D) Четвертая форма утопического сознания: социалистическо-коммунистическая утопия

Социалистическо-коммунистическое мышление и восприятие действительности (на стадии возникновения этого мышления его можно рассматривать как некое единство) так­же может быть наилучшим образом понято в своей утопичес­кой структуре, если рассматривать его в конфронтации с теми его противниками, которые в процессе его историко-социального развития с трех сторон нападали на него.

С одной стороны, перед социализмом стоит задача еще больше радикализовать либеральную утопию, «идею», с другой - парализовать или в случае необходимости полнос­тью одолеть внутреннюю оппозицию анархизма в ее крайнем выражении.

Угроза со стороны консерватизма вызывает опасения лишь во вторую очередь, как, впрочем, и вообще ближайший политический противник всегда вызывает значительно более резкий анатагонизм, чем более отдаленный; поскольку в пер­вом случае соблазн соскользнуть на новые позиции значительно реальнее, против этого соблазна необходимо принять срочные меры. Так, коммунизм, например, со значительно большим ожесточением борется с «ревизионизмом», чем с консерватизмом. В этой связи становится понятным, что со-циалистическо-коммунистическое учение может многому на­учиться у консерваторов.

В соответствии с этой вызывавшей многочисленные нападки ситуацией и в результате своего позднего возникно­вения утопический элемент выступает в социализме в образе двуликого Януса. В нем находит свое выражение некое сба­лансирование, но вместе с тем и созидание, основанное на внутреннем синтезе различных форм утопий, которые возник­ли до него и боролись в социальной сфере.

Социализм близок либеральной утопии, идее, в том смысле, что в обоих случаях царство свободы и равенства пере­мещается в далекое будущее[176]. Однако в социалистической утопии это будущее характерным образом определяется значи­тельно конкретнее как время гибели капиталистической культуры.

Эта солидарность социализма с либеральной идеей в стремлении обоих к цели, перемещенной в будущее, объясняется их общей оппозицией консерватизму с его непосред­ственным приятием бытия. Значительная неопределенность и духовность далекой цели соответствуют вместе с тем и отказу от хилиастической взволнованности и признанию того, что латентная экстатическая энергия должна быть сублимирована посредством культурных идеалов.

Однако там, где речь идет о проникновении идеи в развивающийся процесс, о ее постепенном становлении, социалистическое сознание не воспринимает ее в этой духов­но сублимированной форме. Здесь идея предстает перед на­ми в виде новой субстанции, почти как живое существо со своими определенными условиями существования, которые могут служить объектом научного исследования. Идеи здесь не грезы и требования, привнесенные из абсолютной сферы, не воображаемое долженствование; они обладают конкретной жизнью и определенной функцией в общем процессе: они отмирают, если жизнь опережает их и могут быть реализова­ны в момент, когда общественный процесс достигает в своем развитии определенного структурного состояния, - без этого соотношения с реальностью они превращаются в маскирующие действительность «идеологии».

Противопоставляя себя либерализму, социалистичес­кое сознание со своей стороны - иначе, чем консерватизм обнаруживает чисто формальный абстрактный характер этой идеи. Простое «мнение», представление, свойственное идее, осуществляемой только в сфере мысли, не удовлетворяет и социалистическое сознание, которое нападает на нее с иных, чем консерватизм, позиций.

Недостаточно иметь абстрактные добрые намерения и постулировать в неопределенном будущем наступление цар­ства свободы, надо знать также, при каких реальных (здесь экономических и социальных) условиях эта мечта вообще мо­жет быть осуществлена. Но следует подготовить и путь, который ведет к этой цели, выявить в современном процессе те силы, чья имманентная динамика, будучи подчинена нам, шаг за шагом поведет нас навстречу осуществлению идеи.

Если консерватизм уже заклеймил либеральную идею как простое мнение, то социализм разрабатывает в своем исследовании идеологии последовательный метод критики, который сводится к уничтожению утопии противника по­средством выявления ее обусловленности бытием.

С этого момента начинается ужасающая борьба, кото­рая ведет к полному уничтожению веры противника. Каждая из рассмотренных выше форм утопического сознания обра­щается против остальных, от каждой веры требуется соответ­ствие реальности и в качестве этой «реальности» противнику всегда предлагается иным образом структурированное бытие. Абсолютизированной реальностью социалистов становится социально-экономическая структура общества. Она превра­щается здесь в опору всего духовного мира в его целостности, который уже в консервативной идее рассматривался как некое единство. Ведь понятие народного духа было первой серьез­ной попыткой рассматривать изолированные факты духовной жизни как эманации единого творческого центра.

Однако если для либерального и для консервативного сознания этот динамический центр был духовным по своему характеру, то в социализме из давней близости угнетенных слоев к материально-метафизическому субстрату выросло прославление того материального принципа, который воспри­нимался раньше только как негативный, тормозящий развитие фактор.

И в онтологической оценке имеющихся в мире фак­торов (в этих глубоко характерных для каждой структуры сознания пластах) постепенно складывается обратная - по сравнению с другими типами сознания - иерархия. То, что раньше воспринималось только как дурное препятствие на пути идеи - «материальные» условия - гипостазируется здесь в свете переработанного в материализм экономического де­терминизма в движущий принцип мирового процесса.

Утопия, приближающаяся к посюсторонней историко-социальной жизни, оповещает об этом приближении не только посредством того, что цель все более локализуется в рамках ис­тории, но и посредством возвышения, одухотворения непосред­ственно постигаемой общественно-экономической структуры.

