Позитивная роль социологии знания

После того как была правильно поставлена проблема взаимоотношения между гносеологией в качестве теоретичес­кой основы и прогрессирующими в своем развитии эмпири­ческими специальными науками, после того как было понято, что первая, сохраняя свою основополагающую позицию и функцию по отношению ко вторым, вместе с тем основывает­ся на них в той мере, в какой они поставляют субстрат, основу для разработки теоретических принципов, было также уста­новлено, что частичный характер наших прежних теорий по­знания объясняется их ориентацией исключительно на пара­дигму мышления естественных наук. В этой связи возникает настоятельная необходимость ясно представить себе, как видоизменится принципиальная проблематика при ориента­ции на парадигму типов знания, социальную обусловленность которых мы здесь стремились показать. Исходя из этого, можно наметить следующие основные моменты подхода к созданию расширенной ноологии и теории познания.

Проверка тезиса, согласно которому генезис выска­зывания при любых обстоятельствах не имеет суще­ственного значения. Резкий, лишенный всяких граней дуа­лизм между «значимостью» и «бытием», «смыслом» и «бытием», «сущностью» и «фактом» является, как уже нео­днократно указывалось, одним из аксиоматических утвержде­ний господствующих в настоящее время «идеалистической» теории познания и ноологии. Он считается неопровержимым и служит главным препятствием для непредвзятой оценки тех положений, которые социология знания стремится положить в основу гносеологии нового типа.

В самом деле: если в основу положить тип знания по образцу 2х2=4, то этот тезис окажется правильным и при его феноменологическом рассмотрении. Для этого типа знания генезис познания действительно не влияет на полученные выводы, а отсюда лишь один шаг до конструкции сферы исти­ны в себе, полностью изолированной от исторического субъекта. Это учение о возможности отделить содержание высказывания от его генезиса имеет большие заслуги в борьбе с психологизмом, ибо только благодаря ему удалось отделить по­знаваемое от акта познания. В психологии наблюдение о необ­ходимости отделять генезис идеи от ее смыслового содержания верно и по своему феноменологическому аспекту; и только потому, что это соотношение было здесь феноменологически установлено, оно вошло, как мы полагаем, в число неопро­вержимых истин ноологии и теории познания. В психологии эта пропасть (например, между действием механизма ассоци­ации и вызванным им суждением), которую имеет в виду учение об иррелевантности генезиса суждения для его смысла, дей­ствительно существует. Ошибка заключается в том, что обна­руженное на основе этой специфической модели отношение между генезисом идеи и ее значимостью было перенесено на все виды взаимоотношения между генезисом и значимостью вообще.

Заблуждение основано на том, что в примере, где дей­ствие механизма ассоциаций, создающее возможность суж­дения, было психологическим условием бытия, речь шла о «бытии», полностью лишенном смысла, вследствие чего здесь и можно было говорить о полной иррелевантности гене­зиса этого суждения для его смысла. Между тем существует множество типов и видов генезиса, которые еще до сих пор не изучены в своем своеобразии. К ним относится, например, хотя и в совершенно ином, отличном от прежнего, смысле, связь между экзистенциальной позицией и соответствующей ей точкой зрения. И в данном случае встает вопрос о значе­нии генезиса, так как и здесь речь идет об условиях возникно­вения и существования определенного высказывания. Говоря о позиции, связанной с какой-либо точкой зрения, мы имеем в виду весь комплекс условий возникновения и бытия, опреде­ляющий высказывание в данном его виде; однако характерис­тика этого «бытия» была бы неверной, если бы мы понимали его как «чуждое смысловому содержанию» высказывания. Ведь определенная позиция, определенное социальное по­ложение означает, как мы уже видели, возможность мыслить в определенном направлении (это - ориентированное на оп­ределенный смысл бытие). Историко-социальная позиция не может быть определена посредством лишенных смыслового значения данных (например, хронологических); она может быть определена только с помощью смысловых характерис­тик (как, например, «либеральная позиция», «пролетарское» существование и т. д.). «Социальное бытие» является, следо­вательно, определенной «сферой бытия», сферой, которую полностью игнорирует господствующая онтология, утвержда­ющая абсолютный дуализм между смыслом и лишенным смыслового значения бытием[195]. Генезис такого рода можно должным образом охарактеризовать, противопоставив его в качестве смыслового генезиса генезису фактическому. Если бы при установлении отношения между бытием и смыс­лом исходили из этой модели, то дуализм между бытием и значимостью, лежащий в основе теории познания и ноологии, не рассматривался бы как абсолютный, но в основную кон­цепцию были бы введены градации типа «исполненного смысла бытия», «ориентированного на смысл бытия».

