I. Странные обычаи, глиняные черепки и черепа 11 страница

Люди, выглядящие иначе, являются легкоузнаваемыми объектами агрессии. Более того, если под рукой оказывается внешне правдоподобная «научная» теория, доказывающая врожденную ущербность или порочность этой группы, можно получить массу удовольствия, давая выход своей ненависти и при этом не испытывая чувства вины. Обычно, тем не менее, на эту роль выбирают не «льва отпущения», а «беззащитного козлика». Слабость, по-видимому, провоцирует враждебность со стороны некоторых людей, чаще всего, возможно, со стороны тех, кто сам унижен. Меньшинство или бесправное угнетенное большинство обычно становятся в своем полном составе жертвами социальной агрессии. Если предполагается, что конфликт между разными «расами» имеет естественную природу, хороший гражданин, который в других случаях исходит из необходимости обеспечить условия для «честной игры», может не затрудняться мучительными раздумьями. Как сказал Гёте, мы никогда не бываем так свободны от чувства вины, как в тех случаях, когда приписываем собственные грехи другим людям.

В простых обществах враждебность обычно направлена на тех, кто играет какие-то особые роли: на родственников жены, знахарей, колдунов, вождей. В таких сложных обществах, как наше, наблюдаются межгрупповые конфликты многих типов. Стереотипизированная неприязнь к людям, которых никогда не видел, находит себе оправдание не в том, что все врачи — плохие или все политические лидеры не заслуживают доверия, а в том, что они входят в какую-либо особую группу. Такие стереотипные предрассудки (а

расовые — это только их часть) имеют свойство усиливаться там, где низок уровень социальной интеграции, например, в недавно индустриализированных районах.

Экономические условия скорее стимулируют развитие расовых предрассудков, чем являются причиной их появления. Антипатия не очень активна, пока не существует реального или воображаемого столкновения интересов. Взаимоотношения между «расами» могут возникнуть в виде экономической проблемы, но они станут проблемами социальными и культурными, как только меньшинство осознает ценность доминирующей группы и выдвинет своих ярких лидеров. В американском обществе, для которого особенно важен вопрос успеха, но где многие не могут его достигнуть, особенно сильно искушение возложить ответственность за свою неспособность преуспеть на тех, кто входит в другую группу. Одно исследование показало, что 38 процентов недовольных своим экономическим положением проявляют антисемитизм. При этом из представителей той же группы, удовлетворенных своим экономическим статусом, только 16 процентов выражают подобное мнение.

Американцы склонны все персонализировать. Психологически удобнее обвинять «воротил Уолл Стрит», а не «законы спроса и предложения», «сталинскую клику», а не «коммунистическую идеологию». Американцам кажется, что они лучше понимают проблемы рабочих, когда можно указать на Джона Л. Льюиса. Эта широко распространенная тенденция помогает нам понять причины преследования «козлов отпущения», выбранных потому, что у них, как полагают, были те или иные биологические предки. Американское общество строится на принципе соревновательности, и многие проигрывают в этой борьбе. Гарантии экономической безопасности очень ненадежны независимо от индивидуализированной конкуренции. В действительности в сложно организованной мировой экономической структуре судьбу большинства из нас решают в большей или меньшей степени безличностные силы или, по крайней мере,

люди, которых мы никогда не увидим и до которых не сможем добраться. Будучи психологически склонными к персонализации, мы чувствуем себя лучше, если в качестве своих врагов можем выделить конкретных людей. «Расовую» группу можно слишком легко выделить в качестве наших оппонентов. Когда возникают порочные стереотипы, в них почти всегда есть доля правды, и ее существование помогает нам проглотить огромную порцию лжи — ведь должны же мы найти хоть какой-нибудь способ избежать дезориентации.