Здесь происходит - если свести все это к наиболее существенному - своеобразное проникновение идеи обусловленности, присущей консервативному сознанию, в про­грессивную, стремящуюся изменить мир утопию. Однако если консерватизм, опираясь на эту идею обусловленности, глорифицирует только прошлое - несмотря на его детерминирую­щую функцию или именно из-за нее - и вместе с тем раз и навсегда адекватно определяет значение прошлого для на­правления исторического развития, то в социализме главной силой исторического момента становится социальная структу­ра. и ее формирующие силы в их глорифицированном образе воспринимаются как детерминанты всего становления. То новое, что здесь предстает перед нами, идея детерминированности, вполне сочетается с утопией будущего. Если в консервативном сознании эта идея естественным образом соединялась с при­ятием настоящего, то здесь стремящаяся вырваться вперед социальная сила действует наряду с необходимостью тормо­зить революционное действие.

Обе эти силы, вначале непосредственно связанные, с те­чением времени создают внутри социалистическо-коммунистического движения два взаимоотталкивающихся и тем не ме­нее постоянно соотносящихся друг с другом полюса. Новые поднявшиеся слои, которые своей деятельностью и чувством своей ответственности за существующий порядок связали себя с ним, все больше становятся сторонниками торможения и эволюции; а те социальные слои, интересы которых еще не связаны с установившимся порядком, становятся сторонниками коммунистического (и синдикалистского) учения о преимуще­ственном значении революционного действия.

Однако прежде чем на более поздней стадии развития произошел упомянутый раскол, это прогрессивное сознание должно было утвердиться в борьбе со своими противниками: с хилиастическим принципом индетерминизма, получившим в радикальном анархизме свою современную форму, и с индетерминизмом либеральной «идеи».

Решающим моментом в истории современного хилиастического мироощущения была борьба между Марксом и Бакуниным[177], в ходе которой с хилиастическим утопизмом было покончено. Чем в большей степени социальный слой, стре­мящийся к захвату власти, готовился стать партией, тем меньше для него было приемлемо сектантское движение, це­лью которого является внезапный, не определенный во вре­мени, мгновенный захват бастионов истории. И в данном слу­чае исчезновение определенного мироощущения - по крайней мере в той форме, о которой здесь шла речь, - тесно связано с изменением стоящей за ней социально-экономической дей­ствительности (как показал Брупбахер)[178].

Как только домашняя мануфактура по изготовлению часов, способствовавшая сохранению сектантской позиции, была вытеснена промышленным производством, исчезли и передовые отряды Бакунина, анархисты Юрской федерации: место неорганизованных, колеблющихся сторонников экста­тической утопии заняли хорошо организованные, восприни­мающие временной процесс как некий стратегический план, марксистские деятели.

Этот разгром хилиастической утопии был потрясаю­щим по своей резкости и брутальности, однако он с фатальной необходимостью диктовался самим процессом историчес­кого развития. Идея демонической глубины исчезает с поли­тической авансцены, и основанное на детерминизме сознание расширяет сферу своего влияния.

Либеральное мышление также было индетерминистским - в этом оно было близко анархизму, — хотя благодаря идее прогресса оно (как мы видели) в известной степени уже приближалось к пониманию истории как процесса. Либераль­ное представление о необусловленности явлений основывалось на вере в непосредственную связь с царством абсолютного дол­женствования, с идеей. Эта сфера долженствования не связана с историей по своей значимости, с точки зрения либерала, в ней самой содержится некая движущая сила. Не процесс создает идеи, а только обнаружение, открытие идей, только «просвещение» создает силу, формирующую историю. Невероятный переворот, подлинно коперниканская революция произошла в тот момент, когда люди стали считать обусловленными не только себя, не только человека вообще, но и бытие, значимость и воздействие идей, а становление самих идей стали рассматривать в их связи с бытием, как бы погруженным в процесс развития. Однако на дан­ном этапе задачей социализма была не столько борьба с верой его противника в абсолютную значимость идеи, сколько утверждение новой теории в своих собственных рядах и устранение сохранившихся еще там идеалистических взглядов. Поэтому очень рано началось вытеснение остатков «буржуазной уто­пии» - описание этого процесса Энгельсом до сих пор остает­ся непревзойденным.

Утопии, возникшие в грезах Сен-Симона, Фурье, Оуэна, еще носили отпечаток прежнего мышления с его ве­рой в идею, хотя содержание их уже было социалистическим. Пограничная социальная ситуация этих мыслителей нашла свое выражение в открытиях, расширивших социальное и эко­номическое видение. Однако по своим методам они не вышли за рамки индетерминизма эпохи Просвещения. «Социализм для них всех есть выражение абсолютной истины, разума и справедливости, и стоит только его открыть, чтобы он соб­ственной силой покорил весь мир»[179]. И здесь необходима была борьба, и здесь идея детерминированности вытеснила другую, конкурирующую с ней форму утопии. В социалисти­ческом сознании принципиальное снижение утопии до уровня действительности осуществлено со значительно большей последовательностью, чем это было сделано в либеральной идее. Здесь идея сохраняет свою пророческую неопределен­ность и индетерминированность лишь на завершающей ста­дии процесса, путь же бытия к реализации цели уже истори­чески и социально дифференцирован.