Ближайшая задача теории познания и должна состоять, по нашему мнению, в том, чтобы преодолеть эту частичность своей ориентации посредством введения в фундаментальную гносеологическую концепцию открытого социологией знания многообразия в отношениях между бытием и значимостью, а также посредством распространения сферы ее внимания на те типы знания, которые связаны с полным смысла бытием, способным в известной степени влиять на значимость выска­зывания. Тем самым теория познания не подменяется социо­логией знания, но возникает необходимость в такой теории познания, которая ex post принимает во внимание открытия, сделанные социологией знания, и модифицирует в соответ­ствии с ними свои теоретические положения.

Дальнейшие следствия открытий социологии зна­ния для теории познания. После того как было обнаружено, что большинство аксиоматических положений господствующих в настоящее время ноологии и теории познания выведены из моделей естественных наук, пользующихся математическими методами, и являются как бы продолжением тех тенденций, которые сложились на основе фундаментальных для этих на­ук принципов, открылся и путь к тому, как переосмыслить ноологическую проблему с помощью противоположной модели более или менее социально обусловленных типов познания. Мы ограничимся тем, что кратко перечислим подступы к тем новым постановкам проблемы, которые стали необходимы после обнаружения частичного характера прежнего ноологического подхода.

Открытие аутивного элемента, содержащегося в познании. То обстоятельство, что в «идеалистической» концепции знания познание в большинстве случаев рассматривалось как чисто «теоретический» акт в смысле «чистого созерцания», объясняется - помимо упомянутой уже ориента­ции на математические модели - также и тем, что в основе этой теории познания лежит чисто мировоззренческий идеал «vita contemplativa»[196]. В нашу задачу не входит изложение истории этого идеала и выявление стадии, на которой эта чис­то созерцательная концепция проникла в гносеологию (для этого нам надо было бы обратиться к предыстории научной логики и показать, как «созерцатель» превратился в филосо­фа, сохранив идеал «мистического созерцания»). Здесь нам достаточно указать на то, что значение, которое придается всему, воспринятому в созерцании, проистекает не из наблю­дения над мыслительным актом и знанием, а из ценностной системы, основанной на определенном мировоззрении.

Идеалистическая философия, представляющая эту традицию, не поколебалась в своем утверждении, согласно которому познание может быть «чистым» только в том случае, если оно сохраняет теоретический характер, и тогда, когда становилось все более очевидным, что тот тип познания, ко­торый считался ранее чисто теоретическим, составляет лишь ничтожный сегмент человеческого познания, что человек бе­зусловно познает и там, где он ориентирует свое мышление на деятельность; более того, что в некоторых областях позна­ние возможно лишь в том случае, если оно само является действием и поскольку оно им является, если оно проникнуто некой «intentio animi»[197] таким образом, что понятия и весь мыслительный аппарат подчинены этой активистской направ­ленности и отражают ее. Не познание и стремление, а стрем­ление в самом познании только и открывают в определенных областях качественную полноту жизни.

Даже феноменологическое обоснование того факта, что в этих областях активистский генезис проникает в структуру виде­ния и не может быть отделен от нее, не заставил ноологию и теорию познания отказаться от игнорирования этих типов зна­ния, существенным образом обусловленных деятельностью, или от того, чтобы видеть в них «нечистое» знание. (Нельзя не обратить внимание на этот нюанс, указывающий на маги­ческие корни этого выражения.) Проблема заключается те­перь не в том, чтобы с самого начала отвергнуть этот тип зна­ния, а в том, чтобы переосмыслить понятие познания и дать ему формулировку, позволяющую показать, что знание может возникнуть и в сфере волевой направленности. Однако по­добное переосмысление ноологической проблематики отнюдь не стремится к тому, чтобы открыть доступ в науку пропаганде и оценочным суждениям. Напротив, говоря о наличии в глубо­чайших пластах каждого знания «intentio animi», проникающей в аспект познания, мы имеем в виду тот неодолимый остаток волевого элемента в знании, который сохраняется и после устранения всех осознанных и эксплицитных оценок и при­страстных суждений.