Разочарования современности дают хорошую почву для развития любого количества скрытых и неосознанных предрассудков. По большому счету, последние гораздо опаснее тех, которые уже открыто проявились. Что же касается расовых предрассудков, они являются лишь частью общей тенденции. Многие исследования показали, что тот, кто пылает ненавистью к неграм и евреям, обычно также испытывает сильнейшую антипатию к рабочему классу, к иностранцам, к любым, даже необходимым, социальным изменениям. Опрос, проведенный «Форчун» в 1945 году, показал, что процент антисемитов существенно отличается от показателя в 8,8 процентов только в трех группах: среди тех, кто крайне негативно настроен против британцев (20,8 процента), богачей (13,5 процента) и негров (2,3 процента). Эти факты интуитивно осознаются и широко используются политиками, многие из которых заинтересованы в том, чтобы социальное противостояние сохранялось.

Предубеждение против любой части общества может вызвать цепную реакцию, которая приведет к ликвидации традиционных свобод и к полной социальной дезорганизации. Это внутренняя угроза. Есть и внешняя; и она не менее серьезна. Никогда нельзя забывать, что четыре пятых населения земли составляют «цветные» народы. В мире, в котором расстояние практически уже не является препятствием, мы не можем не обращать внимания на эти народы. И конечно нам не следует ожидать, что с ними и далее можно

будет обращаться как с подчиненными. Мы должны научиться ладить с ними, что, в свою очередь, предусматривает взаимное уважение. Это не означает, что следует делать вид, будто бы различий не существует. Это означает необходимость признания этих различий без боязни, ненависти или презрения. Это значит, что не следует преувеличивать различия за счет сходства. Это означает понимание настоящих причин существования этих различий. Это означает, что нужно расценивать эти различия как вклад в разнообразие и богатство мира. Простое знакомство, к сожалению, не всегда влечет за собой дружбу. Пока разные народы не испытывают нужды в поддержании отношений друг с другом, природа антагонизма является предметом исключительно академического интереса, но в современных условиях эта проблема имеет жизненную важность.

Это социальная болезнь, от который нет панацеи. Рональд Липпит сказал: «Сейчас легче расщепить атом, чем разрушить предубеждение». Но очень многого можно достигнуть введением новых или контролем за исполнением уже существующих законов, так как законы эффективны ровно настолько, насколько большинство граждан убеждены в их правильности и необходимости. Больший эффект может принести не прямая атака на расовые предрассудки, а изменение условий, которые эти предрассудки создают.

Любой конфликт вскормлен страхом. Освобождение от страха является лучшим средством для искоренения расовых предубеждений. Это предполагает освобождение от страха войны, экономической нестабильности, личного одиночества и потери личного престижа. Пока не будет мирового порядка, пока не повысится степень личной безопасности, пока, возможно, в жизни американцев не уменьшится роль фактора конкуренции, мы будем сталкиваться с расовыми проблемами. Розенцвейг писал:

«Точно так же, как тело, сопротивляясь инфекции, не прибегает к разрушительным предохранительным реак-

циям покуда это возможно, но рано или поздно все же обращается к защитным реакциям, которые, как и симптомы самого заболевания, серьезно противоречат нормальному поведению организма пациента, так и при невозможности достигнуть психологической стабильности более адекватными способами, неизбежно прибегают к менее адекватным».

Однако, из этого совсем не следует, что в данный момент мы не можем делать ничего полезного. Прежде всего следует помнить, что, помогая в решении более общих проблем, мы также участвуем в ликвидации «расового» вопроса. Во-вторых, когда речь идет о том, в чем отдельные граждане берут на себя полную ответственность за свои публичные и приватные действия, можно достигнуть многих небольших улучшений в различных ситуациях, прямо относящихся к «расовым» проблемам. Такие достижения имеют огромный кумулятивный эффект. За последние пятнадцать лет в Соединенных Штатах были одержано несколько значительных побед. Только пять лет назад на факультетах северных «белых» колледжей было только четверо негров, теперь их сорок семь.