Благодаря этому дифференцируется и ощущение исторического времени. Будущее время, которое для либе­рального сознания было прямой линией, стремящейся к опре­деленной цели, теперь дистанцируется; в нем различают близкое и отдаленное (начатки этого обнаруживаются уже у Кондорсе) как витально, в жизненном процессе, так и в мыш­лении и деятельности. Подобным образом консервативное сознание дифференцировало прошлое, но поскольку его уто­пия все более теряла внутреннее напряжение и совпадала с действующим на данном этапе порядком, будущее оставалось для него совершенно недифференцированным. Лишь благо­даря этому сплаву идеи детерминированности с живым виде­нием будущего удалось создать многомерное историческое ощущение времени. И структура этой многомерности, создан­ной для прошлого уже консервативным мышлением, здесь совершенно иная.

Каждое событие настоящего обретает указующее в прошлое третье измерение не только благодаря виртуальному присутствию каждого события прошлого - в событии настоя­щего подготавливается и будущее; не только прошлое, но и будущее виртуально присутствует в настоящем. Взвесить значение всех имеющихся в настоящем факторов, обнаружить тенденцию, латентно содержащуюся в отдельных реальных силах, можно лишь в том случае, если понимать настоящее в свете все более конкретизирующегося, дополняющего его будущего[180].

Несмотря на то, что либеральное представление о будущем носило чисто формальный характер, в нем постепенно проступала некоторая конкретизация. Правда, это будущее, служащее дополнением к настоящему, диктовалось прежде всего волей и картиной желаемого, но тем не менее эта целе­устремленность способствует тому, что в исследовании и в деятельности начинает играть определенную роль эвристический выбор. С этого момента будущее как бы постоянно экспериментирует в настоящем, а смутное предвидение, идея все более корригируется и конкретизируется настоящим. В своем взаимопересечении с «действительно» происходящим эта идея не регулирует события в качестве чисто формального и транс­цендентного принципа, а выступает как «тенденция», постоянно корригирующая себя в процессе своего соотношения с действи­тельностью. Конкретное исследование этой взаимозависимости, простирающейся от экономики до духовно—психической сферы, объединяет отдельные наблюдения в некое функциональное исследование в рамках развивающейся целостности.

Тем самым история как бы обретает в нашем пред­ставлении все более конкретно дифференцирующуюся и вместе с тем эластичную структуру. Каждое событие рассматри­вается с точки зрения его значения и места в общем развитии структурных связей.

Правда, область свободного решения становится бла­годаря этому более ограниченной, обнаруживается все большее количество детерминирующих факторов, так как теперь возможность каждого явления определяет не только прошлое, но и социально-экономическая ситуация настоящего. Основное намерение состоит теперь не в том, чтобы действовать, исходя из свободных импульсов, произвольно выбирая «здесь и теперь», а в том, чтобы фиксировать в существующей струк­туре благоприятную для действий точку. Задача политическо­го деятеля состоит теперь в том, чтобы сознательно укреп­лять те силы, динамика которых действует в нужном ему на­правлении, и придавать всем противодействующим ему силам нужное ему направление или, если это невозможно, хотя бы парализовать их.

Восприятие истории подчиняется таким образом стра­тегическому плану настоящего. Все исторические явления воспринимаются теперь как объект интеллектуального и во­левого господства.

И здесь это возникшее сначала в политической сфере виде­ние распространилось на всю духовную жизнь: из исследования социальной обусловленности истории возникает социология; она в свою очередь все более становится центральной наукой, ос­новные принципы которой проникают в отдельные исторические дисциплины, по мере того как они достигают определенного уровня развития. Обуздываемая сознанием всеобщей обуслов­ленности уверенность ведет к творческому скепсису и одновре­менно к способности сдерживать порыв. Специфический «реализм» проникает в искусство. Идеализм эпохи бидермейера исчез, и до тех пор пока сохранится это плодотворное напряжение между идеалом и реальностью, погруженную в «реальное бытие», трансцендентность будут искать в непосредственном и близком.

Современная констелляция

В настоящее время рассматриваемая проблема приняла своеобразную форму. Исторический процесс показал нам, как постепенно снижалась и приближалась к историчес­кой реальности та утопия, которая сначала была полностью трансцендентна по отношению к ней. При этом характер все более сближающейся с историей утопии изменялся не только функционально, но и субстанциально.

То, что первоначально противостояло исторической реальности, движется теперь - это обнаружилось уже в кон­серватизме - к полной утрате этой противоположности. Прав­да, ни одна из форм этих последовательно выступающих в историческом процессе динамических сил не отмирает, ни один момент времени не характеризуется каким-либо одним доминирующим фактором. Сосуществование этих сил, их вза­имное противопоставление, а также постоянное взаимопроникновение создает формы, совокупность которых определяет исторический прогресс во всей его полноте.

Из этой полноты мы намеренно (чтобы не затемнять деталями главное) изолировали и подчеркнули в качестве идеально-типического лишь то, что наиболее важно по своей тенденции. И хотя в этой полноте ничто не отмирает, можно со все увеличивающейся ясностью показать различную сте­пень социальной значимости действующих в исторической сфере сил. Содержание мышления, его формы, психическая энергия - все это сохраняется и преобразуется в связи с со­циальными силами и никогда не выступает случайно в опре­деленный момент социального процесса.

В этой связи выявляется своеобразная структурная обусловленность, на которую здесь необходимо хотя бы указать: чем более широкие слои достигают господства над конкретным бытием и чем больше шансов на победу в ходе эволюции, тем больше вероятность того, что эти слои вступят на путь, пред­ложенный консерватизмом. А это ведет к тому, что утопия растворяется в различных движениях.

Однажды это уже отчетливо проявилось в указанном выше факте, когда относительно наиболее чистая форма современного хилиастического сознания, воплощенная в ради­кальном анархизме, почти полностью исчезла с политической арены, что означало для других форм политической утопии утрату одного фактора напряженности.

