О. Конт, Г. Спенсер, Дж. С. Милль). 3 страница

Эй, тут джентльмен хочет узнать самый короткий путь до Винчестера!

До Винчестера?

Ага!

Путь до Винчестера?

Ага!

Самый короткий?

Ага!

Не знаю.

Чтобы преодолеть понятийные трудности, Рассел разработал особый аналитический метод, основу которого составили теория конструкций и теория дескрипций. Смысл их заключается в переформулировке высказываний об объектах, чье существование неясно, сомнительно, с тем, чтобы в этих высказываниях уже не упоминать непосредственно эти объекты, а сообщать о них посредством описания (дескрипции) присущих им свойств, которые, в свою очередь, могут быть и являются предметом непосредственного, «материального ознакомления».

В этой связи Б. Рассел и отверг утверждения Мейнонга о том, что с точки зрения логики допустимо признание существования «золотой горы», «единорога», «фей» и т.п. «Логика должна допускать существование единорогов не в большей степени, чем зоология», подчеркивает философ.

Подвергнув анализу упоминавшиеся выше высказывания типа «золотая гора», «король Франции лыс» и т.п., Рассел отмечает, что они ведут себя как имена и именно потому мы думаем, что они должны обозначать объект (чтобы иметь значение).

Но на самом деле они отнюдь не функционируют как имена. Внешне высказывание «Король Франции лыс» кажется однозначным. На самом деле здесь обнаруживаются три составляющих:

1. Существует король Франции.

2. Существует только один король Франции.

3. То, что является королем Франции лысое.

Теперь мы видим, что хотя высказывание «Король Франции лыс» имеет смысл, оно является ложным, потому что неверна первая посылка «существует король Франции». Подобная деконструкция стала затем рассматриваться как важнейшая черта аналитического метода.

Б. Рассел вступил в полемику также с Л. Витгенштейном, который в своих «Философских исследованиях» рассказывал, что обыденный, повседневный язык находится в прекрасной форме, а философские проблемы – это всего лишь «головоломки», «лингвистические судороги»; «нас уверяют, что мы пытаемся понять не мир, а всего лишь высказывания, и при этом предполагается, что истинными можно считать все высказывания, кроме тех, которые изрекают философы», - пишет Б. Рассел. Он критикует Витгенштейна, который, по его мнению, преклоняется перед здравым смыслом, который на поверку то и дело оказывается предрассудком и тиранией обычая. При этом Б. Рассел в качестве своего союзника называл Д. Локка; последний, как известно, во-первых, утверждал, что непрерывность ума и памяти позволяет человеку, его «я» быть тем же, что и тридцать лет спустя. И, во-вторых, он разделил первичные и вторичные качества – например, форму и цвет. Первичные качества существуют в самих вещах, вторичные зависят от наблюдателя. Квадрат остается квадратом и тогда, когда не является объектом наблюдения, но красный квадрат только потому является красным, что таковым его видит наблюдатель благодаря своему перцептивному аппарату. И главное: апелляция к Локку была связана с его утверждением, что никакого врожденного знания не бывает, всякое знание основано на опыте, только опыт придает форму идеям, и только к идеям (по терминологии Рассела, чувственно данным) у нас имеется прямой доступ.

И если это так, подчеркивает Рассел, то, как мы можем знать что-то наверняка о том, что лежит за пределами нашего опыта и нашего ума - т.е. о других умах и о других вещах?

Итак, Б. Рассел был одним из инициаторов применения точных методов логики к анализу философских проблем. Если, начиная с Декарта главной задачей философии было выяснение того, что может знать человек[8], то Рассел на первый план поставил философию языка, согласно которой наши слова являются теми линзами, через которые мы воспринимаем мир, других людей и собственные мысли. Именно поэтому, пишет Рассел, высшим нравственным правилом философов, как в духовно-теоретической, так и практической сферах, должно быть – противостояние всему, что мешает гармонизации, уравниванию, упрочению связей между людьми, их взаимопониманию. Во всяком случае, подчеркивает он, я этому правилу следую всю свою жизнь.

