Алексей. Картина четвертая 11 страница

И в конце концов я сдался и решил: пусть живет, как хочет. Если ей нравится быть несчастной и страдать, то это ее личное дело. Тем более что мой Писатель не слишком интересовался ее судьбой.

Правда, иногда он вспоминал время, проведенное с ней, и словно молодел. В его сознании возникали яркие видения, он улыбался, даже тихонько повторял ее имя. Меня это раздражало, кроме того, я ужасно боялся – вдруг он захочет ее разыскать? Это ведь было совсем несложно. Они вращались в одних и тех же кругах, работали в одной области, у них было множество общих знакомых. Мне все время приходилось быть начеку, вмешиваться в мысли моего подопечного, постоянно следить, чтобы их с Олей дороги не пересеклись. Один раз я недоглядел, и они все-таки встретились… Впрочем, я снова забегаю вперед, да и вообще веду речь не о том. Согласно выбранной мной логике повествования, я должен сейчас рассказать вам о своем четвертом подопечном – художнике. Именно благодаря ему я понял, кого мечтаю оберегать: не просто творца, но обязательно писателя. А вышло это так…

История, произошедшая с моим четвертым подопечным в годы 1874–1899-й от Рождества Христова

 

Надеюсь, вы помните, что, сопровождая на Небеса душу братоубийцы, я был абсолютно уверен, что хранителем мне больше не бывать. Ангелов, чьи подопечные совершили подобное зло, в подавляющем большинстве случаев отлучают от работы на Земле, как не справившихся с возложенной на их крылья великой ответственностью. Иволга всячески утешала меня, но по ее глазам я видел, что моя подруга радуется. Еще бы, ведь ей всегда так хотелось, чтобы я постоянно был рядом! А наши разлуки, пусть и совсем недолгие по ангельским меркам, казались ей вечностью и настоящей трагедией. Но случилось чудо – на Суде Матиас был оправдан! Совет счел, что долгими годами искреннего раскаяния и угрызений совести сын мельника искупил свою вину. Многолетние душевные муки, легшие на одну чашу весов, значительно перевесили и тяжкий грех братоубийства, и пристрастие к выпивке, и лень, и даже главный порок, составлявший всю основу его личности, – зависть. В результате душа моего подопечного была спасена, а меня не только не наказали, но, более того, похвалили за хорошую работу и в том числе даже за сон о брате, который я навеял Матиасу перед смертью. Оказалось, что я очень точно и вовремя почувствовал, что опекаемой мною душе вышел срок покинуть Землю, и нисколько не нарушил развития событий, предопределенного Книгой Судеб. А тот сон и мысли, посетившие Матиаса после него, стали последним завершающим штрихом на пути его душевного очищения.

Мне предстояла новая работа! Окрыленный, я помчался в Комнату Судеб получать новую подшефную душу. И конечно, я больше всего на свете мечтал, что в этот раз мне выпадет опекать какую-нибудь творческую личность. За те годы, которые я провел с Матиасом, все мое существо так стосковалось по процессу созидания…

В какой-то момент мне даже показалось, что Всевышний услышал мои молитвы. Обычно он прислушивается только к людским воззваниям… Впрочем, оно и понятно – человек куда беспомощнее нас. А если ты ангел, то ты сам можешь прекрасно позаботиться о себе и обо всем, что тебе необходимо. Желать и тем более мечтать нам не полагается. Большинство ангелов так и живут, а я до сих пор не знаю, как и почему получилось, что я настолько не похож на своих собратьев…

Мой новый подопечный Карл оказался художником, и когда я узнал об этом, то был невероятно счастлив.

Рисовать он начал с раннего детства. Уже лет в шесть у него получались точные, но очень необычные рисунки, а к двенадцати годам он уже творил не хуже взрослого живописца. Я был на вершине блаженства, как зеницу ока оберегал своего маленького гения и готов был пойти на любую хитрость, чтобы слава о нем поднялась до Небес. От других ангелов я частенько слышал, что многие художники становятся знамениты только после смерти, а всю жизнь проводят в голоде, холоде и нищете. Очень мне не хотелось подобной доли для своего подопечного! А ведь все к этому шло, поскольку семья, где он родился, была небогата. Жили его родители в небольшой деревушке и, кроме Карла, растили еще двух младших дочерей. Девочек любили и часто баловали, а моего гения с самого момента их рождения отчего-то считали уже вполне взрослым и самостоятельным.

