобы я все время думала о нестыковках, просто временами оно в глаза бросается.

Ибн-амир, усевшись на ограждение, привлек ее к себе, обняв за талию обеими руками, и весело улыбнулся.

– Я просто слишком много тебе рассказываю, маленькая. Потому что мне трудно от тебя что-либо скрывать, к тому же и не хочется вовсе. Надо было самому раньше тебе сказать, да и все, но, кажется, я слишком привык делать вид, что из деревни приехал, когда на мне одежда ловчего.

Адиля, внезапно убоявшаяся, что разговор делается слишком уж откровенным и может перекинуться на нее, с настоящей историей жизни, в которой она с отчаянной силой не собиралась признаваться, захотела как-то уменьшить остроту беседы и, поцеловав подбородок Шаира, сказала:

– А я не прошу, великанище. Мне и фамилии ваши местные не известны, мне что один малик, что другой. А ты – это ты, и я тебя люблю, как бы там тебя ни звали в кварталах знати.

«Ну уж про меня-то ты точно слышала, маленькая. Пару раз – прямо при мне», – тут же подумал ибн-амир, но промолчал, вместо того уткнувшись носом ей в макушку. Ему действительно не хотелось ничего от нее скрывать, и сейчас это чувство было почти мучительным, жгло его изнури, будто он надышался какой-нибудь едкой дрянью у Ватара в лаборатории. Однако открыться Ятиме полностью Шаир не решался все равно, памятуя об их нынешнем разговоре про Ляньхао, о своих невольных мыслях про разницу происхождения и о висящем над ним вызове Кровавой мести, про который его возлюбленная была прекрасно осведомлена. Он попросту боялся ее напугать и смертельно огорчить, назвав свое имя. К тому же еще тем вечером, когда Шаир наконец полностью и откровенно признался в своих чувствах, он пообещал себе, что хотя бы некоторое время не будет думать о дурном. Право, они заслужили, после всего, возможность просто немного побыть счастливыми, пускай между ними, словно бурные воды между двумя берегами реки, лежали его происхождение, его Долг перед амиратом и его Честь, на которую легло клеймо мести.

 

Если бы этой сцене нашелся слушатель, знакомый с предыдущими столкновениями сих замечательных навей, он был бы весьма удивлен тому, что на этот раз Газаля бин-Захира отчитывала ибн-амира за невыполнение его долга с такой тусклостью, будто возвращение подруги ее не слишком-то и волновало. А если бы сей слушатель проследил за бин-агой дальше, он бы с еще большим удивлением обнаружил, что дворца после своего гораздо менее блестящего, нежели обычно, выступления, она не покинула. И понятно, зачем Газаля это сделала, стало бы лишь поздно вечером, когда сия шаярская малика проскользнула в шахматную комнату. Там, помимо нескольких столиков для замечательно умной и полезной игры, стояла горка с полками, наполненными разными фигурками самой изысканной работы и книгами о шахматных тактике и стратегии, а также бокалы и бутылки с вином, помогающие любителям засидеться за клетчатым полем до самого утра.

В комнате горел свет, а за одним из столиков сидел Муззафар и нервно поигрывал ферзем, точеным из красного дерева.

– Добрый вечер, ибн-паша, – сдержанно поздоровалась Газаля, усевшись напротив.

– Приветствую, – кивнул тот, нервно забегав взглядом по сторонам.

– Вы принесли то, что обещали?

– Разумеется принес! Хотя не скажу, что с этим было просто разобраться, – Муззафар скривил рот и продолжил своим обычным капризным тоном: – Никаких выходов на нужных людей, никаких связей! Никакой помощи! Все сам! Но я справился, бин-ага, все здесь...

С этими словами он извлек из рукава свернутые листы бумаги, перевязанные лентой, и протянул Газале.

– Надеюсь, почерк наследника подделан хорошо? – скептическим тоном поинтересовалась та, забирая у него свиток.

– К чему это недоверие? – Муззафар скривился еще сильнее. – Подделка идеальна. Даже он сам не отличит, уверяю вас. И это, между прочим, отдельный вопрос – чего мне стоило заполучить образцы!

– И вы, разумеется, прекрасно справились с этим тоже, – со вздохом покивала Газаля и нервно постучала свитком по столу.

– Разумеется! – уверенно подтвердил ибн-паша и довольно усмехнулся.