Крупнейшим представителем (если не творцом) логического позитивизма был Людвиг Витгенштейн. Пожалуй, никакой другой философ не оказал столь значительного влияния на англо-американскую философию ХХ века, как Л. Витгенштейн. При жизни его мало знали, и те, кто знали, относились к нему по-разному: для одних он был человеком неинтересным и плохим философом, другие его боготворили, называли новым «Галилеем», положившим начало новой эпохе человеческого мышления. Для одних он был Сократом, пророком новой метафизики, ядро которой нечто сокровенно-мистическое, для других, напротив, анти-Сократом, разрушающим дух, открывшим дорогу позитивистской бесчеловечности. Сегодня по степени и глубине влияния на философию Витгенштейна сравнивают больше всего с Кантом и Ницше. В ХХ веке он был наиболее цитируемым философом, хотя при жизни едва ли опубликовал более дюжины страниц. Библиография работ о нем составляет более 2 тысяч названий и она постоянно растет.

Л. Витгенштейн родился в 1889 году в Вене в богатой аристократической семье. Отец Людвига Карл Витгенштейн был крупнейшим промышленником Австро-Венгрии. Людвиг был младшим среди пятерых братьев и трех сестер[9]. Карл Витгенштейн умер в 1913 году, оставив детям огромное состояние. Три брата Людвига – Ганс, Карл и Рудольф покончили жизнь самоубийством. И Людвиг долгое время также был на грани самоубийства. Помимо всего другого его нравственно терзало и то, что он был гомосексуалистом: «упал на самое дно».

Но он был интеллектуально и нравственно сильный человек; когда вдруг осознаешь, что тяжелые, трагические обстоятельства жизни, - это некое предопределение.

Испытываешь облегчение, даже прилив сил: этому надо стоически противостоять.

Всю свою огромную долю наследства Людвиг передал сестрам, а также благотворительным фондам, поддерживающим деятелей культуры.

Он принял участие в первой мировой войне, служил в австрийской армии в качестве добровольца, после поражения Австро-Венгрии в течение 9 месяцев находился в итальянском плену. В плену ему приснился сон. Ночь. Я стою пред домом, окна которого ярко освещены. Я заглянул внутрь. На полу лежал красивый молитвенный коврик. Я попытался войти внутрь. Но змеи, появившиеся в дверях и окнах, не дали мне войти.

В то время я еще не читал З. Фрейда, но истолковал свой сон прямо «по Фрейду». Коврик символизировал мое стремление сублимировать либидо во имя интеллектуальных и духовных целей.

В те годы Витгенштейн находился под влиянием идей О. Вейнингера, автора книги «Пол и характер», идея которого состояла в доказательстве, что женщина ниже мужчины, что у нее нет души и ей никогда не быть гениальной. Более того, Вейнингер считал, что физический контакт с женщиной лишает гениальности и мужчину. Поэтому, утверждал он, сексуальное воздержание – необходимая предпосылка духовного расцвета.

Познакомившись с идеями З. Фрейда, Л. Витгенштейн высоко их оценил, но вместе с тем предостерегающе заявил:

«Если не обладать большой ясностью мысли, психоанализ может стать опасным и бесчестным занятием, от него будет очень много вреда и соответственно очень мало пользы. Все это, конечно, нисколько не умаляет выдающихся научных достижений Фрейда».

В 1918 году, вернувшись из плена, Л. Витгенштейн уехал в Англию и поступил на технический факультет Манчестерского университета. Но постепенно его интерес перемещается в сферу логики и чистой математики.

Как признает Л. Витгенштейн, на его развитие особое воздействие оказала книга Б. Рассела «Основания математики», вышедшая в 1903 году. Наряду с этой работой он познакомился также с трудами Фреге «концептуальный» реализм, которого способствовал, как считает Витгенштейн, отказу от идеалистических взглядов.

С 1920 по 1921 год Л. Витгенштейн, движимый чувством общественного долга, учительствовал в деревушках в Нижней Австрии, учительствовал, разумеется, не в соответствии со школьными шаблонами, и потому вызывал нарекания, как со стороны коллег, так и со стороны родителей. Между тем, делу образования детей он отдавался искренне и очень ответственно. Проблема была в том, что основная концепция школьного образования в Австрии тех лет заключалась в том, чтобы натренировать учеников по готовым упражнениям, внушить им определенные стандарты мышления и деятельности. Л. Витгенштейна подобный «начетнический» подход глубоко возмущал. Он стремился к тому, чтобы ученики были активными участниками урока, чтобы они развивали свои способности, самостоятельно решая поставленные перед ними проблемы и задачи. Школа должна воспитывать будущих граждан, способных самостоятельно думать и принимать ответственные решения, а не бездумно выполнять волю власть имущих.

