Глава девятая, в которой неприятности лишь усугубляются 7 страница

– Потрясающе интересно, – сказала бин-амира и сжала руку ловчего, будто пытаясь передать, что она не просто так комплимент говорит, потому что полагается воспитанной навке. – Ты столько всего про Сефид знаешь! – И тут же подумала, что даже с родной Ферузой она знакома не очень-то, вновь показавшись себе скучной и пресной особой, будничной, навроде позавчерашнего лаваша. Потом она посмотрела на оранжевый профиль Джабаля и вздохнула: ну, ему почему-то и такая нравится.

– Мне положено много про него знать, – ответил Шаир, расплывшись при этом в очень довольной улыбке. – Если ловчий с городом плохо знаком, работать очень тяжело. Вроде того, как попасть на свадьбу, где одни незнакомцы, но все при этом хотят с тобой говорить, пить и чтобы ты еще тосты провозглашал. Я когда сюда только приехал, было сложно: Сефид большой, преступники шустрые, а я полторы улицы и три переулка знаю, да и те не очень. Так что я несколько месяцев потратил на то, чтобы весь город оббежать, по земле и по крышам. И все равно потом еще долго находил новые закоулки. Зато теперь, наверное, больше накиба над городскими архитекторами про Сефид понимаю: он в бумаги смотрит, а я все ногами обошел, и не по одному разу.

– Ты любишь Сефид. Это видно просто. Хотя понятно, что и полезно с твоей работой, – сделала вывод Адиля и тут же испугалась своих слов, показавшихся не то слишком смелыми, не то неуместными. Стоило ли сейчас заговаривать о любви? Хоть бы и к городу.

– Люблю, очень, – легко согласился ибн-амир и тут же уставился на нее, потому что не мог не вспомнить о том, как закат окрашивает Белый город в пурпурный. Почему он не замечал этого раньше? И как так получается, что новая любовь делает лучше и прежнюю, давнюю, позволяет увидеть ее иначе и по-новому оценить. Задумавшись об этом истинном чуде среди многих чудес Всеблагого, он совсем позабыл о своих рассказах, лишь продолжал разглядывать Ятиму внимательным взглядом влюбленного.

Адиля и сама все время кидала встревоженные взгляды на Джабаля, поскольку была не в состоянии справиться со своими многажды сегодня растревоженными чувствами, потому как он ее рассматривает заметила сразу же, покраснела и потупилась. Ей было все еще неловко, странно осознавать, что она могла вызвать у кого-то сильные чувства, о которых пока не было ничего сказано, но про которые даже ей уже сделалось понятно. Хотя, конечно, этому пониманию здорово поспособствовала тетушка Фатима, иначе для Адили мысль о чувствах Джабаля оказалась бы слишком неожиданной, чтобы ее так сразу принять.

Бин-амира ни к чему подобному в своей жизни не готовилась, полагая, что брак в ее жизни будет событием отнюдь не романтическим, и имела не тот склад характера, при котором увлечения через голову супруга представляются возможными. Оттого она всегда довольно прохладно относилась к щебетанию своей любимой подруги Газали насчет того, что ею, Адилей, кто-то увлекся и уж наверняка его взгляды что-то означают. Полагая это досужим развлечением, бин-амира довольно презрительно относилась к мысли, будто такая мимолетная вещь, как взгляд, в принципе может что-то означать, и обычно бурчала в ответ что-то вроде: «Я вот каждое утро на свой сундук с кровати смотрю – я, наверное, влюбилась и, видимо, безответно». Однако сейчас она совершенно не могла отрицать той очевидной вещи, что взгляд Джабаля очень красноречиво говорил о его чувствах, которые и повергали ее в смущение.

Шаир смущать ее слишком сильно совершенно не собирался, однако поделать со своим бесконечно сильным желанием смотреть на нее ничего не мог. Потому, спохватившись, решил несколько сменить тему – к тому же они как раз повернули за угол и должны были скоро очутиться на месте.