Как открылась тайная дверь в стене, он не заметил – ведь она была совершенно беззвучна, и лишь услышав шаги, Муззафар резко обернулся и вскочил в замешательстве, выхватывая саиф. Ему показалось, что на них высыпала целая толпа навей, часть из которых была гулямами, и это точно не предвещало ему ничего хорошего. Впрочем, даже попытаться что-то сделать он не успел, так как подскочившие с двух сторон Карим и Гариб с привычной ловкостью скрутили его, выбив меч и заломив руки ибн-паши за спину. Остальные молча стали вокруг Муззафара, и лишь Наиль прикрывал от него Газалю, придерживая девушку одной рукой позади себя, а та фыркала, что вовсе не нуждается ни в какой защите. Совершенно растерявшийся ибн-паша крутил головой, обнаруживая перед собой вполне знакомую компанию – остальных гулямов из шестерки Карима и Гариба, ибн-бея Захира ибн-Джавада, а также ибн-эфенди Казима ибн-Низара. Все человечьи приятели ибн-амира были в сборе, стояли с оружием наизготове, и лица их были суровы и непреклонны. Только Ватар аль-алим, не любящий хвататься за клинок без крайней необходимости, уселся в пустующее теперь кресло Муззафара, с задумчивым видом взял со стола ферзя, поставил на середину доски и тут же аккуратно опрокинул указательным пальцем, после чего смерил ибн-пашу долгим и леденяще пристальным взглядом.

Муззафар еще толком не осознал, что именно произошло, но его душа ушла в пятки, отчего он невыносимо возмущенно и капризно поинтересовался:

– Что тут, люди подери, происходит? – будто надеялся, что окрик поможет поставить всех этих навей на место.

– Как раз собирался спросить у вас то же самое, ибн-паша, – раздался голос ибн-амира Шаира ибн-Хакима, появившегося из тайного хода последним. – Не то чтобы я не в курсе, но мне любопытно, что вы ответите.

– Ничего! Не ваше дело! – едва ли не взвизгнул Муззафар.

– А мне кажется, как раз таки мое, – усмехнулся Шаир и, подойдя к Газале, протянул руку за бумагами. – Благодарю за помощь, Газаля-ханум.

Ибн-ага, отдавая ему сверток, наморщила нос:

– Не стоит благодарности, я всего лишь соблюла законы Чести и интересы Шаярского амирата.

Ибн-амир тихо хмыкнул, в одно движение распустил ленту и принялся с интересом перебирать бумажные листы. Муззафар стоял молча, гневно сверкая глазами в сторону Газали, отчего Наиль принялся прятать ее за спину еще сильнее, невзирая на ее сопротивление.

– Подделка отличная, надо заметить, – задумчиво сказал Шаир. – А вот стихи отвратительные, Муззафар-бек, должен сказать вам честно. Если не возражаете, я зачту пару бейтов. Впрочем, если возражаете – все равно зачту. «Кто посетит Шаярский амират, совсем событию не будет рад...» Во имя Всевышнего, это ужасно! «Поскольку даже если пристально искать, то Чести там совсем не отыскать...» Искать-отыскать, хм. Полагаю, вы придумали новый вид рифмы, ибн-паша. Как бы ее назвать? Недоредифная?

– Полуредифная, – вставил Наиль, весело хихикнув.

– «Прославились бесчестием своим и жить отныне вынуждены с ним», – продолжил Шаир весьма торжественным тоном. – Наиль, придумай мне рифму к слову «своим»!

– Килим!

– Еще скажи «симсим»...

– Хорошо, тогда «побратим».

– Или «пилигрим».

– Или «псевдоним».

– Ладно, хватит, – с усмешкой сказал ибн-амир. – Видите, Муззафар-бек, найти интересную рифму не так уж сложно. «Ужасен всем Шаярский амират, зато там очень вкусный виноград». О, а вот это неплохо! Хотя на целое стихотворение – маловато.

– Да как вы можете! Что вы себе позволяете? – последняя фраза Муззафара прозвучала не столько возмущенно, сколько удивленно, так как он сам начал понимать, насколько она неуместна, еще пока ее произносил.

– Что я себе позволяю? В самом деле? – поразился ибн-амир. – То есть, действительно, вы всего лишь собрались меня оклеветать, подбросив сии гнусные стишки и так не слишком любящим меня шаярцам, вызвать тем самым громчайший политический скандал, возможно, даже войну, а я себе позволяю покритиковать вашу рифму? Действительно, как я могу?! Нет мне прощения!