Специально для школьников Л. Витгенштейн создал словарь немецкого языка. Он был очень заботлив о детях. «Мир счастливого совершенно иной, чем мир несчастного… Дети бедных превосходят большинство богатых взрослых (но не богатых детей)…». В те тяжелые послевоенные годы, чтобы «подкормить» детей, он порой шел за десять миль пешком на железнодорожную станцию, чтобы там купить для детей фрукты и другие продукты.

В 1921-1922 гг. Л. Витгенштейн опубликовал «Логико-философский трактат» - (единственная работа, изданная при его жизни), главные идеи которого – идеи о языке как образе реальности, о том, что все значимые пропозиции (объяснения) состоят из простых, а также и о том, что невыразимо, что не может быть сказано, а может быть только показано.

В 1925 году Л. Витгенштейн вновь приехал в Англию, в Кембридж. Здесь он близко сошелся с Расселом (который считал, что знакомство с Витгенштейном было одним из самых волнующих приключений его жизни), часто встречается с Дж. Муром и А. Уайтхэдом.

В 1929 году Л. Витгенштейну была присуждена степень доктора. Год спустя Б. Рассел, обосновывая необходимость предоставления Л. Витгенштейну субсидии для исследовательской работы в тринити – колледже (Кембридж), писал: «Взгляды, изложенные Витгенштейном «являются новыми, весьма оригинальными и, бесспорно, важными. Правильны ли они, я не знаю. Как логик, который стремится к простоте, я склоняюсь к мысли, что это не так. Однако из прочитанного мной я вынес стойкое убеждение, что их автор должен иметь возможность продолжать работу, ибо, когда она будет закончена, вполне может оказаться, что перед нами целая новая философия»[10].

В 1933 году в духовном мире Л. Витгенштейна произошел резкий перелом. Он отверг фундаментальные идеи «Логико-философского трактата». «Мы склонны предполагать наличие идеальной модели как идеального описания того, что человек видит в каждый данный момент. Но на самом деле такого идеального описания не существует. Есть разнообразные варианты того, что мы называем «описаниями» того, что мы видим».

В 1935 году Л. Витгенштейн посетил Советский Союз. Россия. Русская литература волновали его душу. Он любил Ф.М. Достоевского, «Записки из мертвого дома» считал его величайшим произведением. Сравнивая Ч. Диккенса и Достоевского он безусловно предпочтение отдавал последнему. Диккенс – и Витгенштейн отмерил два фута от пола, - Достоевский – его рука взмыла вверх. Он восхищался творчеством Л.Н. Толстого, глубиной его философских размышлений.

«Однажды я начал читать «Воскресенье», но не смог… Когда Толстой просто повествует о чем-либо, он воздействует на меня бесконечно сильнее, чем когда он адресуется читателю. Когда он оборачивается к читателю спиной, тогда он производит наиболее сильное впечатление… Его философия представляется мне самой верной, когда она скрыта в повествовании».

И конечно, Витгенштейн хотел увидеть собственными глазами, как советские люди созидают новое общество.

В 1936 году он уехал в Норвегию и почти год жил там в полном одиночестве в построенной им самим домике на берегу моря.

В 1937 году возвратился в Кембридж и в 1939 году сменил Дж. Мура на кафедре философии.

В годы второй мировой войны Л. Витгенштейн был санитаром в английской армии. Весной 1947 года состоялись его последние лекции в Кембридже. Он пожелал посвятить себя научным исследованиям. В конце 1948 года он закончил «Философские исследования» (которые были опубликованы уже после его смерти). В «Философских исследованиях» Л. Витгенштейн высказал идеи, представляющие собой радикальный разрыв с прежними его взглядами, воплощенными в «Логико-философском трактате»; здесь он подчеркивает, что гиперрациональное описание (конструирование) мира отнюдь не является решением насущных жизненных проблем. «Проблемы разрешаются не путем поиска нового, а путем упорядочивания того, что мы уже знаем»[11].