– Сейчас покажу тебе, что я еще люблю, – пообещал ибн-амир, весело усмехнувшись. – И тоже очень полезное, сегодня нам точно пригодится.

Адиля застенчиво улыбнулась и сказала:

– Покажи, конечно!

Ей сейчас было интересно все о Джабале, и уж разумеется ее волновало все, представлявшее предмет его интересов. «Какие странные ощущения, – подумала она, – он мне важен, поэтому важно и что он любит».

– Нам сюда, – вскоре объявил Шаир и завел ее в деревянные ворота, за которыми скрывались общественные конюшни. В Чиновничьем квартале таких было немало, поскольку сакибы зачастую не имели возможности держать лошадей, однако весьма часто имели в них нужду, оттого услуги по их найму на день или несколько пользовались здесь немалой популярностью. Они пришли именно сюда лишь потому, что это было ближайшее место – Шаир здесь раньше не бывал, хотя и знал о его существовании, потому принялся с любопытством осматриваться.

Едва ощутив запах конюшни, даже не увидав еще лошадей, Адиля вспомнила свою кобылу, гнедую Небесную Пери, и подумала, как многих она предала своим уходом. В собственных переживаниях и приключениях она вовсе позабыла и ее любимого Черного Бойца – пса, с которым так любила выезжать на охоту, и Короля – сокола, признававшего ее руку. Бин-амира отодвигала от себя прошлую жизнь, поставив на ней крест, но разве можно легко отказаться от такой большой части себя? Сейчас ее пронзила неожиданная тоска по дому. Вдруг захотелось, чтобы всего этого не было, она бы сидела в своих покоях во дворце Тысячи Садов, болтала с Газалей и читала книги. А Пери, Боец и Король не остались бы позаброшенными хозяйкой, поскольку она навещала бы их все это время. «И ловчий погиб бы без твоих ежей сегодня, да и кто знает, что сталось бы с Лучиком, не сотвори ты вовремя артефакт жизни для него», – ворчливо сказал внутренний голос, и Адиля немедленно вцепилась в руку Джабаля второй рукой.

Только они успели зайти, к ним навстречу едва не выбежал весьма дородный красный навь – судя по одежде, не простой конюх, а хозяин. «Откуда они знают, что у меня деньги есть? – далеко не в первый раз в своей жизни подивился Шаир, который, с собственной точки зрения, будучи ловчим выглядел более чем скромно. – Словно у меня на лбу написано...» Между тем навь, представившийся Анасом ибн-Вагизом, будто желая оправдать собственное имя, принялся зазывать их смотреть лошадей столь велеречиво и старательно, что ибн-амир всерьез задумался, как бы от него избавиться – хотя бы оставить снаружи, чтобы не мешал смотреть животных. Адилю подобный прием тем более оттолкнул: привыкнуть к навязчивости лавочников и прочих продавцов она так и не сумела, впрочем, научилась переносить ее стоически.

– Мы сами посмотрим, уважаемый, – вежливо, но весьма неприветливо сказал Шаир, когда хозяин отворил дверь конюшни.

– Вы погодите, – не внял его словам хозяин, – у меня специально для вас конь есть.

С этими словами он, едва ли не ухватив ибн-амира под локоть, повлек его к деннику, где стоял белый жеребец. Поскольку Адиля при этом вовсе не собралась отпускать Джабаля, из-за которого так испереживалась сегодня, из них вышла довольно забавная процессия, выглядящая так, будто они собрались танцевать дабку в конюшне.

– Очень красивый, и вам подойдет! Не Сын Сефида, конечно, но жеребец прекрасный.

На этих словах Шаир смерил Анаса таким взглядом, словно тот предлагал своему клиенту нарушить все Кодексы разом или что-нибудь не менее отвратительное. Сын Сефида был не просто прекрасным жеребцом – он был ибн-амиру другом уже не первый год, и когда-то Шаир сам его объезжал, не доверяя в руки никому больше. Словом, меньше всего ему хотелось, чтобы имя его коня, пускай и известного всей столице лучше него самого, использовали всякие неуемные зазывалы. За сегодняшний день беспардонного обращения с теми, кто был Шаиру важен, выходило как-то многовато. Увы, вызвать Анаса на дуэль он не мог, поскольку у Джабаля ибн-Басира причин для этого не существовало ровным счетом ни одной, посему приходилось давить собственное раздражение, причем не очень-то успешно.