Правда, ряд элементов этой душевной настроенности преобразуется и находит убежище в синдикализме и больше­визме, где они ассимилируются и превращаются в составную часть учения, однако здесь они вынуждены отказаться от сво­ей абсолютности и выступают лишь в полярном противодействии по отношению к эволюционному пониманию детермини­рованности, оказывающему, впрочем, свое влияние и на них. Здесь, особенно в большевизме, их функцией является в большей степени ускорение и акцентирование революционного действия, чем его абсолютизация.

Постепенно ослабление утопической интенсивности наблюдается и в другом важном направлении: каждая консти­туировавшаяся на новой ступени развития утопия оказывается все более близкой социально-историческому процессу. Ведь идея либеральная, социалистическая, консервативная - не что иное, как различные ступени (но вместе с тем и противо­стоящие друг другу формы) этого все более отходящего от хилиастического сознания и все более приближающегося к мирским делам процесса.

Все эти формы, противостоящие хилиастической утопии, развиваются в тесной связи с судьбами тех социальных слоев, которые были их носителями. Они и раньше являлись, как мы уже видели, смягченным вариантом первоначальной трансцен­дентности бытию, а в ходе своего дальнейшего развития они теряют и последние черты утопии, бессознательно все более приближаясь к формально-консервативной позиции. По-видимому, общезначимым структурным законом в истории ду­ховного развития следует считать то, что новые группы, всту­пающие в созданные ранее социальные условия, не перени­мают разработанные для этих условий идеологии, а пытаются приспособить к этим новым условиям идеи, связанные с их собственными традициями. Это закон продолжающегося дей­ствия первоначальной идеологии. Так, в условиях всевозрас­тающего влияния консерватизма либерализм и социализм время от времени воспринимали, правда, отдельные разрабо­танные консерватизмом идеи, но со значительно большей охотой трансформировали в соответствии с новым положени­ем свою исконную идеологию. Однако новое социальное и экзис­тенциальное положение привело к тому, что в жизнеощущении и мышлении этих слоев спонтанно возникли структуры, во многом родственные консерватизму. Свойственная консервативному сознанию точка зрения, утверждающая детерминированность исторической структуры, акцентирование, даже чрезмерное, действующих в тиши сил, постоянное погружение утопическо­го элемента в бытие принимало в мышлении этих новых слоев то форму спонтанного созидания нового, то иногда форму новой интерпретации старых идей.

Следовательно, относительный отход от утопии, обус­ловленный социальным процессом, происходит в ряде пунк­тов и в разных формах. Этот уже по самой своей динамике достаточно быстрый процесс еще ускоряется и интенсифици­руется благодаря тому, что различные, одновременно суще­ствующие формы утопического сознания уничтожают друг дру­га во взаимной борьбе. Подобная борьба между утопиями различных форм не должна была бы, собственно говоря, вес­ти к уничтожению утопического элемента вообще, ибо сама по себе борьба усиливает интенсивность утопии. Однако свой­ством современной борьбы является то, что уничтожение противника совершается отнюдь не с утопических позиций[181] - это наиболее ярко проявляется в разоблачении идеологии противника социалистами. Противнику совсем не стремятся доказать, что он поклоняется ложным богам; задача состоит в том, чтобы уничтожить социально-витальную интенсивность его идеи посредством выявления ее исторической и социаль­ной обусловленности.

Социалистическое мышление, разоблачавшее до сих пор все утопии своих противников как идеологии, не примени­ло, правда, эту идею обусловленности к себе, не обратило этот релятивизирующий метод против применяемых им гипостазирования и абсолютизации самого себя. Однако утопичес­кий элемент неизбежно исчезнет и здесь, по мере того как эта идея обусловленности будет все более полно проникать в сферу сознания Мы приближаемся к той стадии, когда утопи­ческий элемент полностью (во всяком случае в политике) уничтожит себя в ходе борьбы своих различных форм. Если довести до логического конца существующие в этом смысле тенденции, то пророчество Готфрида Келлера: «Последняя победа свободы будет прозаичной», - не может не обрести для нас зловещего звучания.

Симптомы этой «прозаичности» проявляются в ряде явлений современности; их можно с уверенностью интерпре­тировать как следствие распространения социальной и поли­тической специфики на более отдаленную сферу духовной жизни. Чем больше какая-либо поднимающаяся партия уча­ствует в действиях парламента, тем в большей степени она отказывается от своего целостного видения, связанного с ха­рактером ее первоначальной утопии, и тем больше стремится направить свою преобразующую силу на конкретные единич­ные явления. Параллельно этому происходящему в полити­ческой сфере изменению обнаруживается изменение и в об­ласти конформной данной партии науки, где прежнее целост­ное, хотя бы по своей программе, видение заменяется иссле­дованием отдельных проблем. В политике целенаправлен­ность утопии и тесно связанная с этим способность к видению целого распадается в парламентских совещательных комис­сиях и в профсоюзном движении на ведущие направления, необходимые для преодоления многообразия, господства над ним и определения своей позиции по отношению к нему. В исследовании соответственно этому прежнее единое и сис­тематическое мировоззрение превращается в ведущую точку зрения, в эвристический принцип при изучении отдельных проблем. Но поскольку все борющиеся друг с другом утопии идут по одному пути, они, теряя все в большей степени харак­тер борющихся друг с другом исповеданий определенной ве­ры, постепенно превращаются как в парламентской практике, так и в науке в соревнующиеся партии или в возможные ис­следовательские гипотезы. И если в эпоху господства идеи самым верным показателем социального и духовного состоя­ния общества был характер философии, то теперь внутреннее социальное и духовное состояние общества яснее всего от­ражается в различных направлениях социологии.