В 1951 году Л. Витгенштейн умер. В результате опроса, который был проведен после его смерти, среди профессиональных философов, имя Л. Витгенштейна оказалось пятым в списке мыслителей, внесших наибольший вклад в философию после Аристотеля, Платона, Канта и Ницше, перед Юмом и Декартом.

Джон Кейнс, сам яркий и глубинный мыслитель так отзывался о Л.Витгенштейне: «Я встретил Бога. Он прибыл поездом в 5:15». Ученик Витгенштейна Хийджаб так говорил о нем: Он «как атомная бомба, как торнадо – людям трудно такое понять». И еще: «часто приходится слышать, что вся философия – это лишь примечания к Платону, но тут следовало бы добавить – ''до Витгенштейна''».

Л. Витгенштейн – человек необыкновенной чистоты, безграничной честности, исключительной, «несмываемой» порядочности, как в науке, так и в жизни. «Если человек говорит мне, что побывал в худшем из мест, я не в праве его судить; но если он заявляет, что его привела туда высшая мудрость, - я знаю, что передо мной мошенник», - говорил Л. Витгенштейн. Ответственность и долг – вот кредо его жизни. Бог – не Творец мира, Он не обнаруживает себя в мире. Мысль о Боге – это мысль о беспощадном суде над самим собой, это осознание своего греха и вины.

Долг, дело – прежде всего. На Л. Витгенштейна большое впечатление произвело одно событие, случившееся с ним в Уэллсе, о котором он любил рассказывать.

Он снимал комнату в доме одного проповедника. Когда он появился в этом доме первый раз, хозяйка дома стала спрашивать его, не хочет ли он чаю, не хочет ли того или этого. Тогда ее муж крикнул из соседней комнаты: «Не спрашивай, а делай!» Эти слова произвели на него огромное впечатление. «Не спрашивай, а делай!» - Величие человека определяется его делом, тем, что стоила его работа.

Итак, что же стоила работа самого Л. Витгенштейна?

Одной из важнейших задач, которую Л. Витгенштейн перед собой поставил – была задача разграничения науки и не науки.

В 1921 –1922 гг. Л. Витгенштейн опубликовал «Логико-философский трактат», итог напряженных размышлений всей предшествующей жизни. В «Трактате» в духе «Венского кружка» он утверждает, что критерием научности того или иного теоретического суждения является соответствие фактичности. Все то, что не соответствует критерию фактичности (то есть научности) не имеет смысла.

В этой связи Л. Витгенштейн считает, что никаких философских предложений не существует. Те, что полагаются таковыми, не истинны и не ложны. Они бессмысленны. («Когда читаешь диалоги Сократа, охватывает чувство: до чего бессмысленная трата времени».). Видеть их бессмыслицу нам мешает язык, точнее – неправильное понимание логики языка. («Не бывает реальных философских проблем – только языковые головоломки».).

К бессмысленным суждениям он относит всякого рода умозрительную «метафизику», «универсальные» законы природы, «разъяснительные», ценностные высказывания (этические, эстетические, теологические и т.п.), которые хотя, быть может, и отвечают эмоциональному состоянию человека, но не соответствуют критерию фактичности.

Правилом, которым Витгенштейн считает необходимым руководствоваться, является: не говорить ничего, кроме того, что может быть сказано ясно. О чем невозможно говорить ясно, о том следует молчать. Говорить следует только о том, что может быть подтверждено фактами, чему можно дать естественнонаучную пропозицию (объяснение, заключение).

В «Логико-философском трактате» Л. Витгенштейн разделяет положения логического атомизма, в частности, об элементарных или атомарных высказываниях, которые разработали Б. Рассел и А. Уайтхед в «Принципах математики» (опубликованных в 1910 году). Таковым соответствуют высказывания, утверждающие, что определенный объект имеет определенное свойство или что определенные объекты связаны определенным отношением. Такие высказывания не могут быть разло­жены на более простые, напротив, из них выводятся все остальные формы высказываний.

