С) Третья форма утопического сознания: консервативная идея

Консервативное сознание само по себе не предраспо­ложено к теоретизированию, что вполне соответствует сделанному наблюдению, согласно которому человек, адаптировавший­ся к данной реальной ситуации, не делает ее объектом теоре­тических размышлений. В этих условиях он склонен ощущать все окружающее его как часть раз и навсегда установленного мирового порядка. Не знает консервативное сознание и уто­пии - ведь в идеальном случае его структура полностью соответствует той действительности, над которой оно в каждом данном случае господствует. Не создает это сознание и всех теорий и интерпретаций исторического процесса, которые порождаются импульсом к прогрессу. Консервативное знание есть прежде всего господствующая, инстинктивная, а подчас и теоретически обоснованная ориентация на имманентные бы­тию факторы. Все то, что сохранилось от прежней напряжен­ности (того периода, когда мир еще не был стабилизирован в консервативном смысле) в виде трансцендентного содержа­ния, воздействует теперь только идеологически в качестве веры, религии, мифа и изгнано за пределы истории в потусто­ронность. Мышление на этой стадии склонно скорее, как уже было указано, принимать окружающее в его случайной конкретности как часть общего миропорядка, не содержащее ка­ких-либо проблем. Лишь противодействующее этому созна­нию движение оппозиционных слоев и их стремление взорвать существующий порядок как бы извне воздействует на консервативное сознание, заставляя его поставить вопрос о природе своего господства, философски осмыслить свою историческую роль и создать необходимую для самоориентирования и обороны антиутопию.

Если бы поднимающиеся слои realiter[167] не создали эту проблематику и не выразили бы ее в своей идеологии, атакующей существующий порядок, то импульсы консервативного со­знания пребывали бы в плоскости чисто латентного существова­ния, неосознанных возможностей свершения. Однако идеологическое наступление поднимающегося мира привело к осознанию установок и идей, которые до сих пор обретали свою значимость лишь в реальной жизни и деятельности. Консервативное созна­ние, подстрекаемое и возбуждаемое оппозиционными теориями, лишь с запозданием обнаруживает свою идею[168]. И в то время как все прогрессивные группы воспринимают идею как нечто предшествующее событиям, для консервативно настроенного Гегеля идея исторической действительности не случайно становится зримой лишь тогда, когда мир уже обрел свою законченную форму.

Гегель пишет: «Сделаем еще одно замечание относительно поучения, каким мир должен быть: мы добавим к вышесказанному, что помимо всего прочего философия все­гда приходит для такого поучения слишком поздно. В качестве мысли о мире она появляется лишь тогда, когда действительность закончила свой процесс образования и завершила себя. Этому учит понятие, и история тоже необходимо показывает нам, что лишь в пору зрелости действительности идеальное выступает наряду с реальным и строит для себя в образе интеллектуаль­ного царства тот же самый мир, лишь постигнутый в своей субстанции. Когда философия начинает рисовать своей серой краской по серому, это показывает, что некоторая форма жиз­ни постарела, и своим серым по серому философия может не омолодить, а лишь понять ее: сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением сумерек»[169].

И для консервативного сознания сова Минервы в са­мом деле начинает свой полет лишь с наступлением сумерек.

В своей первоначальной форме консервативное мыш­ление не склонялось, как уже было сказано, к созданию идей. В эту сферу борьбы его едва ли не насильно ввел его либе­ральный противник. Своеобразие духовного развития как буд­то и состоит именно в том, что темп и форму борьбы диктует противник, выступивший последним. Конечно, дело обстоит совсем не так, как это стремится показать «прогрессивное мышление», согласно которому право на существование име­ет лишь новое, а все остальное постепенно отмирает, в дей­ствительности же под воздействием нового старое должно постепенно преображаться и приспосабливаться к уровню своего последнего противника. Так, в настоящее время соци­ологическая аргументация заставляет мышление предше­ствующих ступеней обращаться к социологическим методам доказательства. Именно так в начале XIX в. мышление, осно­ванное на либеральной идее, вынудило консервативное мыш­ление интерпретировать свою позицию на уровне идеи.

Интересно, что такого рода истолкование своей пози­ции не удается осуществить исконным «почвенническим» слоям консервативных групп (Мёзеру, Марвицу), и открытие консервативной идеи становится делом примкнувших к кон­сервативным кругам идеологов.