Тот факт, что наука (так, как она определяется учени­ем о свободе от оценочных суждений) существует не для про­паганды или распространения оценок, но для установления фактов, не вызывает сомнения; социология знания стремится лишь показать, что после того как наука очищена от элемен­тов пропаганды и оценок, в ней всегда еще остается некий активистский элемент, который большей частью не является эксплицитным и который нельзя и не следует устранять, но который в лучшем случае можно и должно возвести до сферы контролируемого.

Конститутивное значение перспективного мо­мента в познании определенного типа. Вторым пунктом, который необходимо принять к сведению, является то, что в ряде областей историко-социального познания знание кон­ститутивно содержится в позиции познающего субъекта и что это не умаляет значения знания. Напротив, возможные в этих областях точки зрения обязательно должны конституировать­ся как перспективные, и проблема заключается не в том, что­бы скрывать и извинять эти перспективы, а в том, чтобы за­дать себе вопрос, как при наличии этой перспективности воз­можны познание и объективность. Ведь и в визуальном изоб­ражении предмета в пространстве то обстоятельство, что пред­мет может быть в силу природы вещей дан только в перспекти­ве, не является источником ошибки; и проблема состоит не в том, как создать изображение, лишенное перспективы, а в том, как посредством сопоставления различных точек зрения понять сущность перспективы как таковой и тем самым достигнуть объективности нового типа. Так и здесь ложный идеал позна­ния абсолютно изолированного внечеловеческого видения должен быть заменен идеалом человеческого видения, все время расширяющего свои границы.

Проблематичность в построении сферы «значимости в себе». В ходе определения мировоззренчес­кой основы «идеалистической» теории познания и ноологии постепенно становится очевидным, что идеал сферы значи­мой в себе (которая существует как бы покоясь в себе до ис-торико—психологического акта мышления и в которой лишь участвует каждое конкретное познание) является последним отголоском той теории двух миров, которая методом удвоения бытия добавила к нашему миру имманентного свершения дру­гой мир. То значение, которое для этой метафизики двух ми­ров имела в области онтологии потусторонность, трансцен­дентность, в области познания имело создание «сферы исти­ны, значимой в себе» (ответвление доктрины идей), а именно: постулирование совершенной сферы, свободной от следов какого-либо происхождения, в сопоставлении с которой ста­новится очевидной ничтожность всего конечного и несовер­шенного. Далее, совершенно так же, как в этой предельно спиритуалистической метафизике «человеческая сущность» понимается как «только человеческая», которая должна ос­вободиться от всех элементов витального, чувственного, ис­торического и социального, делалась попытка декретировать такую концепцию знания, в которой должны были растворить­ся все эти элементы человеческой сущности. В этой связи напрашивается вопрос, можно ли вообще конкретно предста­вить себе понятие познания, не принимая во внимание всей совокупности черт, конституирующих человека, и можно ли без этой предпосылки даже теоретически осмыслить это по­нятие, не говоря уже о его практическом применении.

В онтологии Нового времени дуалистическое воззре­ние (созданное для того, чтобы показать несовершенство «этого» мира) с развитием эмпирического исследования по­степенно теряло свое значение, однако в области ноологии и теории познания оно еще сохраняло свою силу. И поскольку мировоззренческая основа в области теории познания еще не была определена с достаточной очевидностью, сложилось представление, что этот идеал надчеловеческой, надвременной сферы значимости является не одной из возможных ми­ровоззренческих конструкций, а конститутивной данностью для понимания феномена «мышления». Мы стремимся пока­зать, что феноменология мышления совсем не вынуждает нас конструировать познание таким образом, будто оно является вторжением из мира действительности (осуществление акта познания) в сферу «истины как таковой» (такая конструкция имеет эвристическую ценность в лучшем случае для моделей мышления типа 2х2=4); напротив, мы полагаем, что пробле­матика знания становится неизмеримо доступнее, если исхо­дить только из данных единственного известного нам реально посюстороннего мышления (независимо от идеальной сферы) и принимать феномен знания как actus[198], совершаемый жи­вым существом. Другими словами, социология знания в соот­ветствии с теми моделями, которыми она располагает, видит в акте познания, как в его экзистенциальном, так в его смыс­ловом качестве, не проникновение в сферу «вечных истин», возникающее из чисто теоретической созерцательной потреб­ности, или какую-либо сопричастность им (как полагал еще Шелер), а орудие проникновения в жизнь, которым располага­ет определенное живое существо в определенной жизненной сфере. Все эти три фактора - структура проникновения в жизнь, собственная конституция живого существа (как биоло­гическая, так и историко-социальная) и своеобразие жизненной сферы, особенно место и позиция мыслящего субъекта в этой жизненной сфере, - обусловливают результат мышле­ния, а также и конструированный на основе этого результата мышления «идеал истины» данного живого существа.