– Да уж вижу, что не он, – проворчал ибн-амир, однако к стойлу все же неторопливо подошел, так как заметил, что конь при их приближении занервничал, Анас же, слишком занятый клиентами, не спешит его успокоить. – Как его зовут?

– Южный Ветер. Отличный конь! – Кажется, владелец конюшни просто не мог перестать сватать свой товар, что бы ему ни говорили.

Бин-амире жеребец сразу понравился, поскольку никаких неприятных ассоциаций у нее не возникло, и девушка отнеслась к нему со всем сочувствием:

– Ты чего, бедняга? – спросила она.

Конь подозрительно покосил на нее глазом и мотнул головой. Шаир, которому тоже было очень интересно, почему животное нервничает и зачем хозяин, при всем этом, настойчиво предлагает именно его, спрашивать ничего не стал, только осторожно протянул руку, назвав жеребца по имени – и тоже удостоился недоверчивого взгляда.

– Ладно тебе, – ласково сказал ибн-амир, – не буду я тебя брать, не бойся, просто познакомиться хочу. Меня Джабаль зовут, а тебя я уже знаю, как. Ты же хороший конь, и я тебя не обижу, вовсе незачем со мной ругаться.

Услышав, что с ним разговаривают дружелюбно, и поняв, что Шаир не собирается сразу же бросаться на него с придирчивым осмотром – чем порой грешили что посетители общественных конюшен, что покупатели конных рядов – Южный Ветер перестал нервно качать головой и перебирать ногами и остановился. Ибн-амир все так же неторопливо подошел ближе и очень осторожно потрепал коня по холке, продолжая с ним разговаривать.

– Вот видишь, я же знал, что ты хороший конь. И добрый. Чего ж ты так нервничаешь?

Жеребец захрапел и робко ткнулся Шаиру носом в плечо, на что тот весело усмехнулся:

– Очень хороший, – после чего повернулся к Анасу и поинтересовался спокойно, но куда менее дружелюбно: – Вам что, его только вернули? Он работать не хочет совсем, а вы его нам сосватать пытаетесь.

– Три дня в стойле стоит, Всевышним клянусь! – для убедительности хозяин конюшни даже воздел руки вверх. – Могу бумаги показать!

Адиля тем временем заворковала, разговаривая с «бедненьким Ветерочком»: по всей видимости, утешать кого-то другого было куда проще, чем переживать самой. Она тоже прогладила коня – левой рукой, так как правой все еще держалась за Джабаля и не могла даже помыслить его отпустить. Шаир смерил ее очень довольным взглядом и осторожно провел ладонью по морде коня – что тот ему с легкостью позволил, несмотря на краткость их знакомства. После этого ибн-амир вновь повернулся к Анасу, снова посуровев.

– Продали бы вы его, Анас-бек, толку бы было больше. Не с его характером под седлом у кого попало ходить. Впрочем, я гляжу, вы так продадите, что коню от этого лучше не будет.

Про себя Шаир уже думал, не выкупить ли Южного Ветра в амирские конюшни завтра же утром, и приходил к выводу, что именно это он и сделает – и хорошего хозяина, который был жеребцу очень нужен, подыщет.

Успокоившись принятым решением, ибн-амир еще раз потрепал Южного Ветра по холке и направился к остальным денникам, где, не тратя времени ни на назойливую трескотню хозяина, ни на внимательный осмотр, нашел вполне подходящую им спокойную буланую кобылу. Впрочем, он все же потребовал от Анаса вывести ее во двор и прогнать пару кругов рысью, чтобы убедиться, что идет она плавно и спокойно, а ноги у нее в порядке. Шаир и сам слишком устал, и тем более не хотел, чтоб Ятиму, уставшую еще больше, трясло в седле.