Спорить с ним ибн-паша не стал. Зато у самого Шаира еще было что сказать – и немало. Он отложил стихи на стол и подошел к Муззафару, остановившись буквально в шаге от него. Тот неловко дернулся – и незамедлительно получил совсем недружелюбный тычок под ребра от Гариба.

– Тише, Муззафар-бек, аккуратнее, – почти сочувственно сказал Шаир. – Вы же прекрасно понимаете, что первейшая обязанность гулямов – блюсти мою безопасность, и во имя нее вашей можно пренебречь. А Гариб еще с того случая на Совете очень нервный, и ему может в любой момент показаться, что вы представляете для меня серьезную угрозу.

– Может, – подтвердил Гариб, хищно осклабившись.

Муззафар издал невнятный скулящий звук и сник, уставившись взглядом в пол.

– Собственно, ибн-паша, я сюда заглянул, чтобы обсудить с вами одну важную вещь, – выдержав драматическую паузу, проговорил ибн-амир. – В силу некоторых обстоятельств моей жизни – не слишком приятных, прямо скажем – мне довелось узнать немало подробностей о Кровавой мести. Обычно я размышляю над строками из поэм, но в последнее время мне не дает покоя фраза из трактата одного факиха. Мне кажется, ему лучше всех удалось передать смысл. Кровавая месть, Муззафар-бек, может быть объявлена в том случае, если жизни навя был нанесен невосполнимый ущерб, либо же возникла угроза такового. Представляете? Я всего каких-то четыре бейта сочинил – и создал угрозу невосполнимого ущерба жизни другого навя. Мой учитель ловчей магии любил повторять, что слова способны разжигать в сердцах ненависть и любовь, начинать войны и менять судьбы. И я этот урок выучил совсем плохо. А вы, ибн-паша, вместо того, чтобы попытаться поучиться на моих ошибках, занялись какой-то вовсе уж кошмарной ерундой, честно вам скажу. Единственное, что из моей истории можно было вынести достойного – что со словами играть и обращаться небрежно куда опаснее, нежели с боевой магией. Вы же расшвыриваетесь здесь стишками, как одичалый навь своим огнем.

Муззафару в этот момент казалось, что еще можно что-то придумать и сделать, как-то выкрутиться, только вот он слишком глуп, как и говорил его отец, а потому не в состоянии сочинить ничего толкового. Он слушал Шаира очень внимательно, пытаясь найти в его речи хоть что-нибудь, за что можно уцепиться в попытках спасения, и не понимал, отчаянно не понимал, что ему пытаются донести. И при чем тут Кровавая месть, зачем о ней говорить вообще.

Зато Газаля, которая не испытывала сейчас страха за свою судьбу, слушала с большим интересом и если бы могла, расспросила бы ибн-амира о его мыслях насчет Кровавой мести и поподробнее. Потому что, действительно, она до сих пор вовсе не представляла, что этот, как ей казалось, высокомерный Шаир ибн-Хаким на самом деле переживает о том, что он натворил, но его слова были полны и чувств, и понимания, отчего Газаля вдруг начинала смотреть на ясминца по-новому.

– Так вот, – продолжил тем временем Шаир, – у меня есть к вам предложение, Муззафар-бек. Это почти как поэтическая дуэль – из тех, которыми вы меня, помнится, попрекали. Но не волнуйтесь, тут нас в конце, вполне вероятно, будет ждать самый настоящий поединок, прямо как вы любите. Давайте сравним ваши бейты с моими! Дворцовый Храм недалеко, можем прямо сейчас отправиться туда – и я брошу вам вызов Кровавой мести. Если пресловутой угрозы невосполнимого ущерба вы не создали, Всеотец моего вызова не примет – и мы с вами разойдемся мирно, безо всяких претензий друг к другу. Ни ваша, ни моя Честь не пострадают. Пойдемте, ибн-паша?