Представление о знании как о духовном акте, который совершенен лишь в том случае, если он свободен от следов своего человеческого происхождения, эвристически плодо­творно разве только там, где - как в нашей модели мышле­ния: 2х2=4 - может быть (с большим или меньшим основани­ем) феноменологически показано, что такого рода характери­стики de facto существуют (на это мы уже указывали выше). Однако в тех обширных сферах доступного нам знания, где игнорирование антропологического и исторического момента полностью искажает результаты мышления, такого рода пред­ставление ведет только к заблуждениям и непониманию ос­новных феноменов.

Аргументом за или против определенных понятий в области познания могут служить только феноменологические данные, полученные с помощью имеющихся моделей мышле­ния, но отнюдь не замаскированные мировоззренческие моти­вы. Мы не видим никакого основания для того, чтобы сохра­нять в нашей ноологии боязнь всего телесного, чувственного, временного, динамического и социального, свойственную тому типу человека, который является носителем «идеалистической» философии. В настоящий момент друг другу противостоят, следовательно, два парадигматических по своему значению типа познания и соответственно две связанные с ними воз­можности ноологического и гносеологического объяснения познания. В данный момент важно прежде всего иметь в виду наличие этого двойственного подхода и фиксировать обнару­живаемые различия, а не пытаться замаскировать их. В про­цессе дальнейшего размежевания обнаружится, какую основу интерпретации следует предпочесть: продвинемся ли мы в нашем решении проблемы в том случае, если, принимая за основу экзистенциально изолированный тип знания (как это делалось до сих пор), будем рассматривать экзистенциально обусловленный тип знания как второстепенный и не имеющий значения; или, наоборот, - если мы сочтем экзистенциально изолированный тип пограничным и особым случаем экзистен­циально обусловленного типа знания.

Если же задать вопрос, каким путем пойдет теория по­знания, приняв вторую из упомянутых моделей мышления, т.е. исходя из конститутивной «ситуационной детерминированнос­ти» определенных типов знания и положив ее в основу своих построений, то окажется, что и здесь существуют две возмож­ности. И в этом случае ученый должен прежде всего отчетли­во показать, какие возможности принесет дальнейшая разработка проблемы, выявить все намечающиеся апории и утвер­ждать только то, что с достаточным основанием может счи­таться установленным на данной стадии исследования про­блемы. Миссия мыслителя состоит совсем не в том, чтобы при первом же появлении какого-либо нового круга проблем любой ценой вынести решение, но в том, чтобы, полностью сознавая незавершенность процесса исследования, фиксиро­вать то, что действительно стало очевидным.

Два направления в гносеологии. В одном случае ставят акцент на экзистенциальной детерминированности и на­стаивают на том, что эта детерминированность является необхо­димым элементом прогресса социального познания, что, сле­довательно, и собственная позиция, по всей вероятности, также экзистенциально обусловлена и частична. Тогда теорию познания следует пересмотреть и положить в ее основу тезис о реляционной структуре человеческого позна­ния (подобно тому как безоговорочно признается перспектив­ность визуально воспринимаемых предметов).