Наблюдая за этой картиной, я опасался, что в душе Карла проснется зависть – очень уж все было похоже на ситуацию с Матиасом и его братом. Мне казалось, мой нынешний подопечный неизбежно пойдет той же дорогой, что и предыдущий, и возненавидит всех родственников. Но мои тревоги оказались напрасны. Карл абсолютно не страдал от невнимания родителей. Казалось, он только рад тому, что его оставили в покое.

Забегая немного вперед, пожалуюсь, что вырос он человеком несносным, поскольку был ну очень уж высокого мнения о собственной персоне. По его разумению, равных ему в целом свете было не сыскать ни по красоте (он действительно был очень недурен собой), ни по уму. И уж тем более по таланту. Ни разу в жизни он не признал, что какой-то другой художник, как из покойных, так и из ныне живущих, мог бы с ним сравниться. Карл совершенно искренне считал себя единственным настоящим живописцем со времен сотворения мира.

Спору нет, талантлив он был несказанно, но гордец, каких я до тех пор ни разу не видал. Не боялся ни Бога, ни черта, а людей вообще ни в грош не ставил. И моих советов никогда не слушал. Напрасно я подсказывал ему идеи и сюжеты будущих картин – он переносил на бумагу и холст только то, что придумывал сам. Но ведь дело касалось не только творчества! Все свои решения он принимал самостоятельно, все поступки в жизни совершал так, словно меня и не было рядом. И при этом был очень горяч и очень обидчив, особенно во всем, что касалось его рисунков. Упаси Господь кому-либо сказать о них что-то нелестное или к чему-то придраться – Карл готов был разорвать обидчика на куски. Сколько было драк с соседскими мальчишками, сколько ссор с родителями! Даже маленьким сестренкам не раз доставалось.

В тринадцать лет Художник, никому ничего не сказав, ушел из дома, взяв лишь самодельный мольберт да кусок сангины. Пешком, сбив грубые башмаки и изранив ноги, добрался до большого города и там просил милостыню у церквей. Кому-то это может показаться парадоксальным, но его гордость при этом нисколько не страдала – Карл считал, что просто берет таким способом деньги, которые мир, по его разумению, был ему должен за его талант. Первое время он жил на подаяния, ночуя где придется и покупая на вырученные гроши немного хлеба и много дешевых красок. Вскоре служитель одной из церквей увидел, как мальчишка рисует храм, и восхитился его талантом. Священник расспросил Карла, кто он таков и откуда, и, узнав его несложную биографию, позволил поселиться при церкви в качестве прислужника. Парень так и поступил, но при этом он и не думал мыть полы и выносить мусор. Каждую такую просьбу или замечание он воспринимал как кровную обиду. А сам все время рисовал, по большей части лики и фигуры святых, которые у него выходили как живые. Прихожане охотно покупали его творения и вешали в своих домах. «Точно сам Господь водит рукой мальчика!» – восхищались они. Я был очень горд своим подопечным. Это, несомненно, была трудная, полная невзгод и лишений, но интересная человеческая судьба. С большим будущим, которое во многом зависело от меня.

Вскоре мне удалось сделать так, чтобы состоятельный торговец заказал моему подопечному портрет своего маленького сына. Карл нисколько не удивился – ведь он считал себя самым лучшим – и не растерялся, что, согласитесь, было бы естественно для четырнадцатилетнего живописца, первый раз в жизни получившего настоящий заказ. Он спокойно работал и создал настоящий шедевр. Портрет увидели все родные и знакомые торговца, и некоторые из них тоже пожелали быть запечатленными моим Художником. У Карла появились деньги, и он, даже не поблагодарив доброго священника, давшего ему приют, без всякого сожаления покинул церковь и снял комнату. Новое жилье было маленьким, сырым, холодным и находилось под самой крышей, но мой гений был неприхотлив. Главное, что в мансарде хватало света, на все остальное он не обращал внимания. Карл, казалось, не замечал ни обстановки, которая его окружала, ни людей, с которыми его сталкивала жизнь. Он по-прежнему считал себя величайшим гением и пропускал мимо ушей все намеки и советы насчет того, что неплохо было бы поучиться живописи. Зачем ему это, когда он и так рисует лучше всех? Несколько раз, в непогожие дни, мой подопечный от нечего делать забредал в музеи и смотрел на великие полотна – но ни одно из них не показалось ему более удачным, чем его собственные.