Заслуга консервативных романтиков, и особенно Гегеля, состояла в том, что они истолковали смысл консервативного бы­тия на уровне идеи и, отправляясь от этого, интерпретировали в рамках идеи отношение к миру, которое уже существовало в форме неосознанной деятельности. Поэтому то, что в консер­вативном мышлении соответствует идее, по своей субстанции в корне отлично от либеральной идеи. Именно Гегель противо­поставил либеральной идее ее консервативного антагониста не тем, что он изобрел новую установку и манеру поведения, но тем, что он поднял существующий тип бытия и опыта до уровня идеи и определил своеобразие этой идеи в ее отличии от либерального отношения к миру.

Либерально-просветительская идея представлялась сторонникам консервативного мышления чем-то легковесным, лишенным конкретности. На это ее свойство они и нападали, умаляя ее значение. Для Гегеля она была просто «мнением», представлением, только возможностью, за которой прячется, скрывается тот, кто пытается уйти от требования дня.

Этому «мнению», этому чисто субъективному пред­ставлению противопоставляется погруженная в реальную действительность «hie et nunc», обретающая в ней свое конк­ретное выражение идея. Смысл и действительность, должен­ствование и бытие здесь не разделены, так как утопическое начало, «конкретизированная идея» полностью присутствует в этом мире. В подлинных законах государства чисто формаль­ное долженствование либерализма обретает конкретное со­держание. В объективации культуры, в искусстве и науке рас­крывается духовное начало, и идея ощутимо выражает себя во всей своей полноте.

Мы уже заметили, что в либеральной утопии, в гумани­стической идее наблюдается - в отличие от хилиастического экстаза - известное приближение к «hie et nunc». В консерва­тивном сознании этот процесс приближения уже завершен, утопия уже с самого начала погружена в бытие. Этому соответствует, конечно, то обстоятельство, что бытие, «hie et nunc», воспринимается уже не как «дурная действитель­ность», но как воплощение всей полноты смысла.

Несмотря на то, что утопия, идея здесь полностью приблизилась к конкретному бытию, целиком вошла в него, это не привело - по крайней мере в момент наибольшего творческого подъема - к отсутствию напряженности и пассив­ному приятию бытия. Известная напряженность между идеей и бытием возникает потому, что не каждый атом этого бытия преисполнен смысла, что необходимо все время проводить различие между существенным и несущественным, что насто­ящее постоянно ставит перед нами новые задачи, предлагает нам еще не познанный материал. Для того чтобы обрести не­обходимый для ориентирования масштаб, надо не руковод­ствоваться субъективными импульсами, но вызвать те объек­тивированные в нас и в нашем прошлом силы и идеи, тот дух, который и до этого момента, воздействуя на нас, создал все сотворенное нами. Эта идея, этот дух не создается по­средством рациональных измышлений, не проецируется в качестве лучшей из свободно парящих возможностей; он либо ощущается как «молчаливо действующая внутри нас сила» (Савиньи), либо воспринимается, обычно морфологически, как энтелехия, внутренняя форма, раскрывшаяся в коллективных творениях конкретной общности народа, нации или государства. С этим связан морфологический аспект в изуче­нии языка, искусства и государства. Примерно к тому моменту, когда движущаяся вперед и приводящая в движение все су­ществующее утопия, идея, достигает своей систематической завершенности, в творчестве Гёте наступает созерцательно-морфологический период. В науке этому соответствуют труды представителей исторической школы, в которых делается по­пытка обнаружить эти погруженные в бытие, открывающиеся в нем «идеи» не посредством спекуляций, а посредством конк­ретного изучения языка, нравов, права и т. д.

И здесь, следовательно, идея, занимающая централь­ное место в политическом опыте (соответствующая данной социальной позиции форма утопии), оказывает формирующее воздействие на всю духовную жизнь. В основе всех этих поис­ков «внутренней формы» лежит та же эмфатически акцентированная консервативная идея обусловленности, которая, будучи проецирована вовне, находит свое выражение и в подчер­кивании исторической обусловленности. С этой точки зрения, с позиции этого мироощущения, человек совсем не абсолютно свободен, совсем не все и вся возможно в любой момент и в любом историческом сообществе. Внутренняя форма истори­ческой индивидуальности, будь то отдельная личность или народный дух, и внешние обстоятельства, а также стоящее за ними историческое прошлое, в каждом данном случае определя­ют образ становящегося. Именно поэтому каждый данный исто­рический образ не может быть сделан, он, подобно растению, вырастает из некоего внутреннего центра[170].