– А вторым кого возьмете? – заикнулся хозяин, отчего удостоился двух гневных взглядов.

– Вдвоем поедем, – объяснил ибн-амир. Адиля просто несколько раз согласно кивнула головой.

Подсадив ее на лошадь, Шаир уселся впереди, и она тут же крепко обхватила его руками. Приникнув к нему, девушка успокоилась и подумала, что Джабаль все-таки очень хороший и заботливый, и это вызвало у нее мечтательную улыбку.

– Чистит и кормит он лошадей хорошо, только не понимает их ни человека, – проворчал ибн-амир, когда они выехали с конюшенного двора и плавно тронулись по улице в сторону Купеческого квартала. Анас изрядно его раздражал, и если уж бросить дуэльный вызов не было никакой возможности, ему хотелось, по меньшей мере, высказаться.

– Даже странно, почему такое дело выбрал – по наследству, что ли, досталось? – согласилась Адиля. – Удивительно: в этом мире столько навей любит лошадей, а хозяин конюшни такой равнодушный, как так получается?

– Он их продает, потому что это выгодно, хороший товар. Будто тюк синского шелка, а не живое существо. Ладно, люди с ним, – вздохнул Шаир, решив, что неприятных размышлений и разговоров сегодня и так было слишком много, и незачем их умножать без крайней нужды. Вместо этого он тут же принялся рассказывать про Сакибский квартал все, чего не успел по пути до конюшни.

Беззаботно болтая, Шаир не мог не думать о том, что его волнует Ятима, которая слишком уж судорожно держала его за руку и, похоже, вовсе не успокоилась в своих вполне понятных переживаниях. Сколько она виноватила себя, пока они не помирились, он не знал, но судя по тому, какой бледной пришла к нему извиняться – это началось порядочно времени назад, а после, едва они перестали разбираться с их сложным взаимоотношениями и вовсе не успели отойти, ворвались бандиты, потом пропасть…Словом, то, что Шаира, чуть не убили на глазах у Ятимы, было лишь последней соломинкой, переломившей спину верблюда. И как ее лечить, эту «спину», следовало понять как можно скорее. Пока ибн-амир так блуждал мыслями, ему на глаза попалась мейхана, и он тут же обозвал себя идиотом в который раз за день. В самом деле, какому навю не известно хорошее средство для успокоения? Моментально приняв решение – что отнюдь не было для него редкостью – Шаир развернул лошадь и вскоре остановился возле мейханы, спрыгнув на землю и протянув руку Ятиме, чтобы помочь ей спуститься.

– Ой! А мы разве не домой? – удивленно спросила та.

– Домой, – охотно подтвердил Шаир. – Просто не сразу. Сперва в мейхану, потом домой.

– Ладно, – согласилась Адиля. Вообще-то это было даже лучше, чем домой, потому что из дому Джабаль, доставив ее, вскорости уйдет, а тут они еще какое-то время побудут вместе. От мыслей об отсутствии ловчего рядом делалось слишком страшно, и девушка постаралась выкинуть их из головы, однако выходило не слишком-то хорошо, и ей даже пришлось себя обругать: «Потом будешь страдать, дура несчастная, сейчас-то пока не ушел», – чтобы хоть немного успокоиться.

Привязав их кобылку, Шаир тут же обхватил ее за талию и потянул в мейхану. Это был Купеческий квартал, так что местные заведения выглядели заметно богаче тех, которые можно было найти в Ремесленном – на что ибн-амиру, впрочем, было изрядно плевать, а вот то, что здесь куда больше заботились о тишине и приватности посетителей, его сейчас весьма радовало. Шаир сразу попросил мейханщика найти место поспокойнее, и тот услужливо провел их в один из отгороженных закутков, в которых торговцы нередко вели переговоры, так что места уединеннее в мейхане и вправду было трудно найти.