Опираясь на эти положения (и кстати, работая вместе с Б. Расселом), Витгенштейн пришел к выводу, что мир состоит из объектов в виде фактов. Все высказывания, все предложения о фактах Витгенштейн подразделяет на атомарные и молекулярные. Атомарные предложения (пропозиции) связаны непосредственно с атомарными, первичными, элементарными фактами действительности; они неразложимы и логически не зависят одно от другого. Из них вытекают молекулярные или комплексные предло­жения. Все другие предложения не имеют смысла.

Истинность молекулярных предложений зависит от истинности атомарных предложений. Так, например, истинность предложения: А и В оба имеют возраст в 20 лет, обусловлена истинностью предложе­ний: А имеет возраст в 20 лет, В имеет возраст в 20 лет. И если истинность элементарного предложения подтверждается возможностью простого описания содержащихся в нем положений, то истинность молекулярного, комплексного предложения проверяется с помощью символических средств в результате логического анализа.

Важно также отметить, что высказывания о факте Л. Витгенштейн квалифицирует как «логический образ». Форма, или структура действительности сама при этом не может утверждаться, она лишь отражается или, как говорил Витгенштейн, показывается формой, или структурой, образа.

Наряду с высказываниями о фактах, являющихся образами опыта, а потому проверяемыми путем сравнения с опытом, Витгенштейн анализирует также формальные (математические и логические) высказывания, которые необходимо истинны независимо от опыта. Такие высказывания он назвал «тавтологичными» или «тавтологиями». Они ничего не высказывают, не содержат никакой информации, они только аналитичны. Например, когда лектор, утверждает, обращаясь к слушателям: «Вы меня не слушаете», то это высказывание может быть ложным». Но если он говорит «Вы меня либо слушаете, либо не слушаете», то это высказывание уже не может быть ложным. Оно формально истинно, без всякой проверки в опыте.

Точно также высказывание: «Идет дождь» может быть ложным, но высказывание: «Дождь либо идет, либо не идет» ничего не говорит о реальном положении вещей – мы не получаем информацию, сигнал о том, нужно ли нам брать с собой зонтик. В конечном счете, логика заполняет мир, границы мира суть ее границы.

Что касается философии, то ее задача, по Л. Витгенштейну, - преодолеть ошибки языка науки. Никаких «подлинно» философских проблем не существует. Существуют лишь загадки, головоломки языка. Фактически мы постоянно только то и делаем, что приводим в порядок наши понятия, вносим ясность в то, что может быть сказано о мире.

Эта деятельность по прояснению понятий и есть задача философии, считает Л. Витгенштейн. Философия призвана сделать наши мысли ясными и отчетливыми. Итог философии – обнаруживание несуразиц и тех шишек, которые набивает рассудок, наталкиваясь на границы нашего языка. Философы же постоянно спрашивают "Почему?" и "Что?", не понимая ясно, что, собственно, они хотят узнать. Они выражают в сущности только чувство интеллектуального беспокойства.

Если науку, продолжает Л. Витгенштейн, можно сравнить с деятельностью по постройке дома (сначала ты должен заложить твердый фундамент. Заложив его однажды, ты больше можешь его уже не трогать, не сдвигать с места), то философию следует сравнить с уборкой ком­наты. В философии мы не закладываем фундамент, а приводим в порядок комнату, в процессе чего нам приходится все трогать и помногу раз. К сожалению, философ, запутавшийся в «уборке», в своих проблемах зачастую уподобляется человеку, который хочет выбраться из комна­ты, но не знает как. Он пробует через окно, но оно слишком высо­ко. Пробует через камин, но он слишком узок. Но если бы он только повернулся вокруг, он бы увидел дверь, которая все время была открытой.

Очевидно, что Л. Витгенштейн абсолютизирует роль логики в процессе познания, в сущности все философские проблемы сводит к логическому анализу языка науки. Конечно, проблемы ана­лиза языка, семантика и логический синтаксис имеют важное значение для устранения ошибок и заблуждений, для утверждения научной точности. Однако логические позитивисты, переоценив значение анали­за языка, сузили связь языка и действительности, свели проблему к логическому синтаксису, к формированию языка знаков (символов и т.п.). Причем отношение между языковыми образами действительности и самой действительностью приобретает в логическом позитивиз­ме изоморфный характер.