И эта консервативная форма утопии, представление об идее, погруженной в действительность, может быть полностью понята лишь в свете ее борьбы с другими, сосуществующими с ней, формами утопии. Ее непосредственным противником явля­ется либеральная, переведенная в рационалистическую сферу, идея. Если в последней ударение делается на долженствова­нии, то в консервативной идее это ударение ставится на бытии. Только потому, что нечто есть, оно уже обладает высшей ценнос­тью, будь то, как у Гегеля, из-за воплощенной в нем высшей ра­циональности, будь то, как у Шталя, из-за чарующего воздей­ствия его иррациональности. «Поразительное ощущение вызыва­ет утверждение: «Оно есть!» - «Это есть твой отец, твой друг, благо­даря им ты оказался в этом положении». «Почему именно они?» «А почему ты сам - именно то, что ты есть?» Эта непостижимость состоит в том, что бытие не может быть растворено в мышлении, что его необходимость не может быть логически доказана и что его причина находится в некоей высшей, свободной силе»[171].

Здесь страшное напряжение между погруженной в действительность идеей и просто налично сущим (присущее лучшим дням консерватизма) может смениться состоянием полной инертности, в консервативном квиетизме же заложена возможность того, что посредством своего иррационализма он будет оправдывать все существующее.

Это восприятие и мышление полностью противопо­ложно либерализму также и в самом отношении ко времени. Если для либерала будущее - все, а прошлое - ничто, то консер­вативное восприятие времени находит важнейшее подтвержде­ние обусловленности всего существующего в том, что открыто значение прошлого, значение времени, создающего ценности. Если для хилиастического сознания длительность вообще не существовала[172], а для либерального существовала лишь по­стольку, поскольку в ней, начиная с данного момента, зарождается прогресс, то для консерватизма все существующее положи­тельно и плодотворно лишь потому, что оно формировалось в медленном и постепенном становлении. Тем самым взор не только простирается на прошлое, спасая его от забвения, но не­посредственно переживается и присутствие в настоящем всего прошлого. Теперь историческое время уже не является только линейной протяженностью, и отрезок «прошлое - настоящий мо­мент» не прибавляется просто к отрезку «настоящее - будущее», но виртуальное присутствие прошлого в настоящем при­дает восприятию времени воображаемую трехмерность.

«Жизнь настоящего духа есть кругообращение ступе­ней, которые, с одной стороны, еще существуют одна возле другой, и лишь, с другой стороны, являются как минувшие. Те моменты, которые дух, по-видимому, оставил позади себя, он содержит в себе и в своей настоящей глубине»[173].

Хилиастическое переживание находилось вне време­ни, своим прорывом в настоящее оно как бы освящало слу­чайное мгновение. Либеральное переживание устанавливало связь между бытием и утопией, превращая идею в осмыслен­ную, перемещенную в будущее цель, которая благодаря про­грессу постепенно и хотя бы в некоторой степени получает свою реализацию в нашем обществе. Консервативное пере­живание погрузило дух, который раньше нисходил на нас и говорил в нас, в то, что уже существует, объективировало его, распространило его на все измерения и придало этим каждо­му событию имманентную внутреннюю ценность.

Консервативному переживанию предстояло выдержать борьбу не только с либеральной идеей, но и с хилиастическим сознанием, которое с давних пор противостояло ему в каче­стве внутреннего врага.

Хилиастическое сознание, которое во времена анабап­тистов активно вмешивалось в мирские дела, претерпело в дальнейшем и другие изменения, кроме тех, о которых мы уже упоминали.

До сих пор мы видели в хилиастическом переживании три тенденции: оно могло либо остаться без изменения, со­храняя свой первоначальный вулканический характер и объе­диняясь часто с самыми различными идеологиями (примером может служить радикальный анархизм), либо претерпеть спад и исчезнуть, либо, наконец, «сублимироваться» в идею. По другому пути, отличному от упомянутых, оно следует в том случае, если сохраняет свою экстатическую, находящу­юся вне времени, тенденцию, придавая ей глубоко внутрен­ний характер, отказываясь от вмешательства в мирские дела и теряя всякую связь с миром. В Германии под давлением вне­шних обстоятельств хилиастическо-экстатическое сознание в значительной своей части вступило на этот второй путь. Ши­роко распространенное в немецких землях подспудное течение пиетизма можно рассматривать как такое обращенное во внутрь переживание прежнего хилиастического экстаза.