Муззафар вскинул голову и посмотрел в глаза Шаиру, пытаясь понять, всерьез ли тот предлагает ему пройти в Храм – и осознал, окончательно осознал, что тот вовсе не шутит. И что если сейчас он лихо согласится, как велел ядовитый шепот, поднимающийся откуда-то из живота и заставляющий идти наперекор всему, доказывая свою правоту, то он может получить свиток, написанный серебряными буквами, а после него – окончательный поединок, до смерти одного из двоих. И Муззафар наверняка получит его, этот людской свиток вызова. Кроме того, ибн-паша был уверен, что проиграет и в этот раз. А умирать Муззафар совершенно не хотел, он всего-то собирался поставить зарвавшегося Шаира на место, вовсе не умирать! Он совсем не для того затеял свою утомительную и муторную интригу!

– Нет, не надо, я не хочу! Не могу! Мои стихи вовсе не хороши, не лучше ваших, я вовсе не думал, не хотел, да, ущерб я подразумевал, но не такой же! – принялся полубессвязно восклицать он.

– Вы сейчас очень прочувствованно говорите, Муззафар-бек, от души. Куда искреннее, чем у вас вышло в стихах, – сказал Шаир с видом самым серьезным. – Мне особенно понравилось «я вовсе не думал», предлагаю вам с этого и начать.

– Что начать?.. – опешил Муззафар. Он снова совершенно не понимал этого проклятого ибн-амира, понятия не имел, что тот собирается делать дальше – и это пугало до дрожи в коленях.

– Осмысление своих ошибок, разумеется, – все так же серьезно ответил Шаир. – Вы вовсе не думали – и в итоге оказались в ситуации весьма неприятной. Впрочем, это куда менее неприятная ситуация, нежели война между амиратами. Об этом тоже можете поразмыслить. Но мне бы особенно хотелось, чтобы вы подумали о том, почему ваши попытки смыть с Чести пятно, возникшее на ней по причине драматического столкновения вашего ширваля с моим саифом, привели вас к тому, что вы боитесь предъявить эту Честь перед лицом Ата-Нара. Коий, как известно, Всесправедлив. Что случилось с вашей Честью, Муззафар-бек? И почему так вышло? Вот о чем вам стоит задуматься в первую очередь.

«Я бесчестен, бесчестен», – пронеслось в голове, и это перепугало ибн-пашу до того, что уже дрожащие колени начали ходить ходуном и он едва не повис на руках гулямов. Не было ничего страшнее потери Чести – это он знал точно. Не то что шаг, каждый намек на шаг в сторону от понимания Чести всегда карался его отцом очень сурово, потому если сейчас Муззафар не просто сделал шаг, но потерял то единственное, что бережет его жизнь, разве не все равно, что они не пошли с ибн-амиром в Храм? Возможно, следовало принять его щедрое предложение, а теперь поздно, слишком поздно. И все же он попытался сказать то немногое, чем когда-то давно обычно пытался уменьшить неотвратимое наказание.

– Я уже понял! Понимаю! Я больше не буду!

Шаир невольно поморщился, и на его лице отразилась странная смесь жалости с брезгливостью.

– Ради Всеблагого, Муззафар! Я – не паша Заид ибн-Ахмад, что и к лучшему. Люди тебя знают, понял ты что-то на самом деле или нет, но я очень надеюсь, что-нибудь поймешь. Хотя бы со временем. Ступай уже отсюда, у меня нет никакого желания выносить твое общество дольше необходимого. Отпустите его.

Гулямы дружно разжали руки, и Муззафар едва не упал, неловко шагнув вперед, чтобы удержать равновесие, а потом застыл, не понимая, что делать дальше. Его же не могут отпускать на самом деле?

– Так мне идти? – уточнил он.

Ибн-амир вздохнул и устало потер ладонью лоб.

– Какое же ты несчастное существо, Муззафар... Дойдешь до дома – возьми с полки словарь и посмотри там на «м» – «милосердие», а на «с» – «сочувствие». Тебе, к сожалению, в детстве забыли про их значение рассказать, и от этого все твои беды. Ступай, можешь считать, что я не имею к тебе претензий.

Впрочем, одному слову на «с» Муззафара все же выучили, и он успел сказать «спасибо», прежде чем дверь тайного хода распахнулась во второй раз, явив ошарашенной компании амира Хакима, который вошел со словами:

– Мой сын слишком добр, и хотя его чувства можно понять и по-навьи разделить, но, как правитель, я не могу согласиться с тем, что преступник, покушавшийся на благополучие амирата, может быть отпущен.