Закуток Адилю неожиданно порадовал: она не была уверена в том, что Джабаль согласится сидеть насколько близко, как ей того хотелось бы, на глазах у прочих навей, сейчас же у него не должно было появиться возражений. Шаир, по своему обыкновению, принялся обкладывать ее подушками, чтобы было удобнее, и она попросила:

– Ты, главное, сам сядь рядом!

– Да я уж понял, – со вздохом ответил Шаир, который, разумеется, по-прежнему о ней беспокоился. Едва он опустился рядом с ней, как она обхватила его за талию и уткнулась лицом ему в плечо. На мейханщика, наблюдавшего эту сцену с улыбкой, Адиле было глубоко наплевать. Хотя, конечно, лучше бы он скорее их оставил одних, чтобы стало еще свободнее.

Тот, однако, уходить не собирался, поскольку жаждал принять у дорогих гостей заказ, с каковой целью принялся старательно описывать все, что он имеет счастье предложить им в своем благословенном Всевышним заведении. Шаир мучительно вздохнул и, прервав эту долгую тираду, быстро перечислил, что им нужно принести, начав с кальяна, продолжив джаллябом и закончив фруктами, бараниной и мидиями, поскольку сам он собирался есть совершенно определенно, и притом в глубине души не оставлял надежды накормить еще и Ятиму, несмотря на ее нынешнее состояние. Когда же они, наконец, остались в одиночестве, он развернулся в ее объятьях и осторожно погладил девушку по голове.

– Маленькая, ну ведь все уже хорошо!

– Я не маленькая, – капризным тоном ответила Адиля. Возразить тому, что все хорошо, не получалось – она ведь понимала, что, в сущности, это соответствовало истине, вот только при этом ей было плохо. И потому она прицепилась к тому, с чем могла поспорить.

Шаир вздохнул и незамедлительно поцеловал ее в висок.

– Очень даже маленькая, и мне это очень даже нравится, – самым серьезным тоном сообщил он и поцеловал ее еще раз, теперь в переносицу. – Но про это мы потом поговорим, сейчас у нас и поважнее вопросы есть. Например, что я никуда не денусь. Не делся и деваться не собираюсь.

– Я и не говорила, что ты куда-то денешься, – возмутилась Адиля, после чего была поцелована в обе брови по очереди.

– Милая, постарайся все-таки не считать меня идиотом, это немного неприятно. Да, ты не говорила, но ведь и так видно.

– Наверное, – вдохнула Адиля и, упершись в Шаира закруглениями рогов, принялась рассматривать полы его хафтани. – Просто я боюсь и все.

Девушка снова вдохнула и закусила губу. Ибн-амир погладил ее по голове и очень задумчиво потер нос.

– Я тебе так и не рассказал, как не бояться высоты. Не успел. Но, знаешь, ты сегодня отлично справилась и без моих советов, все правильно поняла.

– Как будто это хоть что-то меняет, – тут она сделала паузу, глотая совершенно лишние реплики о своей трусости, на которые Джабаль наверняка найдет возражения – она и сама могла их найти, и закончила совсем неловко: – Все равно ты добрый. И не понимаешь.

«Не понимал» он, разумеется, о ее чувствах: в один день Адиле случилось пережить переход от полной вины в разрыве отношений к прощению, потом – ко внезапным чувствам Джабаля, на которые нельзя отвечать, и в итоге обнаружить подобные у себя. Все это было для нее чересчур, к тому же и рассказать всего этого бин-амира не могла.

У Шаира имелись серьезные сомнения относительно собственной доброты, однако их он решил оставить при себе, вместо того со вздохом сказав:

– Я тебя сейчас не утешаю... То есть, утешаю, разумеется, но про то, как мы чуть вниз не свалились, не для того вспомнил, чтобы тебя убедить, что ты смелая. Хотя ты очень смелая. Чтобы не бояться высоты, нужно думать про то, что у тебя есть, а не про то, чего у тебя нет. У тебя, конечно, нет твердой земли под ногами на десять касаб вниз, зато есть выступ, за который ты держишься, и еще второй, за который можно ухватиться – и думать надо про них. Тогда ухватишься и выберешься. Так что давай думать про то, что у тебя есть. Во-первых, я тут сижу, во-вторых, с тобой разговариваю, в-третьих, собираюсь тебя еще поцеловать... В-четвертых, мне прямо завтра наверняка захочется все это повторить. В-пятых, в конце концов, если хочешь, я тебя не на Персиковую, а к себе отвезу. Если тебе так сильно нужно за меня держаться, чтобы выбраться.