Мы можем относиться к людям просто как к людям, а не как к представителям «расовых» групп. Мы можем показать нашим друзьям, что абсурдно считать некую группу совсем плохой или совсем хорошей. В своем кругу общения мы можем клеймить позором садистов. Мы можем высмеивать и опровергать демагогов и подстрекателей. Мы можем в пику, например, ярым антисемитам рассказывать анекдоты, в которых подчеркивается преимущество честной игры и терпимости. Мы можем следить за тем, чтобы в газетах и радиопередачах меньшинства изображались как пользующиеся поддержкой общества, а не как слабые и изолированные. В наших собственных разговорах мы можем подчеркивать как факты различий, так и примеры ассимиляции и вхождения меньшинств в жизнь Америки. Мы можем настаивать на том, чтобы наши лидеры выражали

неодобрение по отношению к бесчестным попыткам обратить гнев граждан от настоящих врагов на невинных «козлов отпущения», независимо от того, где это происходит — в сфере управления, производства или труда. Мы можем воспитывать своих детей так, чтобы они чувствовали себя более защищенными и свободными и не испытывали внутренней потребности в том, чтобы на кого-либо нападать или оскорблять кого-то. Мы можем повысить собственное самопонимание, достигнуть большей свободы и более высокого уровня ответственности за свои поступки, если мы будем лучше понимать наши побудительные мотивы. Мы можем требовать спокойного и мирного разрешения межгрупповых конфликтов. Мы можем извлекать людей доброй воли из объятий апатии и благодушия. Опираясь на то, что американцы гордятся своим разнообразием, мы можем усилить терпимость по отношению ко всему нашему гетерогенному обществу. В конце концов, почти все американцы произошли от меньшинств — иммигрантов из-за границы.

Мы также можем выступать против поспешных и плохо продуманных действий, которые, очевидно, ухудшат ситуацию. Хотя существуют этические проблемы, общие для всех американских граждан, мы должны напоминать нашим слишком увлекающимся друзьям о том, что в различных районах страны условия существования различаются, и необходимо говорить и действовать, учитывая эти особенности. Любое сообщество склонно обижаться на тех, кто вмешивается в его дела извне. Поэтому изменения будут не столь дестабилизирующими и более долговременными, если они вырастут изнутри сообщества и будет поддержаны его естественными лидерами.

У меньшинств тоже есть предрассудки, поэтому проблема непредвзятого отношения стоит не только перед представителями большинства. Члены менее привилегированных групп склонны объяснять чувство неполноценности, знакомое им по индивидуальному опыту, тем, что их статус недостаточно высок. Они сами будут вести себя неспра-

ведливо по отношению к тем, кто входит в группы, занимающие еще более низкое положение в структуре власти. То, как ведут себя представители меньшинств в своей группе, также определяется стеной предрассудков, которая ее окружает. Например, высокий уровень преступности и насилия среди чернокожих американцев отчасти следует расценивать как результат того, что они не могут выразить свою враждебность по отношению к белым, а белые сквозь пальцы смотрят на те преступления, которые не нарушают их привилегии. Это прекрасно соотносится с существующим в сознании белых стереотипом, что для негров характерны «животные страсти», даже если одновременно чернокожих считают беспечными и склонными подчиняться белым. Групповые предрассудки сложны и во многих других отношениях. Одни и те же люди могут действовать непредвзято в одних ситуациях и проявлять резкую враждебность в других. Отношение к разным группам меньшинств неодинаково. Евреев, например, бьют за то, что они не хотят ассимилироваться, а негров — за то, что хотят. Многие американцы не любят всех евреев, но им нравятся негры «на своем месте». Симпатия и терпимость возникают и меняются в зависимости от местных и национальных условий, от международной ситуации. В последнее тридцатилетие американцам пришлось столкнуться с более серьезной проблемой, поскольку, как отмечалось, «предохранительная оболочка государственной границы больше не является надежной защитой от растущего напряжения внутри бурно кипящего плавильного котла».