Но экстатическое переживание, даже обращенное во внутрь, представляет собой опасность для существующего строя, ибо оно всегда легко может обратиться вовне; преоб­разовать его в квиетизм можно лишь путем длительного конт­роля и постоянных репрессий. Поэтому ортодоксальная вера всегда преследовала пиетизм; она открыто вступала с ним в союз лишь тогда, когда под напором революционного натиска необходимо было направить все силы общества на одухотворение господствующей власти.

Обращенное внутрь под давлением внешних обстоя­тельств и (доступных социологическому анализу) структурных ситуаций, хилиастическое переживание, безусловно, именно в результате этого преобразования претерпевает изменение своей субстанции, причем здесь, как и в других случаях, мож­но с точностью проследить все перипетии конститутивного взаимопроникновения «внешних» и «внутренних» социальных факторов. Если некогда хилиастическое переживание обла­дало резко выраженной, чувственной мощью, то, будучи от­теснено вглубь души, оно стало сладостно-мечтательным, растворилось в чистом энтузиазме, и экстатическое чувство, в значительной степени смягченное, время от времени вспыхи­вает в нем лишь в пиетистском «переживании пробуждения».

Однако наиболее существенным для нашей постанов­ки вопроса является здесь то, что вследствие потери контакта со становящимся миром (причем этот контакт, если воспри­нимать его в рамках целого, носит политический, а не частный характер) в этой установке возникает внутренняя неуверенность. Пророческая безапелляционность хилиазма сменяется неуве­ренностью и колебанием, пиетистской оторванностью от практического действия. «Историческая школа» в Германии с ее квиетизмом и отсутствием масштабности может быть адекватно понята, только если исходить из ее связи с пиетиз­мом. Все то, что для деятельного человека является спонтанно изживающей себя, не фиксирующей на себе внимание фа­зой, здесь акцентируется и превращается в проблему. «Решение» воспринимается как самостоятельная, перегру­женная проблемами фаза деятельности, и это сознательное разъединение акта деятельности и «решения» еще увеличи­вает неуверенность, а не устраняет ее. Внутренний свет пие­тизма не способен дать ответ на большинство вопросов по­вседневности, а если внезапно возникает необходимость со­вершать действия исторической значимости, то исторические события рассматриваются как указания на предвещаемое Богом спасение. Отсюда проистекают многочисленные рели­гиозные толкования истории[174], цель которых - устранить внутреннюю нерешительность в политической деятельности. Однако вместо того чтобы решить проблему правильного поведения, искать перст божий в истории, пиетисты проеци­руют эту внутреннюю неуверенность в мир.

Активистско-консервативное сознание стремится пре­образовать и эту форму утопии, ввести латентно пребываю­щую в ней энергию в нужную ему колею. Для этого необходи­мо побороть представление о «внутренней свободе», которое всегда может перейти в анархизм (раньше оно уже перешло в отрицание церкви). И здесь, следовательно, консервативная, погруженная в действительность, идея оказывает умиротво­ряющее влияние на утопию, созданную ее внутренним про­тивником.

В соответствии с господствующей консервативной теори­ей, идея «внутренней свободы» с ее отсутствием определенной мирской направленности должна подчиниться объективиро­ванной нравственности. Место «внутренней свободы» занимает «объективная свобода», к которой первая должна приспособить­ся. В метафизическом плане это интерпретируется как предоп­ределенная гармония между внутренней субъективированной и внешней объективированной свободой. То обстоятельство, что это течение с его обращением к глубокому внутреннему переживанию и характерным пиетистским отношением к жиз­ни обычно принимает эту интерпретацию, объясняется его фа­тальной беспомощностью в решении мирских проблем. По­этому оно охотно передает бразды правления реалистической консервативной группе, либо подчиняясь ей полностью, либо, в крайнем случае, недовольно отступая на задний план. И сегодня есть еще консервативные течения старого толка, ко­торые ничего не хотят знать об изменениях в структуре поли­тики и власти, наступивших в бисмарковскую эпоху, и видят подлинную ценность традиции во внутреннем направлении консерватизма, находящемся в оппозиции к Бисмарку[175].