Подобная точка зрения не связана ни с отказом от по­стулата объективности и возможности принимать решения в дискуссиях по конкретным вопросам, ни с иллюзионизмом, согласно которому все является видимостью и решить вообще ничего нельзя; в основе этой точки зрения лежит уверенность в том, что объективность и принятие решений могут быть достигну­ты лишь косвенным путем. Речь идет совсем не об отрицании объективной реальности или о том, что восприятие не дает дол­жного ответа на поставленные нами вопросы, но только о том, что по логике вещей эти ответы в определенных случаях с необ­ходимостью обусловлены авпектом познания, присущего данно­му наблюдателю. Результатом такого подхода также является не релятивизм в том смысле, что принять можно любое мнение; реляционизм в нашем понимании означает, что формулировка любого высказывания всегда носит реляционный характер. В релятивизм этот реляционизм переходит в том случае, если он сочетается с прежним статическим идеалом вечных, ото­рванных от наблюдателя и перспективы его видения истин и если о нем судят с позиций этого чуждого ему идеала абсо­лютной истины.

Если принять тезис об экзистенциальной обусловлен­ности мышления, объективность будет означать нечто совсем новое и иное: а) наблюдатели, находящиеся в рамках одной системы и обладающие одинаковым аспектом видения, могут именно вследствие идентичности их понятийного и категориаль­ного аппарата прийти в ходе возможной в данном случае од­нозначной дискуссии к однозначным выводам, а все отклоня­ющееся от них устранить как ошибку; Ь) если аспекты наблю­дения различны, то «объективность» может быть установлена только косвенным путем; в этом случае делается попытка объяснить тот факт, что объект увиден правильно, но под двумя различными углами зрения, различием в структуре видения, и прилагаются усилия для разработки формулы, способной объединить и согласовать выводы, полученные в этих различных перспективах. После того как подобная конт­рольная формула разработана, уже не составляет труда от­делить неизбежные при различных аспектах видения откло­нения от произвольных, неверных выводов, которые и в дан­ном случае должны рассматриваться как ошибки.

Спор, возникающий при визуальном восприятии пред­мета, который также может быть увиден только в перспективе (на это мы уже указывали выше), завершается не решением создать неперспективное видение (что невозможно), а стрем­лением, исходя из обусловленного данной позицией изобра­жения, понять, почему другому лицу с его позиции предмет предстает именно таким, а не другим. Совершенно так же по­средством сопоставления и согласования выводов устанавли­вается объективность и здесь. Само собой разумеется, что сразу же возникает вопрос, какую из существующих точек зре­ния следует считать оптимальной. Однако и для этого есть критерий, подобный тому, которым пользуются при наличии визуальной перспективы, где также предпочтение отдается тем аспектам, которые выявляют фундаментальные связи в структуре предмета, т.е. обладают наибольшей силой пости­жения, наибольшей плодотворностью в обработке эмпиричес­кого материала.

Можно идти и другим путем, выдвигая на первый план следующие факты: исследовательский импульс может быть направлен не на абсолютизацию экзистенциальной обуслов­ленности, а на то, чтобы именно в обнаружении экзистенци­альной обусловленности существующих взглядов видеть первый шаг к решению самой проблемы обусловленности видения бытием. Квалифицируя определенное, считающее себя абсолютным, видение, как видение под определенным углом зрения, я в известном смысле, нейтрализую его частич­ный характер. В большинстве случаев все наше исследование этой проблемы спонтанно двигалось в сторону нейтрализации экзистенциальной обусловленности, возможности подняться над ней. В этом направлении движется учение о расширении базиса видения, способного интегрировать и обосновать все частичные точки зрения, учение о неизбежном расширении кругозора и по­зиции (основанных на опыте), учение о всеохватывающей онто­логии, к которой следует стремиться. Подобная тенденция фак­тически существует в духовной и социальной истории, и она выс­тупает в тесной связи с процессами групповых контактов и взаи­мопроникновения групп. На первой своей стадии эта тенденция ведет к взаимной нейтрализации различных экзистенциально обусловленных типов видения (лишает их абсолютного значе­ния); на второй стадии она создает из этой нейтрализации более широкую и прочную основу. При этом интересно заметить, что создание этой более широкой основы связано с более высокой степенью абстракции и всегда ведет к формализации изучаемых феноменов. Названная формализация состоит в том, что анализ конкретных качественных данных, содержащих определенную направленность, все более отходит на задний план, и качествен­ное описание данного объекта вытесняется наблюдениями чисто функционального характера, чисто механической моделью. Эту теорию все увеличивающейся абстрактности, выступающей в сочетании с дистанцированием от социальной жизни, мы назовем теорией социального генезиса абстракции. Соответственно этому социологическому выведению корней абстракции (которое преж­де всего обнаруживается и прослеживается в появлении социо­логической точки зрения) высшую ступень абстракции следует рассматривать как коррелят к слиянию социальных групп. Свое обоснование эта теория находит в том, что способность индиви­дов и групп к абстракции растет по мере того, как они объединя­ются в большие группы и организации, в более крупные соци­альные единицы, способные абсорбировать локальные и иные более мелкие группы. Однако эта тенденция к абстракции на высшем уровне не противоречит учению об экзистенциальной обусловленности мышления, ибо адекватно причисленный субъект этого мышления является отнюдь не абсолютно свобод­но парящим «сознанием вообще», а субъектом, все в большей степени охватывающим (нейтрализующим) прежние частичные и конкретные точки зрения.