В такой ситуации профессиональные навыки антропологов могут оказаться и уже оказываются полезными. Работая для комитетов мэрий или подобных организаций в американских городах, в которых возникает напряжение, антропологи выявили районы, где существует потенциальная опасность беспорядков, и предсказали, в каких из них следует ожидать вспышки. Вследствие этого социальные службы и органы правопорядка оказались лучше подготовлены к

разрешению конфликтов. Будучи специалистами по обычаям разных народов, антропологи смогли также дать практические рекомендации, как снять только назревающие конфликты — они указали на скрытые признаки недовольства и предложили те верные слова, которые нужно использовать, чтобы достичь примирения. Работая в качестве специалистов в социальных организациях, антропологи выяснили, кто является настоящими лидерами конфликтующих групп. Выполнив ту же работу на производстве, они дали практические советы касательно того, представители каких меньшинств будут мирно работать вместе, а каких — не будут.

Помимо своей деятельности в качестве «разрешителей конфликтов», антропологи работают советниками во многих долговременных проектах, направленных на улучшение «расовых» отношений. Они не только помогают применять уже имеющиеся по этим вопросам знания, но и обращают внимание на те незаметные с точки зрения здравого смысла опасности, которые возникнут в ходе реализации этих проектов. Например, слишком громкие заявления о страданиях тех групп, которые находятся в невыгодном положении, представляют собой палку о двух концах. С одной стороны, в добрых сердцах может возникнуть симпатия к обездоленным, с другой же может повыситься враждебность агрессоров — произойдет своего рода «эффект бумеранга». Таким же образом результатом программы, проводимой в интересах одной группы, может оказаться простой перенос враждебности на другую группу. И эта группа — «заместитель» — окажется в столь же бедственном, если не в худшем, положении, чем прежний объект неприязни.

Антропологи приняли активное участие в долгосрочном проекте просветительной, в самом широком смысле, деятельности: программы для детских садов, общественные собрания, обучение взрослых, подготовка радиопрограмм и газетных статей; написание, проверка и исправление учебников для средней школы; корректировка карикатур и других графических изображений; подготовка музейных выставок

и книг для детей и взрослых. Отдел антропологии Чикагского университета провел активную работу в виде лекций и дискуссий в средних школах Канзас-Сити, Чикаго, Милуоки и других городов.

Антрополог понимает, что ложные расовые теории и расизм являются и причиной, и следствием расовой дискриминации. Точно так же, как политическая конъюнктура заставила нацистов провозгласить доктрину, согласно которой японцы все же являются арийцами, хотя и желтыми, в Америке в разгар войны получили распространение самые неожиданные популярные теории расового происхождения японцев. Хотя патриотизм и доблести бесчисленных американских солдат японского происхождения были лучшим ответом на подобные экстравагантные заявления, никакие научные свидетельства не убедили бы в 1942 году многих американцев в том, что один из сенаторов США ошибается, говоря следующее: «Я не верю, что находящийся на свободной земле Соединенных Штатов японец — это просто человек, у которого в жилах течет японская кровь: на этой земле находится тот, кто вонзит вам нож в спину. Покажите мне япошку, и это будет человек, преисполненный ложью и изменой».

Тем не менее антропологи, нисколько не обманываясь насчет силы чистого разума, верят, что распространение «отрезвляющих» фактов о «расе» может оказаться важным и полезным для решения этой проблемы. Физический антрополог Гарри Шапиро писал:

«У науки есть и другие обязанности помимо нетерпеливого и объективного поиска правды. Она еще ответственна за то, чтобы эта правда оставалась неизбежной и неискаженной. В некоторых случаях это предполагает, что необходимо указывать на потенциальную опасность со стороны как популярного, так и научного спекулирования».

VI. Дар языка

Из-за неправильного понимания нами природы языка было потрачено впустую больше времени, энергии и гения, чем из-за всех других ошибок и иллюзий, которым подвержено человечество. Это неизмеримо замедлило развитие нашего естественнонаучного знания в любой области и испортило то, что не могло замедлить.