Социология преуспевающих социальных слоев транс­формируется в специфическом направлении. В ней совер­шенно так же, как и в нашем повседневном мировоззрении, борются друг с другом остатки прежних утопий, принявших облик «возможных точек зрения». Своеобразной чертой сложившейся ситуации является то, что в этой борьбе конкурен­тов за правильное социальное понимание не «дискредитирует себя» ни один из этих аспектов и подходов; напротив, со все большей очевидностью обнаруживается, что любая позиция совместима с плодотворным мышлением, хотя степень этой плодотворности будет различна. Каждая из этих позиций по­зволяет увидеть в том или ином срезе определенные связи целого, и тем самым становится все более вероятным пред­положение, что исторический процесс неизмеримо шире всех имеющихся точек зрения и что основа мышления в ее суще­ствующей раздробленности не соответствует возможностям современного опыта. Горизонт того, что может быть увидено, во многом превосходит способность к систематизации и кон­цептуализации, присущей современной стадии.

Тем самым, однако, в мире, который движется к одной из кульминационных точек своего развития, по-иному осве­щается и необходимость-пребывать в постоянной готовности к синтезу. Все то, что в прешествующие периоды часто возни­кало спонтанно, из частичных потребностей познания, в узких жизненных сферах и социальных слоях и т. п., внезапно ста­новится доступным восприятию во всей своей целостности, и это множество складывается сначала в довольно беспоря­дочную картину.

То обстоятельство, что на высокой стадии зрелости социального и исторического развития допускается возмож­ность различного видения мира и делается попытка найти всеохватывающую конструкцию с единым центром, объясня­ется не слабостью, а пониманием того, что любая характер­ная для предшествующего времени исключительность осно­вывалась на абсолютизации частичного видения, социальные контуры которого полностью открываются в настоящий момент.

На этой зрелой стадии, когда достигнута высокая сту­пень развития, вместе с исчезновением утопии исчезает и целостное видение. Лишь крайне левые и правые группи­ровки сохраняют в своем мировоззрении веру в единство и целостность процесса развития. В одном случае - это неомарксизм Лукача, изложенный в его основополагающем тру­де, в другом - универсализм Шпанна. Здесь нет необходимо­сти иллюстрировать социологическое различие этих двух крайних точек зрения различием в их понятиях целостности; ведь в данной связи нас интересует не полнота описания, а первое фиксирование симптоматичных для данной стадии явлений.

Трёльч (в отличие от названных здесь авторов) рас­сматривает целостность не как онтически-метафизическое единство, а как научную гипотезу. В своем экспериментирова­нии он привносит в материал эту целостность как упорядочи­вающий принцип и, подходя к материалу с различных сторон, пытается обнаружить в нем то, что в каждый данный момент его объединяет. Альфред Вебер, решительно отказываясь от основанной на дедуктивном методе аподиктичности рациона­лизма, пытается посредством созерцания реконструировать как некое единство образа целостность прошлых историчес­ких эпох. В соответствии с промежуточной позицией того и другого исследователя один из них избегает в своих поисках целостности онтического гипостазирования, другой - рацио­налистически обоснованной уверенности.

В отличие от упомянутых исследователей, связанных своей концепцией целостности в одном случае с марксизмом, в другом - с консервативно-исторической традицией, другое направление этой промежуточной группы стремится вообще снять проблему целостности, чтобы тем самым обра­тить все свое внимание на изучение единичных связей во всей их полноте. Понимание истории как однородного процесса, при котором каждое событие теряет свой колорит времени и места, может быть достигнуто лишь в результате скептичес­кого релятивизирования всех коренящихся в утопии элемен­тов мышления и видения в качестве идеологий. Для этого скепсиса (во многих отношениях плодотворного), возникшего из взаимной релятивизации различных форм утопии, вновь исчезает конститутивное значение времени; каждое событие подводится под вечные, постоянные закономерности, напри­мер, типы, формы, которые могут быть лишь различным обра­зом комбинированы.

Расчленение исторического времени как в социальном отношении, так и в рамках философии истории, на которое под влиянием утопического видения было в предшествующие столетия затрачено столько усилий, вновь утрачивается: ка­чественно дифференцированное время превращается в не­кую однородную среду, внутри которой всегда (хотя и в раз­личных взаимопересечениях) выступают раз и навсегда уста­новленные структуры и типы (Макс Вебер).

Если эта скептическая точка зрения соответствует прежде всего позиции поднявшейся буржуазии, чье будущее постепенно стало настоящим, то подобная же тенденция ста­новится характерной и для других социальных слоев, по мере того как они достигают цели; однако конкретные черты их мышления в известной степени социологически детерминиро­ваны той исторической ситуацией, в которой они возникли. Если из марксистского социологического метода изъять дина­мическое восприятие времени, то и здесь мы обнаружим обобщающее учение об идеологии, которое полностью игно­рирует историческую дифференциацию и соотносит мышле­ние людей только с их социальным положением.