Все те категории, которые (с полным основанием) формулирует формальная социология, являются продуктом подобной нейтрализации и формализации; однако в конечном итоге этот процесс ведет к тому, что на первый план выступа­ет формальный механизм этих образований. Так, например, в рамках формальной социологии господство есть категория, которая только потому может быть абстрагирована от конк­ретных позиций соответствующих сторон (т.е. господствующих и подчиненных), что она не выходит за рамки структурной свя­зи (как бы механизма) находящихся во взаимодействии актов поведения (оперируя такими понятиями, как подчинение, власть, послушание, принуждение и т.д.). Качественное со­держание конкретного господства (которое, впрочем, сразу бы придало этому «господству» исторический характер) здесь по­стигнуто быть не может; оно могло бы быть адекватно описано только в том случае, если бы как подчиненные, так и господству­ющие могли описать свои переживания и свой опыт в их соци­альной обусловленности. Ибо и формальные определения, которые были сформулированы, не висят в воздухе, но воз­никают из конкретной экзистенциально обусловленной про­блематики данной ситуации. (В этой связи возникает предпо­ложение, требующее, правда, еще тщательной верификации, что проблематика перспективности в первую очередь касает­ся «Quale»[199] феноменов; поскольку, однако содержание со­циальных и духовных феноменов прежде всего является «смысловым», а смысл постигается в акте понимания и ин­терпретации, можно дать и такую формулировку, согласно которой проблематика перспективности в рамках социологии знания сводится прежде всего к выяснению того, что доступно пониманию в социальном феномене. Однако тем самым мы имеем в виду отнюдь не узкую область, ибо в сфере социаль­ного даже самые элементарные «факты» могут быть постигну­ты только с помощью ориентированных на значимость и до­пускающих интерпретацию понятий.)

Однако и там, где формализация достигла наивысшей степени, где речь как будто идет только о связях, всегда со­храняется минимум определенной направленности исследо­вателя, который полностью устранен быть не может. (Например: если Макс Вебер, классифицируя типы поведения, различает «рациональное по цели» и «традиционное» пове­дение, то в этом отражается ситуация определенного поколе­ния, одна группа которого открыла и выдвинула на первый план тенденцию капитализма к рационализации, а другая, движимая, как обнаруживается, политическими мотивами, открыла значение традиции и противопоставила ее упомяну­той тенденции.) В этой ситуации возникает интерес к типоло­гии поведения вообще, и если фиксируются именно эти типы поведения и формализуются они именно в указанном направ­лении, то причину такой направленности совершаемой абст­ракции следует искать в конкретной ситуации эпохи, которая обусловила то, что феномен поведения изучался под этим углом зрения. Если бы формальная систематизация поведе­ния производилась в иную эпоху, то и типология была бы со­вершенно иной. Следовательно, в другой исторической ситуа­ции были бы найдены и выделены из совокупности явлений другие абстракции. Социология знания совсем не должна, по нашему мнению, отрицать наличие и возможность формали­зованного и абстрактного мышления; ее задача только пока­зать, что и в этом случае мышление не отрывается от «бытия» (ибо в его категориях «в себе» выражает себя отнюдь не надсоциальный надчеловеческий субъект), что нейтрализация качественного богатства явлений, возникающая в совершенно определенных условиях, приводит к созданию таких схем ориентации, которые выдвигают на первый план мышления и восприятия только определенные формальные и структурные компоненты феноменов. В своей рудиментарной форме этот процесс обнаруживается уже в правилах вежливости и обще­ния, спонтанно возникающих при контактах между разными группами. И здесь (по мере того как эти контакты становятся все более поверхностными) все меньше внимания уделяется постижению качественной стороны собеседника; общение настолько формализуется, что в конце концов остается только «формально социологическая категория», указывающая как бы лишь на функцию собеседника в структуре общества. (Собеседник воспринимается как «министр», «чужой», «кондуктор» и т.д.) В общении реагируют только на эти данные, другими словами, сама формализация есть выраже­ние определенной социальной ситуации, а направленность этой формализации (подчеркивается ли, как в примере с «министром», значение политического представительства или, как в примере с «чужим», - этнические черты) зависит от социальной ситуации, которая и здесь - хотя и в ослабленном виде - проникает в категории. Сюда же относится и наблюде­ние, что в юриспруденции место юстиции, рассматривающей конкретные случаи и выносящей приговор в зависимости от характера ситуации, основываясь на чувстве справедливости (типа «суда кади»), формализованное право занимает именно тогда, когда международная торговля настойчиво требует на­личия твердо установленных правовых положений: с этого момента внимание направлено не столько на то, чтобы спра­ведливость была проявлена в каждом единичном случае, вос­принятом в его качественном своеобразии, сколько на то, что­бы со все большей точностью классифицировать рассматри­ваемые случаи и подчинить их разработанным заранее фор­мализованным категориям.