А. В. Джонсон. «Трактат о языке»

Жаль, что мало кто из нас сохранил детские воспоминания о борьбе с грамматикой. Нас заставили так много перенести из-за зубрежки грамматических правил. Механистический подход к языку, не оставляющий места воображению, заставил нас считать грамматику самым бесчеловечным моментом обучения. Возможно, что американцы, слишком серьезно относящиеся к собственной персоне и личной независимости, испытывают нечто вроде обиды на все те структуры, которые настолько незыблемы, что представляют собой беспричинное оскорбление принципа свободы воли. По каким-то причинам американцы характеризуются отсутствием способности к иностранным языкам. Подобно британцам, мы ожидаем, что все остальные выучат английский. Нет ничего более человеческого как в отдельном человеке, так и в целом народе, чем речь. Последняя, в отличие от крика животного, не является простым элементом более широкой биологической реакции. Только одно животное — человек — может передавать абстрактные идеи и беседовать об условиях, которые находятся в противоречии с действительностью. Чисто конвенциональный элемент в речи на деле на-

столько существен, что язык можно рассматривать исключительно как явление культуры. Бирманский ткач, привезенный в Мексику, сразу поймет, что делает его мексиканский коллега, но не поймет ни слова из языка науатль. Не существует более полезной информации, чем лингвистические данные, указывающие на первичные, бессознательные психологические установки. Более того, большинство конфликтов между группами и народами возникают из-за того, что они говорят на разных языках, как в прямом, так и в переносном смысле. Мы живем в среде, которая в значительной мере вербальна в том отношении, что большая часть времени нашего бодрствования уходит на говорение слов или на ответ, активный или пассивный, на чужие высказывания. Мы разговариваем сами с собой. Мы читаем газеты, журналы, книги, словом, все, что написано. Мы слушаем радио, а также то, что нам говорят в проповедях, кинофильмах и на лекциях. Эдвард Сэпир сказал:

«Язык полностью обусловливает прямой опыт. Для большинства людей любой опыт, реальный или потенциальный, пропитан вербализацией. Возможно, это объясняет то, почему так много любителей природы не чувствуют, что они действительно находятся с ней в контакте, пока они не узнают названия великого множества цветов и деревьев, как будто реальный мир вербален изначально, и никто не может приблизиться к природе, не зная терминов, которые каким-то магическим образом выражают ее. Это постоянное взаимодействие между языком и сферой опыта выводит язык из ряда таких чистых и простых символических систем, пребывающих в застывшем состоянии, как наборы математических символов и сигналы флажками»*.

В словарях до сих пор говорится: «Язык — это средство для передачи мыслей». Ученые семантики и антропологи согласны в том, что это только одна, очень специальная и не

* Sapir E. Language // Encyclopedia of the Social Sciences. Vol. IX. 1933.

главная, функция речи. Широко говоря, язык является инструментом действия. Значение какого-либо слова или фразы не сводится к его словарному эквиваленту, но возникает в своей конкретности из ситуации, в которой это слово или фраза произносится. Мы используем слова для того, чтобы успокоиться или польстить себе, фантазируя или мечтая; для того, чтобы снять напряжение, заставить себя сделать одно или запретить себе что-либо другое. Мы используем слова для достижения своих целей в общении с другими людьми. Посредством слов мы создаем собственный портрет и описываем свои мотивы. Мы подлизываемся, пресмыкаемся, протестуем, приглашаем и угрожаем. Даже интеллектуал из интеллектуалов использует только небольшую часть своих речевых способностей, когда ему нужно выразить и передать мысли, которые отделены от чувств и действий. Основная социальная функция речи состоит в том, что она помогает людям эффективно взаимодействовать и ослабить социальное напряжение. Очень часто сказанное значит гораздо меньше, чем сам факт того, что вообще что-то сказано.