Предпосылки этой игнорирующей историческое время социологии возникли в американском сознании, которое значительно раньше, чем это произошло в Германии, пришло в полное соответствие с капиталистической действительнос­тью. Здесь социология сравнительно рано отделилась от фи­лософии истории, и все видение мира и его становление было ориентировано на центральную парадигму жизни - господство над действительностью организации и техники. Если в Европе главным объектом социологического «реализма» была чрезвы­чайно сильная напряженность между классами, то в Америке с ее большей свободой в области экономики значительно более острыми являлись технические и организационные проблемы и преимущественное внимание уделялось этим сферам дей­ствительности. Для мышления европейских оппозиционных кругов социология означала решение классовой проблемы или, в более общем понимании, научный диагноз времени; для американца - решение непосредственных технических задач общественной жизни. Отсюда становится понятным, почему в европейской постановке проблемы всегда скрывает­ся тревожный вопрос о дальнейшей судьбе и связанная с этим тенденция к пониманию целого: в американской же фор­мулировке вопроса сказывается тот тип мышления, для кото­рого важно прежде всего, как сделать это, как решить эту кон­кретную задачу. И в этих вопросах подспудно содержится оп­тимистическая уверенность: о целом мне беспокоиться нече­го, проблема целого решится сама собой.

В Европе полное исчезновение трансцендентных уче­ний - как утопических, так и идеологических - произошло не только из-за соотнесения всех теорий такого рода с социально-экономической сферой; это исчезновение принимало и другие формы. Социально-экономическая сфера (марксизм, в конечном счете, соотносил с ней все), принятая в качестве оптического центра, допускала еще духовное и историческое расчленение, в ней содержалась еще известная (идущая от Гегеля и Маркса) историческая перспектива. Исторический материализм только назывался материализмом, сфера экономики была, несмотря на то что это подчас отрицалось, совокупностью структурных связей духовного характера. Каждая данная экономическая система бы­ла именно «системой», т. е. чем-то, конституировавшимся в сфе­ре духа (объективного духа). Для того чтобы деструкция стала абсолютной, она должна была распространиться на оставшее­ся свободное пространство, и, продолжая расширяться, она достигла в конечном итоге гипостазирования вечно присущего человеческой природе субстрата, инстинкта, совершенно свободного от всех элементов исторического и духовного. Это сделало возможным возникновение генерализирующей тео­рии, в которой все трансцендентное бытию соотносилось с неизменной структурой человеческих влечений и инстинктов (Парето, Фрейд и др.). Элементы этой генерализирующей те­ории влечений содержались уже в английской социальной философии и социальной психологии XVII-XVIII в в. Так, Юм го­ворит: «Общепризнанно, что действия людей всех наций и вре­мен в значительной степени однотипны и что человеческая при­рода в ее принципах и проявлениях всегда остается неизменной. Одни и те же мотивы всегда ведут к одним и тем же действиям. Одни и те же события проистекают из одних и тех же причин. Честолюбие, алчность, тщеславие, дружба, великодушие. гражданственность - все эти душевные свойства, распреде­ленные в различном сочетании внутри общества, от века бы­ли и являются до сих пор источником всего того, что совер­шалось и предпринималось когда-либо людьми»

Этот процесс полной деструкции всех духовных эле­ментов как в утопии, так и в идеологии находит свою парраллель в формах нашей современной жизни и в соответствую­щих им направлениях в искусстве.

Разве в том, что в искусстве исчезла гуманистическая тенденция, что в эротике выступает на первый план своеоб­разный «реализм», что в спорте все более заметны проявле­ния инстинкта, не следует видеть симптом исчезновения уто­пического и идеологического элемента в сознании утвержда­ющихся в современном обществе слоев? Разве постепенное сведение политики к экономике (тенденция к этому во всяком случае наблюдается), сознательный отказ от прошлого и ис­торического времени, сознательное оттеснение любого «культурного идеала» не должно быть истолковано как изгна­ние утопического сознания во всех его формах даже с полити­ческой арены?

В этом находит свое выражение такая установка со­знания на преобразование мира, для которой все идеи диск­редитированы, все утопии уничтожены. Эту надвигающуюся «прозаичность» следует в значительной степени приветство­вать как единственное средство овладеть настоящим, преоб­разовать утопию в науку, уничтожить лживые и не соответству­ющие нашей действительности идеологии. Для того чтобы суще­ствовать в полном соответствии с действительностью такого рода, где совершенно отсутствует какая бы то ни было транс­цендентность, будь то в форме утопии или идеологии, требу­ется, вероятно, едва ли доступная нашему поколению жест­кость или предельная, ни о чем не подозревающая, наивность недавно вступившего в мир поколения.

Быть может, для закончившего свое развитие мира (на стадии нашего самосознания) это единственная форма под­линного существования? Быть может, лучшее, чем мы распо­лагаем в этической сфере, и есть ориентированное на «подлинность» бытие? Ведь категория подлинности не что иное, как перемещенный в духовную сферу принцип соответ­ствия бытию, проецированный в этическую сферу принцип «реализма». Быть может, завершивший свое развитие мир сможет этого достигнуть. Но действительно ли мы настолько близки к цели, что отсутствие напряженности может быть отождествлено с подлинностью? Разве не очевидно, что в атмосфере этого постоянно увеличивающегося отсутствия напряженности будет все более угасать политическая актив­ность, интенсивность научной деятельности, высокая цен­ность жизни?

Если, следовательно, мы не хотим спокойно принять этот «реализм», то мы должны продолжать наши вопросы и наши попытки понять суть дела: существуют ли, помимо этих социальных слоев, способствующих упадку напряженности, и другие силы? На поставленный таким образом вопрос должен быть дан следующий ответ.

