Развитие символического отношения

Символическая позиция, как универсальный потенциал, мо­жет задержаться или иметь нарушения на ранних этапах разви­тия. Это приводит к рассуждениям о том, может ли человек, который не соединил изначально противоположные образы хо­рошей и плохой груди или хорошей и плохой матери, впоследст­вии символически сочетать противоположности. Прежде чем у ребенка может развиться способность символизировать, он вна­чале должен научиться проводить и сохранять сознательное раз­личие между самим собой и своим внутренним миром, самим собой и своим внешним миром, внутренним и внешним мирами. Практически вопрос стоит о том, может ли ребенок получить достаточно стабильный образ матери, который даст ему ощуще­ние безопасности и уверенности, когда ее с ним нет. То есть может ли он применить ее символ в своем воображении. Мы видели, что символическая позиция развивается через использо­вание переходных объектов и игру (см. выше, с. 184). Здесь следует отметить наблюдение Фордхама о том, что Юнг пришел ко многим из своих интуитивных выводов через игру с камнями и галькой — это помогло ему интуитивно найти способ соедине­ния через символы своих " двух" личностей (1976, с. 23).

Гордон (1978) выделила различные стадии, через которые проходит развитие символической позиции. Основывая свои идеи на идеях Сегала (1973), она различает символическое "прирав­нивание" и истинную символическую функцию. Оба этих меха­низма основаны на слое чувственных данных и зачаточных чув­ственных впечатлений. Но есть принципиальная разница; при символическом приравнивании нет элемента "как будто", нет ощущения метафоры. Знаменитый пример Сегала — скрипач-шизофреник, который не мог играть, поскольку это было бы мастурбацией на публике. С другой стороны, для моей пациент­ки, которой приснился сон про вилы, нет сомнения, что она по­верила, что соски матери были ни чем иным, как "как будто' зубьями.

Гордон полагает, что есть три возможных объяснения того, почему некоторым людям не помогает ощущение "как будто". Это страх смерти (часто проявляющийся как стремление к смер­ти), проблемы и страх расставания и жадность. Все они противопоставлены развитию психологического разнообразия и следо­вательно противопоставлены метафоре. Смерть — это неоргани­ческое, неразнообразное состояние; проблемы сепарации предпо­лагают отрицание реальности границ и различий; а жадность — это попытка получить все внутрь себя.

Из гипотезы Гордона следует, что сама самость мешает такому развитию символической позиции, поскольку все эти проблемы фактически в цепляний за единство. Мы можем даже заключить, что есть два вида самости — одна помогает, а другая разрушает символическую позицию — или что мы имеем дело с дисфункцией самости. Либо, соединяя и то, и другое, мы на­блюдаем неестественное функционирование самости, но, возмож­но, она действует деструктивно в особых обстоятельствах кон­кретного человека. Эти естественные функции можно назвать защитами самости.

ЗАЩИТЫ САМОСТИ

Фордхам (1974а) расширил свою идею первичной самости и включил в нее понятие о том, что самость, точно так же, как эго, обладает механизмами защиты. Они вступают в игру, когда не хватает достаточно эмпатического "порыва" между младенцем и матерью, так что обычные процессы дезинтеграции не проте­кают свободно. В другом месте (1976) Фордхам указывал, что недостаток способности к символическому мышлению происходит из "базисной катастрофы" в отношениях между младенцем и матерью, так что несмотря на то, что фактическое кормление может происходить, не происходит эмоционального общения. Этот недостаток вместе с более ощутимыми лишениями, такими как болезнь, ранняя смерть матери, проблема близнецов и так далее может рассматриваться как нечто, ведущее к отступлению к единственности, выражающимся в отсутствии способности к "как будто". Нам приходится постулировать способность самости формировать абсолютный барьер между самостью и не­самостью, когда это необходимо или вызвано беспокойством или угрозой. Это важный теоретический момент: это не просто трав­ма или неоправданные ожидания, которые разрушают способ­ность к символизации. Это также системы защиты, которые могут реагировать на интенсивно представленную не-самость, как если бы она была злым врагом, которого нужно нейтрализо­вать любыми средствами.

Аамберт полагает, что так описывается личность, которая действительно нарушена, но сдерживается железной защитой. Результатом потрясения является то, что никакое эго не может действовать когерентно и формироваться наряду с процессами деинтеграции-реинтеграции; отсюда ощущение дезинтеграции во многих ситуациях (например, в отношениях) (1981b, с. 196). Точка зрения Юнга отличалась от выше сказанного, и он гово­рит о том, что человек вырабатывает видовое единство, при котором все, что не так, находится вне его, то есть отрицается присутствие личной тени. Но когда это видовое единство всту­пает в контакт с бессознательным (например, с образами), оно испытывает потрясение (CW 16, para. 399). Плаут использовал термин "аварийное эго", говоря о том же явлении - жестком и очень хрупком эго (1959), а Нойманн полагал, что образы фан­тазии об отношениях матери-ребенка, которые сливают двух людей в прекрасное или ужасное единство, выполняют сходную функцию (1965).

Я лично полагаю, что человек использует фантазию об ин­цесте, чтобы соприкоснуться с доступной областью межличност­ного переживания, так что другие воспринимаются как часть самости. Поэтому всемогущий контроль над внутренним и внеш­ним миром сохраняется (Samuels, 1980a). Я использую термин "уборическое всемогущество" для описания защитной цели ин­фантильных фантазий о всемогуществе — возвращении к менее угрожающей вне-объектной единственности.