Муззафар, который едва только понадеялся на невозможное для него прощение, пошатнулся и упал на колени. У него не было ни сил, ни воли просить о чем-либо, потому что если уж амир решил – вряд ли он передумает.

– Ты-то здесь откуда? – невольно вырвалось у Шаира, который удивленно смотрел на отца.

– Оттуда же, откуда и ты, очевидно, – вздохнул Хаким, – из тайного хода. Впредь, если захочешь, чтобы я не вмешивался в твои дела, попроси своих приятелей не обсуждать их так громко, поскольку у некоторых стен во дворце есть уши, и это мои уши. И не то чтобы я собирался выведывать ваши секреты, однако не могу сказать, что сожалею о случившемся.

Шаир вздохнул с хмурым видом, Наиль и Захир смущенно опустили взгляды в пол, а Хаким ибн-Саиф снова повернулся к Муззафару, глядя на него сверху вниз.

– Как вы полагаете, ибн-паша, какого наказания за содеянное государственное преступление вы заслуживаете? – спросил он, отнюдь не ожидая внятного ответа после того, что слышал, стоя за дверью. Это была лишь попытка привлечь к себе внимание впавшего в ужас Муззафара ибн-Заида, поскольку амир Хаким очень хотел, чтобы его внимательно послушали.

– Н-не знаю, – ответил тот, боясь произнести «казни», ведь тогда ему ответят: «Ну вот, вы сами понимаете, и не нужно объяснять». Пусть скажут ему в лицо, что он заслуживает смерти, но он напрашиваться не будет.

Амир неожиданно усмехнулся:

– Мой сын абсолютно прав, Муззафар – о Ата-Нар, не так уж часто я говорю эти слова! Ты – совершенно несчастное существо. К тому же еще и бессмысленное, посему избавиться от тебя было бы делом удивительно легким: вряд ли многие заметили бы недостачу и стали сокрушаться. Впрочем, и пользы бы не прибавилось, а я такого не люблю. К тому же я выказал бы серьезное неуважение по отношению к трудам наследного ибн-амира, прикажи я отрубить тебе голову после того, как он битых полчаса столь сильно старался впихнуть в нее хоть что-нибудь стоящее. Оставить тебя безнаказанным я не могу, однако мне хотелось бы дать тебе шанс на перевоспитание. Ради сына, наших родственных отношений и возможной пользы, если тебе хватит ума с этим шансом что-нибудь сделать.

Муззафар поднял к нему лицо, по которому уже струились слезы, не понимая, какой шанс ему могут дать и правда ли его дать хотят. Ведь его только-только поманили свободой, и тут же судьба зло подшутила над ним, так чего ждать дальше? Снова обмана?

– Вы слышали о пограничных заставах, ибн-паша? – спросил Хаким, снова взяв официальный тон. – Это не праздный вопрос, поскольку я понятия не имею, о чем вы вообще слышали и что видели за своей спесью, помимо дворцовых сплетен. На всякий случай расскажу: это сторожевые крепости по пустынной границе амирата, призванные беречь покой наших подданных от диких навей, врагов из дальних земель и тех самумов, что рождаются в сердце пустыни. На каждой заставе есть вода, погодный сахир, рота солдат и три шестерки гулямов. И накиб крепости, разумеется. Я вам так подробно все излагаю, Муззафар-бек, поскольку вам придется провести там довольно много времени после того, как я отправлю вас туда в ссылку.

Муззафар кивнул: про заставы он слышал, хотя их устройство для него оказалось новостью – но он скорее откусил бы себе язык, чем признался в этом сейчас. Амир же продолжил:

– Я, знаете ли, очень надеюсь, Муззафар-бек, что вы согласитесь на это и не будете настаивать на судебном разбирательстве, либо о передаче вашего дела в Совет. Не думайте, будто меня взволновала возможность неблагоприятного решения советников, что надежнее будет лишить вас головы, дабы оградить всех от неприятностей. Но вот лишнего шума не хотелось бы, так как Ата-Нар знает, что подумают о нас шаярцы, когда мы взрастили таких сынов. Итак, вы примете ссылку или будете настаивать на открытом рассмотрении этого дела?

– Ссылку, – дрожащими губами попросил Муззафар. Он и не надеялся на такую милость.

– Хм, иногда вы все-таки способны принимать верные решения, – с усмешкой ответил Хаким, – это вселяет надежду. Тогда не будем от