Отсутствию напряженности в современном обществе противостоят две силы. С одной стороны, это еще не достиг­шие успеха в борьбе за социализм и коммунизм слои. До тех пор пока они являются аутсайдерами в нашем мире, сочета­ние утопии, видения и действия не представляется им про­блематичным. Их присутствие в социальной сфере свиде­тельствует о наличии хотя бы одной формы утопии, а она бу­дет время от времени пробуждать к жизни антиутопии, кото­рые вспыхнут во всех тех случаях, когда этот левый фланг будет переходить к действиям. Вероятность этого в значи­тельной степени зависит от структурной формы наблюдаемого нами процесса. Если на более поздней стадии удастся по­средством мирной эволюции достигнуть такой совершенной формы индустриализации, которая будет обладать достаточ­ной гибкостью и предоставит низшим слоям относительное благосостояние, то они, подобно раньше достигнувшим успеха слоям, неизбежно испытают упомянутое выше преобразова­ние (с этой точки зрения безразлично, сложится ли эта более совершенная форма социальной организации вслед­ствие подъема низших слоев в рамках капиталистического общества, оказавшегося достаточно гибким, чтобы предоста­вить им относительное благосостояние, или в обществе, где капитализм еще до этого преобразовался в коммунизм). Если эту позднюю стадию индустриализации удастся достигнуть только благодаря революции, то повсюду вновь возникнут утопические и идеологические элементы. Как бы то ни было, в социальном центре этого крыла оппозиции заключен один из компонентов судьбы трансцендентных бытию теорий.

Однако форма будущего утопического сознания и ду­ховного склада зависит не только от судеб этой крайне левой группировки. Помимо этого социологического фактора есть и другой фактор, который надо принять во внимание в этой связи, а именно наличие в историческом процессе своеобраз­ного социального и духовного промежуточного слоя, имеюще­го определенное отношение к духовной сфере, но еще не рассмотренного в нашем исследовании.

Издавна во всех слоях помимо непосредственных представителей их интересов существовала прослойка, занятая духовными проблемами. С социологической точки зрения их можно называть «интеллектуалами», однако в данной связи не­обходимо более точное определение. Здесь имеются в виду не обладатели дипломов, свидетельствующих о формальной обра­зованности, а те немногие среди них, которые сознательно или неосознанно стремятся отнюдь не к продвижению по социальной лестнице, а к чему-то совсем другому. С какой бы трезвостью ни оценивать положение вещей, приходится при­знать, что этот тонкий слой существовал всегда. Пока их ду­ховные интересы совпадали с духовными интересами опре­деленного поднимающегося слоя, их положение не вызывало никаких проблем. Они жили, видели и познавали мир в соот­ветствии с той утопией, которая связывала их с определен­ными группами и социальными слоями. Это относится как к Томасу Мюнцеру, так и к буржуазным деятелям Французской революции, как к Гегелю, так и к Марксу.

Проблематичным их положение становится каждый раз тогда, когда стоящий за ними социальный слой приходит к власти, когда в результате этого процесс развития не нужда­ется больше ни в связи утопии с политикой, ни в упомянутом духовном слое.

Этот отказ от «духовности» произойдет и в том случае, если угнетенный слой обретет долю участия в господстве над данным социальным бытием. Однако до наступления этого момента будет все с большей ясностью проступать наметив­шаяся уже теперь тенденция, которая заключается в том, что свободно парящая интеллигенция духа все больше рекрути­руется из всех, а не только из привилегированных социальных слоев. Эта все более отбрасываемая обществом и замыкаю­щаяся в себе духовная прослойка противостоит с другого фланга характеризованной нами выше социальной ситуации, развивающейся в сторону полной утраты напряженности. По­скольку данная социальная прослойка не существует в таком соответствии с установленным порядком, которое бы не по­рождало никаких проблем, она также стремится взорвать его.

Для этой отторгнутой процессом развития духовной прослойки открыты следующие четыре возможности: первая группа внутри этой прослойки вообще, собственно говоря, сюда не относится, ибо она состоит из тех, кто еще связан с радикальным крылом социалистическо-коммунистического пролетариата. Для них - по крайней мере в этом отношении еще нет никаких проблем. Они еще не ведают раскола между духовными и социальными связями.

Вторая группа, постепенно вместе с утопией отторгае­мая процессом развития, приходит к скепсису и во имя под­линности совершает характеризованное нами уничтожение идеологии в науке (М.Вебер, Парето).

Третья группа уходит в прошлое и пытается найти там эпоху, когда трансцендентность бытию в давно забытой теперь форме господствовала над миром; и посредством такого роман­тического воссоздания прошлого эта группа пытается внести одухотворенность в настоящее. Подобную же функцию осуществляют, с этой точки зрения, попытки возродить религиозность, идеализм, символы и мифы. Четвертая группа отходит от ми­ра и сознательно отказывается от участия в историческом процессе; она непосредственно воспринимает исконную, наи­более радикальную форму утопии (от которой освободился процесс развития), не вступая ни в какую связь с радикаль­ным политическим движением. Все то конкретное содержа­ние, которое было уничтожено историческим и социальным процессом, все формы веры и мифа здесь также, в отличие от романтических стремлений третьей группы, уничтожаются: в центре переживания оказывается только то внеисторическое нечто, тот экстатический момент, постигнутый в своей абсо­лютной чистоте, который некогда вдохновлял одновременно, хотя различным образом, мистиков и хилиастов. Симптомы этого также существуют в современном обществе. Своеобраз­ные вспышки в современном (часто экспрессионистском) ис­кусстве и в современной философии (вне академических кругов) свидетельствуют о наличии этого свободно парящего эк­стаза (первые следы его обнаруживаются у Кьеркегора). По­средством такого ухода хилиазма из современной жизни, из сферы политики может быть, пожалуй, сохранена чистота эк­статического начала; однако тем самым чрезвычайно обед­няются все сферы бытия, до той поры считавшиеся централь­ными, все сферы культурного влияния и объективации. Этот уход из мира будет иметь роковые последствия и для хилиастическо-экстатического сознания; ведь мы видели, как, замк­нувшись в себе, в стороне от мира, оно постепенно приходило в упадок, становилось слащавым или чисто назидательным учением.