Вместе с тем Л. Витгенштейн не претендовал на то, что окончательно расставил все точки над i. Напротив, в нем росло сомнение; можно ли все проблемы мира и жизни втиснуть в границы жестких логических правил. Он шел к тем же выводам, какие были сделаны выдающимися математиками и физиками. В частности, математик К. Гедель в своей теореме о неполноте утверждал: если система непротиворечива, то она неполна. Он доказывал, что универсум бесконечен, что действительность постоянно изменяется, что число законов, ее объясняющих, постоянно растет и что объем непознанного постоянно увеличивается, что возрастает и число проблем и противоречий, с которыми сталкивается мышление. И поскольку вследствие этого при помощи одной дедуктивной системы нельзя объективно и полно описать реальность, постольку необходимо прибегнуть к помощи дополнительной системы описания. Н. Бор, например, исследуя микрообъекты, считал, что описать их реальность можно лишь посредством взаимодействия квантового и волнового языков. В. Гейзенберг также обосновывал идею «соотношения неопределенностей»: нельзя одновременно измерить координату и импульс частицы. Чтобы измерить точно что либо одно, следует пожертвовать точностью измерения другого.

Рейхенбах, признавая принцип дополнительности, в качестве взаимодополняющих понятий использовал детерминизм и телеологизм. Л. Витгенштейн также считает необходимым учитывать взаимосвязь уверенности и сомнения.

Наши сомнения основываются на том, что определенные предложения освобождены от сомнений, что они словно петли, на которых вращаются эти вопросы и сомнения…

Если я хочу, чтобы дверь поворачивалась, петли должны оставаться неподвижными. И далее: Если бы кто-то сказал, что он решил проблему жизни и чувствует себя так, будто он сказал себе, что теперь все ясно, то он мог бы сам увидеть, что это не так, припомнив хотя бы что ведь было время, когда это решение еще не было найдено; но и тогда тоже должно было быть возможным жить, и решение, найденное сегодня, кажется случайным в связи с тем, как обстояло дело тогда. И то же самое в исследованиях по логике.

Если бы было найдено «решение» проблем логики (философии) мы бы все равно нуждались в предостережении, что ведь было время, когда эти проблемы не были решены (и даже тогда люди должны были знать, как жить и мыслить).

Л. Витгенштейн знает, что есть противоречие между тем, что может быть и должно быть сказано ясно, и этическим, тем, о чем следует молчать – и что следует «делать, не спрашивая». Конечно, физику, наблюдающему мир, все равно падает ли камень на землю или на голову другого человека. Формула падения камня от этого не меняется. Когда же на мир смотрит этик, то он может ужаснуться падению камня на голову человека… Мир сам по себе ни добр, ни зол, таковым делает он сознание человека. И хотя, считает Витгенштейн, нет этического закона, общего для всех людей, этическое сознание присуще всем.

Многие члены «Венского кружка» мысль Л. Витгенштейна: о том, о чем нельзя высказаться, следует молчать, восприняли, как утверждение, будто то, о чем нельзя высказаться, бессмысленно! Напротив, по Л. Витгенштейну, о чем мы не можем высказаться имеет важное значение. Витгенштейн подчеркивал эту мысль уже в «ЛФТ». В письме к издателю он писал: «Главный вопрос – это вопрос этический. Моя работа состоит из двух частей: то, что перед вами, плюс все то, что я не написал. И важна именно эта вторая часть». То есть если многие приверженцы «Венского кружка» категорически отвергли «метафизику», «морализаторство», «духовность», и именно так поначалу восприняли «Трактат», то (сам) Витгенштейн, как очевидно, отнюдь не был апологетом такой точки зрения. Р. Карнап, пожалуй, это понял:

«Своими взглядами, своим отношением к людям и проблемам, даже теоретическим проблемам, он напоминал не ученого, а, скорее, человека творческого, художника, даже, может быть, пророка или провидца. И когда, порой, после долгих мучительных усилий, наконец-то рождался ответ, этот ответ являлся перед нами, как только что сотворенный шедевр или божественное откровение».