От того, что отпускать Джабаля в ближайшее время оказалось не обязательно, дышать стало заметно легче.

– Нужно, – согласилась она. – Спасибо, что не возражаешь. И за все остальное тоже спасибо. Мне придется подумать, потому что дома все за меня волноваться будут, если я не приду. Хотя пока что переставать держаться слишком страшно, и я не уверена, что смогу.

– Было бы против чего возражать, – пробурчал Шаир, который был бы только рад, обнимай его Ятима хоть до самого утра, если бы она при этом так сильно не терзалась. Он снова вздохнул, а потом улыбнулся и добавил: – Я же обещал, что всегда тебя поймаю. И всегда удержу. Вот и держись, сколько нужно, – после чего, не дожидаясь ответа на свои слова, выполнил обещание насчет поцелуя.

В конечном итоге ибн-амир, разумеется, оказался прав – кальян и еда, вкупе с его внимательнейшим и близким присутствием, сделали свое дело, и Адиля смогла успокоиться. Благополучно доставив возлюбленную к дому кузнеца, Шаир поцеловал ее, ссадив с лошади, потом еще раз, на пути к двери, и наконец в третий раз – непосредственно перед их расставанием. Поскольку, хоть его и не терзали страхи и внутренние метания, уходить от Ятимы ему не очень-то хотелось.

Когда они все же смогли распрощаться, Шаир, вернувшись к себе в Купеческий и поставив лошадь в маленькой конюшне на три стойла, собрался возвращаться в Каср аз-Захаби, но близость кровати, расположенной всего лишь несколькими этажами выше, оказалась непреодолимой. Решив, что до утра без него во дворце ничего непоправимого не случится, он поднялся в свою квартиру и, недовольно пробурчав: «Нормальная у меня дверь», – улегся спать прямо на тахте, не раздеваясь.

Адиля же, едва зайдя в дом, немедленно попала в хлопотливо-заботливые объятия Фатимы. Поскольку девушка не могла скрыть, зачем она бегает к дому ловчего, встретили ее радостно и заинтересованно:

– Вижу уж, что помирились! А и долго же вы миритесь, дорогие. Ты теперь скажи мне, козочка, как скоро свадьбы ждать?

– Да какая свадьба, тетушка, – растеряно сказала Адиля. – Ни о какой свадьбе речи не было и не могло.

Услыхав такие слова, Фатима возразила, и бин-амире пришлось поведать часть правды об их приключении с Джабалем. Хоть она и преуменьшила опасность от бандитов хамулы, как можно скорее перейдя от похищения к счастливому вызволению янычарами, тетушка все равно охала, пыталась рвать волосы на голове и причитала о несчастной судьбе свой козочки. Так что вечер Адили прошел в беседах и утешениях.

Зато подступившая ночь была грустна. Чаще всего бин-амире за день все же удавалось достаточно умаяться в кузне, чтобы время перед сном было коротким и трудные мысли не успевали навалиться на ее, но порой она ворочалась в постели даже не в выходные дни, одолеваемая тяжкими думами о мести и выбранной судьбе. Что уж говорить о дне сегодняшнем, который вывернул ее жизнь на какую-то совершенно неожиданную сторону, даже думать о которой раньше казалось диким, а не думать теперь – невозможным.

Она позволила себе влюбиться! Сейчас ей уже не удавалось отвернуться от этого ясного понимания так, как она это старательно делала все предыдущие дни, веря в то, что ее отношение к Джабалю можно назвать дружеским. Увы, по другу не сходишь с ума, мечтая о недозволенных поцелуях с ним, объятий друга не жаждешь столь неистово, друга не провожаешь взглядом, который просто не можешь оторвать. Друг так же важен, нужен и необходим в твоей жизни, но он не ранит так, как может ранить любимый, как ранил ее Джабаль, когда они ссорились. Как ни посмотри – было очевидно, что бин-амира Адиля влюбилась, впервые в жизни.