Антропологическая лингвистика достигла заметных результатов, которые могут оказать непосредственное практическое воздействие в управлении вербальным контекстом. Из-за отсутствия письменных источников и других обстоятельств, специфичных для работы с представителями примитивных культур, антрополог-лингвист становится специалистом по «прямому методу». Он знает, как изучать язык, используя его. С одной стороны, он внимателен к едва уловимым и редким формам языка; с другой, сфера его профессиональных интересов — это социальные практики. Он знает, как избежать употребления сослагательного наклонения в том случае, когда для продолжения разговора требуется изъявительное. Познания в области этикета толкают антрополога к вечному греху поглощенности деталями. Он любит сложные правила, но еще больше — исключения из них. В этом одна из причин того, что после восьми лет обучения французскому языку американец может с удовольствием

читать французский роман, но приходит в ужас, когда ему приходится спрашивать в Париже, как найти нужную ему улицу. Антрополог не может вычитать правила из книги, он обречен делать большие и маленькие ошибки. Его неписаный закон — пробиваться к самому существенному, концентрироваться на нем и продолжать разговор во что бы то ни стало.

В силу того, что во время второй мировой войны многие экзотические языки имели важное военное значение, антропологи-лингвисты получили возможность опробовать свой метод непосредственно на информантах — носителях языка. Они подготовили образовательные программы, в которых на первый план были выдвинуты антропологически обоснованные оптимальные методы обучения языкам. Результаты повлияли на традиционные приемы изучения языков в Соединенных Штатах. Антропологи-лингвисты также разработали приемы обучения взрослых, владеющих бесписьменным языком, и приемы обучения неграмотных умению читать и писать на их родном языке. Поскольку антропологи-лингвисты обычно имели этнологическую подготовку, они меньше, чем другие исследователи языка, были склонны рассматривать речь изолированно от жизни народа. С точки зрения антрополога язык является лишь определенной разновидностью культурного поведения, связанной с другими проявлениями действия и мысли. Анализ словаря выявляет основные ориентиры культуры и отражает ее историю. Например, в арабском языке существует более шести тысяч слов для обозначения верблюда, частей его тела и снаряжения. Неразвитость языка в испаноязычных деревнях Нью-Мексико, а также наличие в нем диалектных слов свидетельствуют о длительной изоляции этих групп населения от основной линии развития латинской культуры. Использование же архаизмов указывает на то, что диалекты отделились от основной линии развития испанского языка в восемнадцатом веке. А употребление в речи панамских индейцев бораби таких слов, как gadsoot (gadzooks), forsoo

(forsooth), chee-ah (cheer), mai-api (mayhap) (божба, клятва, возглас одобрения), намекает на возможную связь с пиратами елизаветинских времен. Сейчас очень много известно об истории языков, особенно тех, посредством которых распространялась культура: греческого, латыни, санскрита, арабского, китайского и английского. Выявлены некоторые постоянно действующие механизмы. В противоположность основному ходу культурной эволюции, языки двигаются от сложного к простому. Китайский и английский сегодня потеряли почти все флексии. Фонетическое однообразие очень привлекательно для тех, кто верит в существование порядка событий, доступного для познания. Как сказал Блумфилд:

«Эти соотношения — историческая деталь, но их значение велико, поскольку они показывают, что человеческое действие, как правило, неслучайно; оно может оставаться регулярным даже в таком незначительном явлении, как способ произнесения отдельных звуков в потоке речи».

Фонетическая сторона языка прекрасно иллюстрирует тот факт, что в культуре действуют механизмы как отбора, так и стереотипизации. Звук [р] в pin произносится с небольшим придыханием, которое отсутствует, когда мы произносим звук [р] в spin. И все же носители английского языка подсознательно обращаются с ними как с одинаковыми сигналами, хотя они акустически не идентичны. Они похожи на автомобилиста, которого научили останавливаться на любой оттенок красного света. Если я занимаюсь исследованием неизвестного языка и обнаруживаю два звука, похожие на английские [b] и [d], но отличные от них в том, что они произносятся с мягким придыханием, то могу немедленно предсказать, что в новом языке звуки типа [g] будут соответствовать той же схеме. Язык так же последовательно не рационален, как любой другой аспект культуры. Мы упорно цепляемся за бессмысленные заглавные буквы. Можно также привести в пример наше абсурдное английское правописание. «Ghiti» следовало бы читать как fish: [f] —

как в слове laugh, a [sh] — как в слове ambition. В слове икота (hiccough) буквы gh дают звук [р]. Ghoughteighteau может быть прочитано как potato (картофель) — поймите это сами. Мы говорим «пять домов», в то время как «пять дом» будет проще и прекрасно передаст то же самое значение.