Как уже было сказано, мы и сегодня не можем еще решить, какой из намеченных здесь путей теории научного познания более плодотворен применительно к имеющимся эмпирическим данным. В обоих случаях, однако, необходимо принимать во внимание экзистенциальную обусловленность как постоянный фактор природы познания и определить свое отношение к теории реляционизма и к теории меняющейся основы мышления. Тем самым представление о некоей сфере «истины в себе» следует отвергнуть как мешающую и ничем не оправданную гипотезу.

Весьма поучительно, что естественные науки во мно­гих отношениях находятся как будто в аналогичном положе­нии; это становится особенно очевидным, если мы в основу нашего сравнения положим описание их нынешнего состоя­ния, столь удачно выполненное В.Вестфалем. В свете этого описания оказывается следующее: после того как было обна­ружено, что наши обычные способы измерения, например, часы и т.п., и связанный с ними повседневный язык пригодны только для повседневных схем ориентации, стало очевидным, что в квантовой теории, например, где речь идет об измере­нии элементарных частиц, вообще нельзя говорить о резуль­тате измерения, сформулированном независимо от использо­ванного инструмента измерения, ибо инструмент измерения выступает здесь как объект, который и сам в значительной степени влияет на координаты и импульс измеряемых частиц. Так сложился тезис, согласно которому измерения координат и скоростей могут быть выражены только в «соотношении неопределенностей» (Гейзенберг), указывающих на степень этой неопределенности. Далее, было отвергнуто близкое пре­жнему мышлению утверждение, что элементарные частицы сами по себе движутся по определенным траекториям; и сделано это было на основании того, что подобные утвержде­ния относятся по своему типу к тем совершенно бессодержа­тельным высказываниям, которые, правда, способствуют воз­никновению своего рода зрительных представлений, но со­вершенно лишены всякого содержания, поскольку из них нельзя сделать никаких последующих выводов. Сюда же от­носится предположение, что движущиеся тела должны обла­дать абсолютной скоростью. Поскольку в соответствии с эйн­штейновской теорией относительности определение этой аб­солютной скорости принципиально невозможно, это утверж­дение относится в свете современной теории к тому же типу пустых высказываний, как и тезис о существовании, наряду с известным нам миром, иного мира, принципиально недоступ­ного нашему опытному восприятию.

Если следовать этому ходу мыслей, который в своем несформулированном реляционизме поразительно сходен с нашим, то утверждение логического постулата о существова­нии и значимости некоей сферы «истины в себе» окажется столь же малоубедительным актом мышления, как и все на­званные здесь дуалистические представления о бытии; ибо до тех пор пока мы в эмпирическом познании повсюду обнаружи­ваем только то, что может быть определено реляционно, это установление «сферы в себе» не имеет никакого значения для процесса познания.