И если в «Трактате» Л. Витгенштейн рассматривал отношения предложения языка к миру примерно так же, как отношение кукол и игрушечных машинок к реальному дорожному происшествию, помогающих воссоздать реальную картину мира, то теперь на смену метафоре языка как картины приходит метафора языка как инструмента. Если хочешь узнать значение термина, не нужно спрашивать, что он означает, нужно выяснить, как он употребляется. И тогда окажется, что за словом нет одной – единственной структуры. Функции некоторых слов на первый взгляд схожи, но на деле совсем различны. Это как если бы мы, заглянув в кабину локомотива, увидели там рукоятки, по виду более или менее схожие.

«И одна из них пусковая, которую можно поворачивать плавно (она регулирует степень открытия клапана); другая рукоятка переключателя, имеющая только две рабочие позиции, он либо включен, либо выключен; третья рукоятка тормозного рычага, чем сильнее ее тянуть, тем резче торможение; четвертая рукоятка насоса, она действует только тогда, когда ее двигают туда-сюда».

То есть, подчеркивает Л. Витгенштейн, одно и то же слово может иметь отнюдь не одно применение, а множество. В этой связи Л. Витгенштейн, в отличие от логических позитивистов, в частности, Карнапа, который верил в возможность идеального языка и возлагал большие надежды на эсперанто, все более склоняется к мысли, что языки должны быть естественными.

Эту мысль Л. Витгенштейн подкрепляет следующими аргументами: изучая реальное функционирование языка, мы замечаем, что большинство терминов имеет не одно применение, а множество, и эти различные применения могут не иметь под собой ничего общего.

Например, существуют всевозможные виды игр - пасьянс, шахматы, футбол, бадмингтон. Есть игры командные, и есть игры индивидуальные; в одних исход зависит от навыков, в других – от удачи. Все они имеют сходство, но субстанции «игра» не существует.

Л. Витгенштейн называет такие подобия «семейными сходствами». Они напоминают семью, где некоторые родственники имеют какие-то схожие черты – цвет глаз, форма лица, носа, ушей и т.п., однако нет характеристики, которая объединяла бы всех. Ряд пересекающихся подобий и сходств – вот что делает «игры» играми. «Прочность нити создается не тем, что какое-нибудь одно волокно проходит через нее по всей ее длине, а тем, что в ней переплетаются друг с другом много волокон».

В своих «Философских исследованиях» Л. Витгенштейн коренным образом пересматривает свои взгляды, которые прежде обосновывал в "Трактате". Он теперь отказывается от логического атомизма, от сведения функции языка лишь к функции созидания логической картины мира; теперь для него главное - это осмысленное общение между людьми. Он отказывается от положения, что каждое высказывание должно иметь ясный, строго определенный смысл.

«Мы чувствуем, что если бы даже были получены ответы на все возможные научные вопросы, наши жизненные проблемы совсем не были бы затронуты этим… В самом деле существует невысказанное. Оно показывает себя; это – нечто мистическое. Переживания мира как целого – вот что такое мистическое, считает Л. Витгенштейн.

Рациональное объяснение во всяком случае далеко не все, что вызывает подлинное понимание (так же, как далеко не все, что открывает дверь, является ключом). Во всяком случае объяснение не может быть чем-то личным. Оно должно быть всеобщим, оно имеет смысл только в потоке жизни. Оно должно давать людям способ использования нужных слов (как очевидно, эти идеи Л. Витгенштейна близки к идеям герменевтической философии). Наш язык, наши понятия, подчеркивает Л. Витгенштейн, зависят от общества, от социокультурного контекста. В этой связи он возражает Фреге: «Фреге сравнивает понятия с некоторой территорией и полагает, что территорию с неопределенными границами никак нельзя назвать территорией. По-видимому, это означает, что мы ничего не можем с ней сделать. Но разве бессмысленно сказать: «Стань приблизитель­но там?»[12].

Л. Витгенштейн отказывается теперь от верификационной теории, от позитивистского отождествления осмысленных и информативных высказываний, что обусловливало в рамках логического позитивизма квалификацию моральных, эстетических и прочих оценочных высказываний как логически бессмысленных.

Итак, если в «Логико-философском трактате» Л. Витгенштейн исходил из признания одного-единственного языка - языка науки, то в «Философских исследованиях» он приходит к выводу, что, прежде всего надо детально исследовать естественные обыденные языки, все множество их проявлений в жизни индивидуумов.