Частные особенности языкового употребления очень показательны. Не случайно, что французские протестанты обращаются к божеству в дружеской форме, выраженной личным местоимением ты (tu), a католики — в официальной (vous). Во всех слоях французского общества сохраняется старое аристократическое tu в обращении супругов друг к другу. Но в «Пригороде Сен-Жермен» герцог обращается к своей герцогине на вы (vous) — они оба прекрасно понимают, что он оставляет tu для своей любовницы.

Можно написать целую монографию о различиях в структуре европейских обществ, основываясь только на употреблении в языке личного местоимения второго лица. Во Франции человек, став взрослым, обращается на «ты» к очень небольшому числу людей. Подобная фамильярность ограничивается кругом ближайших родственников и друзей детства. В то же время в немецкоязычном мире студента, который вскоре не перешел на «ты» с теми, кого часто видит, будут считать слишком чопорным. В армии императорской Австрии все офицеры одного полка, независимо от звания, обращались друг к другу на «ты». Неупотребление фамильярной формы обращения было равнозначно вызову на дуэль. В Австрии и других европейских странах переход к фамильярному обращению между взрослыми был закреплен в специальной церемонии: участники ритуала должны обняться и выпить по глотку из стаканов друг друга. В Испании и Италии переход на «ты» происходит легче, чем во Франции, но не так часто, как в южной Германии и Австрии. В Италии существует дополнительное осложнение — специальная форма вежливого обращения (Lei). Выбор между Lei и более общим официальным местоимением был вопро-

сом политики. Фашистская партия запретила использовать местоимение Lei. В Швеции страсти разгорелись вокруг местоимения ni, которое употребляется при обращении к людям с самым низким социальным статусом и, в соответствии со знакомым принципом «снобизма наоборот»*, к членам королевской семьи. Были созданы клубы для отмены этого слова. Люди надевали значки с надписью: «Я не буду говорить ni, и я надеюсь, что вы тоже не будете». На людей подавали в суд за использование ni по отношению к тем, кто считает себя равным или выше по социальному положению человека, прибегнувшего в обращении к пренебрежительному ni. «Вы ni по отношению ко мне; я вам — не ni *.

Все это — также примеры напряженного эмоционального символизма языка. Во времена бурного развития национализма и романтического движения каждым языком пользовались как убедительным проявлением уникальности каждой культуры. В начале века мадьярская знать в Венгерском парламенте говорила на латыни, потому что по-мадьярски они говорить не могли, а по-немецки — не хотели. Мадьярский, ирландский, литовский и другие языки возродились в последние сто лет из состояния практически мертвых. Тенденция эта такая же древняя, как и письменная история. Из Библии мы узнаем о том, что галилеяне на переправе через Иордан убивали всех, кто говорил sibboleth вместо shibboleth.

Внутри культуры группы подчеркивают свое единство посредством особого языка. Свое арго есть у преступников. То же можно сказать относительно всех профессий. В одной школе в Англии (Винчестер) практикуют совершенно непонятный для непосвященных язык, составленный из сред-

* Другая иллюстрация принципа «снобизма наоборот»: в американском небольшом или борющемся за престиж колледже преподаватели, которые являются членами ФБК (Phi Beta Kappa), скорее появятся в студенческом городке без штанов, чем без своих ключей. В старых престижных университетах ключи ФБК носят только несколько пожилых профессоров.