Однако она не просто позволила себе влюбиться, хуже того – она позволила себе влюбиться взаимно! Ладно бы она тихо маялась мыслями о Джабале, зная, что быть с ним вместе невозможно – это ничего бы, по сути, не меняло. К несчастью, он тоже испытывал чувства к Адиле, и это было ужасно несправедливо по отношению к нему. Зачем он только выдумал найти что-то в ней? За что ему такое наказание? Ведь Джабаль не может не огорчиться, когда узнает о том, кто она – напротив, скорее всего, ему будет тяжело, больно и горько, и во всем этом будет виновата лишь одна Адиля. И как ранило душу понимание, что именно она непременно станет причиной мучений любимого!

Мысли были тяжелыми, словно самая большая кувалда Барияра, которую бин-амира едва могла приподнять, но чувства, сопровождавшие их, были еще тяжелее. Она понимала, что просто не сможет ему ничего сказать: потерять его теперь – хуже, чем умереть. Это неимоверно себялюбиво, бесчестно и ей придется всю загробную жизнь мерзнуть в Ледяной Бездне за подобное прегрешение, но сейчас бин-амира Адиля не может лишиться своего возлюбленного, поскольку, лишь представив подобное, она не сходя с места начинает испытывать терзания, равные самой жестокой пытке. Она ощущала, что ее язык превратится в безжизненную тряпку, станет тяжелым камнем, что ее горло сожмет так, что дышать станет невозможно, если она только попытается рассказать ему хоть что-то о том, что вместе им быть невозможно. Адиля не может без него – вообще. И пусть на нее обрушатся все кары мира – она заслужила. Но она ничего не скажет.

 

В одном прекрасном месте ясминской столицы, неподалеку от башен Саида и Фарида, между Сакибским уделом и кварталом Сахиров, практически напротив казарм гулямов, стоит трехэтажный дом белого цвета, как оно обычно и водится в Белом городе. На его витражах цветут райские цветы и гуляет прелестная пери с тонко расписанным лицом работы мастерицы Кунуз бин-Лейлы, автора знаменитых окон Сефидского Храма. В доме этом живет навь, имя которого быстро становится известно тем несчастным, у кого возникают проблемы с рогами или глазами, ибо лучшего корнукулиста не сыскать во всей округе. Впрочем, сам Махиль ибн-Хашим величает себя скромным целителем и будто бы не замечает, что самые знатные нави готовы записываться к нему в очередь на осмотр за месяц вперед. Именно к нему и направился доблестный Фанак-аджибаши сразу после того, как его янычары управились с зачисткой каменоломен хамулы.

Нужно заметить, что разговор, который собирался вести почтенный накиб янычарского участка, был из тех, кои не предназначены для посторонних ушей ни во время беседы, ни в пересказе. Посему узнать о том, что Фанак ибн-Мухлис в принципе побывал в доме известного сефидского лекаря, не должен был никогда и никто. Однако извилистые тропы, которыми ходят те или иные сведения, сколь бы тайными они ни были, никогда не исключают возможности для опытного охотника расставить силки. Посему, любезный мой слушатель, твой скромный рассказчик сумел уловить сию редкую добычу и теперь имеет счастливую возможность поделиться ею с тобой. Ибо за давностью лет печать молчания на ней поистерлась и раскрошилась, и сломать ее не составит труда и не принесет вреда никому.

Оказавшись у дома Махиля ибн-Хашима, Фанак-аджибаши постучал, уверенный, что ему откроют и примут, поскольку вести о событиях в катакомбах наверняка летели по городу куда быстрее, нежели янычары вносили их в бумаги должным образом. Так что он представился на вопрос слуги из-за двери, терпеливо дождался, пока ему откроют, и прошел внутрь.