После подобного анализа неизбежно возникает вопрос, что же произойдет в будущем. Невозможность дать на это удов­летворительный ответ с наибольшей очевидностью открывает перед нами структуру исторического понимания. Попытка что-либо предсказать была бы пророчеством. А пророчество не­избежно превращает историю во вполне детерминированный процесс, лишая нас возможности производить выбор и при­нимать решение; тем самым отмирает и инстинктивная спо­собность оценивать значение фактов и осмысливать постоян­но меняющиеся возможности.

Единственная форма, в которой предстает перед нами будущее, - это форма возможности, и долженствование есть адекватное приятие ее. Для познания будущее - во всем том, что выходит за рамки организованного и рационализированно­го, - непроницаемая область, глухая стена; и, лишь наталки­ваясь на нее, мы познаем необходимость стремления, а в связи с этим и обязательность долженствования (утопического). Только отправляясь от этого долженствования, можно задать вопрос о существующих возможностях и отсюда только открывается и понимание истории. Наконец становится понятным, почему историческое значение конститутивно связано со стремлени­ями и волей людей. Какая тенденция победит в нашем обще­стве, где различные утопические тенденции борются с тен­денцией к исчезновению напряженности, предсказать нельзя, ибо наша действительность еще не завершилась; ответ на это еще не может быть дан. Что же касается будущего; то потен­циально все (поскольку мы люди, а не вещи), вероятно мно­гое, зависит от нашего желания. Выбор зависит в конечном итоге от решения каждого человека. Все сказанное здесь мо­жет только помочь ему осознать значение подобного выбора.

И в этих решающих вопросах еще раз проявляется резкая разница в возможном восприятии реальности. В каче­стве одной крайности мы и в этом случае приведем точку зре­ния анархиста Ландауэра: «Но что вы имеете в виду, говоря об объективном, чисто фактическом аспекте в истории чело­вечества? Ведь не почву, дома, машины, железнодорожные пути, телеграфные провода и т.п.? Если же вы имеете в виду такие комплексы связей, которые стали традицией, привычкой и объектом религиозного почитания, как, например, государ­ство и подобные учреждения, условия и отношения, то уве­ренность в том, что все это только видимость, уже не может быть устранена. Ведь возможность и необходимость социаль­ного процесса, переходящего в своем развитии от стабильно­сти к уничтожению и созданию нового, покоится именно на том, что над индивидом нет какого-либо сформировавшегося организма, а существуют только отношения, основанные на разуме, любви, авторитете. Поэтому для каждой отдельной «структуры», которая является таковой лишь до тех пор, пока индивиды привносят в нее жизненную силу, неизбежно насту­пает время, когда живые отстраняются от нее как от потеряв­шего свой смысл призрака прошлого и создают новые комп­лексы связей. Так, я отнимаю у того, что я называю «государством», любовь, разум, подданство и волю. Я могу это сделать, так же как я могу этого хотеть. Если же вы не можете, то это не меняет того решающего обстоятельства, что подобная неспособность - неизбежное следствие ваших личных свойств, а не существа дела»[182]. Другую крайность иллюстрирует следующее высказывание Гегеля: «Существуют ли индивидуумы, это безразлично для объективной нравственности, которая одна только и есть пребывающее и сила, управляющая жизнью индивидуума. Нравственность поэтому изображали народам как вечную справедливость, как в себе и для себя сущих бо­гов, по сравнению с которыми суетные предприятия индиви­дуумов являются лишь игрою волн»[183].

В рамках нашей более ограниченной Проблемы, которая относится по существу к области социологической истории сознания, мы сумели показать, что в изучаемую нами эпоху наиболее важные изменения духовной структуры тесно связа­ны с преобразованием утопического элемента и не могут быть поняты в отрыве от него.

Из этого следует, что в будущем действительно можно достигнуть абсолютного отсутствия идеологии и утопии в ми­ре, где нет больше развития, где все завершено и происходит лишь постоянное репродуцирование, но что полнейшее унич­тожение всякой трансцендентности бытию в нашем мире при­ведет к такому прозаическому утилитаризму, который уничто­жит человеческую волю. В этой связи следует указать на су­щественное различие между двумя типами этой трансценден­тности: если уничтожение идеологии представляет собой кри­зис лишь для определенных социальных слоев и возникшая благодаря выявлению идеологии объективность служит для большинства средством достигнуть более ясного понимания самих себя, то полное исчезновение утопии привело бы к из­менению всей природы человека и всего развития человече­ства. Исчезновение утопии создаст статичную вещность, в которой человек и сам превратится в вещь. Тогда возникнет величайший парадокс, который будет заключаться в том, что человек, обладающий самым рациональным господством над средой, станет человеком, движимым инстинктом; что чело­век, после столь длительного, полного жертв и героических моментов развития, достигший наконец той высшей ступе­ни сознания, когда история перестает быть слепой судь­бой, когда он сам творит ее, вместе с исчезновением всех возможных форм утопии, утратит волю создавать историю и способность понимать ее.