– Махиль-табиб ожидает вас в кабинете, – сообщил низенький желтый навь в красных полосах.

– Я знаю, – невозмутимо ответил аджибаши и направился к лестнице на второй этаж.

Не то чтобы Фанаку доводилось бывать здесь часто: его рога и глаза могли служить скорее предметом зависти, нежели поводом для беспокойства, а причин появляться у скромного корнукулиста, связанных с работой, а не со здоровьем, в высшей степени разумный накиб над янычарами предпочитал, по возможности, не заводить. Однако обычаи хозяина дома были неизменны, оттого Фанак чувствовал себя уверенно, и куда ему идти – прекрасно знал и без сообщений слуги.

Войдя в кабинет без стука, аджибаши обнаружил Махиля ибн-Хашима стоящим у открытого окна, вполоборота к двери, и подумал возникающую у него при каждой их встрече мысль: он действительно похож на ворона, со своим крупным выразительным носом и черными прямыми волосами, поблескивающими, будто птичье оперение. Светло-желтый аль-Гураб был одет в темно-лиловую абайю и фиолетово-черную джуббу. Он всегда носил темное, почти черное – и Фанак не мог сказать точно, прозвали его Вороном, в том числе, за привычки в одежде, или же он начал одеваться подобным образом позже, для усиления сходства.

– Прекрасный вечер, не правда ли, аджибаши? – светски поинтересовался аль-Гураб, повернувшись от окна.

– Восхитительный, Махиль-бек, но слишком уж насыщенный, – в тон ему ответил Фанак.

– Я вам уже говорил, что вы – единственный в Сефиде, кто обращается ко мне подобным образом, помимо моей двоюродной тетушки?

Фанак пожал плечами:

– Вы мне каждый раз это говорите, а я вам каждый раз отвечаю, что знаю слишком много, чтобы называть вас Махиль-табиб, и состою на слишком официальной должности, чтобы называть прозвищами, уважаемый Махиль-бек.

– В этот раз вы, пожалуй, могли бы сделать исключение, Фанак-аджибаши, поскольку пришли ко мне по поводу ваших внезапных и очень серьезных проблем со зрением. Из-за которых вы сегодня в каменоломни угодили.

– Ну что вы, на зрение я совершенно не жалуюсь, Махиль-бек! Однако в сефидских катакомбах, видите ли, с освещением плоховато и крысы очень крупные и опасные. Так что я уж не стал там разбираться в потемках, чего и куда.

Аль-Гураб сокрушенно покачал головой и поцокал языком:

– Понимаю, любезный аджибаши, это большая проблема. И я, как лекарь, не могу не порадоваться, что вы сразу поспешили сюда, дабы я мог вам с ней помочь. А то мало ли чего вы в следующий раз в потемках не разглядите – может получиться совсем нехорошо. Еще хуже, чем сегодня.

– Боюсь, что нет, – ответил Фанак ибн-Мухлис с совершенной невозмутимостью. – Я к вам зашел, чтобы напомнить, что целители порой бывают ужасно невнимательны к состоянию своего собственного здоровья. И вы, Махиль-бек, к большому сожалению, не заметили серьезнейшего ухудшения зрения у себя самого.

Махиль ибн-Хашим вздернул бровь и слегка наклонил голову набок, сейчас особенно сильно похожий на огромную черную птицу. Аджибаши, еще не сказав ни слова, прекрасно понимал, что, будь на его месте кто-либо другой, это стало бы последним, что он произнесет в этом кабинете. А, может быть, и в жизни. Однако также он понимал, что его аль-Гураб выслушает, поскольку сомневаться в умственных способностях успешного целителя не было ни малейших оснований, а Фанак никогда ничего не говорил просто так – и Махиль об этом прекрасно знал.

– Тогда просветите же меня скорее, дражайший аджибаши! – наконец, обдумав сказанное, изрек аль-Гураб. – Не терпится узнать, откуда блистательные способности к корнукулии внезапно появились у вас, и откуда в данной сфере возникли столь серьезные, как вы утверждаете, проблемы у меня.