Время шло, мой Художник взрослел и по-прежнему рисовал портреты. А так как заказы от состоятельных господ поступали не так уж часто, он жил впроголодь и работал где придется – в парках, на улицах и даже в кабаках, где тоже иногда находились люди, готовые заплатить за собственное изображение. Картинами Карла по-прежнему восхищались, но мне, честно признаюсь, его творения той поры не нравились, сам не знаю почему. Несомненно, они были талантливы, брали за душу, но в них не хватало доброты и света. Мой живописец гениально умел проникать в душу своего натурщика, он словно видел его насквозь и слышал самые сокровенные мысли – а сокровенное в душе людей совсем не часто бывает добрым и светлым. Все это переносилось на холст и, признаться, далеко не всегда выглядело привлекательно. Иногда случалось, что сами позировавшие были не в восторге от собственных портретов – но окружающие так восхищались, так поражались удивительному сходству, что спорить никто не решался.

Конечно, с таким подопечным было интересно. Но мне хотелось большего, мне хотелось самому творить! Однако напрасно я подсказывал ему сюжеты для картин, напрасно парил над ним, легонько дотрагиваясь до его плеча, и насылал в его воображение дивные райские картины, невиданные небесные цветы, солнечный свет над облаками или светлые лики чистых душой людей. Иногда Карл даже откладывал кисть, убирал незаконченную работу, ставил на мольберт новый чистый холст и на некоторое время замирал перед ним в задумчивости. В такие минуты я всегда трепетал от волнения, ожидая, что вот-вот, вот сейчас мои образы воплотятся в произведение искусства. Но художнику каждый раз что-то мешало.

– Нет. Не могу. Возможно, потом. Не знаю как, – бормотал он про себя и снова возвращался к недописанному полотну.

Я огорчался. Но что мне доставляло по-настоящему много забот, так это его гневливый и обидчивый нрав. Я надеялся, что с возрастом эта черта исчезнет, – ничуть не бывало, все только усилилось. В юности Карл все так же вспыхивал как порох от каждого неодобрительного взгляда, от каждого неосторожного жеста в его сторону. Во всем ему чудились унижение и насмешка, ну а если вдруг, упаси Господь, кто-то его картины затронет… Тут начиналось такое, что мне до сих пор вспомнить страшно. Неудивительно, что люди его сторонились. К двадцати трем годам у него не было ни возлюбленной, хотя он и был очень хорош собой, ни друзей. Только бесчисленные враги. Не было и ничего другого – ни денег, ни успеха, ни славы…

«Хватит! – сказал я сам себе. – Пора вмешаться!» И в один прекрасный день на жизненной дороге Карла появился тот, кто ему был нужен. Богатый человек, большой знаток и любитель искусства. Но главное – этот коллекционер и меценат обладал огромным терпением. Истинно ангельским.

Случайно он увидел чей-то портрет кисти моего подопечного – и обомлел, кинулся узнавать, что это за художник, да что еще есть писанного его рукой. Нашел-таки несколько творений, одно другого лучше, и буквально заболел картинами моего живописца. Не жалея денег, меценат скупил все работы Карла, какие только смог найти, а вскоре разыскал и самого автора. Явился к нему в мансарду и обрушил на Карла прочувствованный монолог о том, какой он удивительный мастер, какой талант дан ему свыше, и что нет ему равных, и что нельзя таким даром разбрасываться направо и налево, работая ради случайного куска хлеба. Мой художник слушал его, слушал, обняв худые плечи длинными руками, а потом засмеялся и сказал:

– Я пишу не ради куска хлеба, хотя эта мазня меня и вправду кормит. Но я могу и не есть подолгу. Это не главное для меня.

– А что же главное? – поинтересовался собеседник.

Мой гений ответил не сразу, он весь, казалось, ушел в себя в поисках этого главного. Потом поднял глаза и удивленно произнес:

– А черт его знает…

Коллекционеру пришлось потратить немало слов и сил, чтобы уговорить моего подопечного переехать в свой особняк. Что повлияло на решение Художника – сны ли, навеянные мной, настойчивость ли нового поклонника его таланта или сырые стены его жилища, неизвестно. Быть может, таков был неизбежный поворот его судьбы… Но так или иначе он принял предложение мецената и переехал в его замечательный дом, почти дворец, на берегу красивого озера. Я ликовал. Уж теперь-то все пойдет как надо! Наконец исполнится мое желание искупать талант в славе, оторвать творца от грязных холодных трущоб, показать ему новые, яркие краски жизни, раздвинуть горизонты его творчества. Ах, какие он нарисует картины, какие сюжеты подарит ему новая жизнь! Нельзя же все время рисовать пьяные рожи кабацких завсегдатаев, хохочущих шлюх с грустными глазами да маленьких оборвышей в серых лохмотьях. Конечно, все это выходило у него замечательно, талантливо, люди на набросках и портретах были как живые. Но признание обычно ждет других – тех, у кого яркие краски, красочные пейзажи, а на портретах – важные господа и дамы в туалетах по последней моде. Так уж устроена жизнь на Земле.

По моим расчетам, пребывание в доме богатого коллекционера должно было не только дать Карлу хороший заработок и привести его к славе, но и немного смягчить его буйный нрав. В то время еще не было принято придираться к творениям известных и общепризнанных гениев и критиковать их. Общее признание и восхищение явно должны были пойти ему на пользу.

И я оказался прав. Жизнь художника сильно переменилась. Здесь, в особняке, ничто не давало пищу ни его гордыне, ни его гневу. Коллекционер неизменно был дружелюбен и весел, его домашние выказывали Карлу лишь восторг и уважение, а дочь мецената, юная Катерина, и вовсе воспылала к нему искренней любовью. Девушка была очаровательна, обладала и чудесной внешностью, и добрым сердцем, и веселым нравом, а в придачу ко всем этим достоинствам была еще и дивной певуньей. Ее нежное сопрано, доносящееся по вечерам из летней веранды, будило в художнике мечты, которые раньше были ему абсолютно чужды, – о любви, о семье, о детях. Эта новизна в жизни удивляла Карла. Он стал сдержаннее, спокойнее, чаще улыбался и пристрастился к долгим одиноким прогулкам по берегу озера, во время которых с изумлением прислушивался к собственному состоянию души и недоумевал, что же это такое с ним происходит.

Я-то сразу понял, в чем дело, почему это мой гений вдруг так переменился. Это была любовь, которую до этого он никогда еще не испытывал. Мой художник засыпал, думая о ней. И просыпаясь, еще находясь на последней волне сна, он уже ощущал всей кожей громадное счастье, распирающее его своей необъятностью, дающее яркий свет всей жизни. И каждое утро ему снова и снова открывался великий смысл бытия. Этим счастьем, этим светом, этим смыслом была она и даже лишь мысль о ней. О ней, об их совместном будущем.

Странная и непостижимая вещь эта земная любовь! Она существует в этом мире столько же, сколько живет человек, но до сих пор остается загадкой не только для людей, но даже для нас. Она может быть такой разной, и бурной и спокойной, и вечной и сиюминутной, она может созидать и разрушать, стать источником неземного блаженства или же величайших страданий, может поднять человека до неизмеримых высот, а может и погубить…

Карлу, к счастью, повезло, любовь вдохновляла и окрыляла Художника. Ее животворящий свет, к большой радости хозяина дома и моей, выплеснулся на холсты моего гения. Он неистово рисовал одну картину за другой, словно освобождаясь от избытка чувств, переполнявших его. Глядя из-за его спины, я только удивлялся – откуда взялись такие тона, такие сюжеты и образы? Признаюсь, в тот период я даже начал завидовать ему. Его картины так изменились, что теперь я не мог на них нарадоваться. И меня ну просто распирало от желания стать участником процесса творчества, что-то придумать, подсказать, быть может, даже изобразить самому… Однако Карл все так же, как и раньше, словно не слышал меня и делал все по-своему. И однажды я не выдержал. Ясной летней ночью я подобрался к освещенному полной луной мольберту, взял кисть и краски… Я уже знал, что неоконченная картина, изображающая закат, будет называться «Озеро счастья», и принялся вдохновенно творить то, что, как мне казалось, должно было быть запечатлено на этом полотне. К утру пейзаж был почти готов. Я с нетерпением ждал пробуждения моего подопечного, которому, из-за моей занятости, в эту ночь пришлось спать без снов. Сейчас он проснется, увидит мое творение и восхитится…

Наконец Карл встал, неторопливо оделся, позавтракал и лишь тогда подошел к мольберту.

– Вот дьявол! – воскликнул он. – Что это я такое намалевал вчера? Видно, перебрал красного вина за ужином… Исправлять, исправлять немедленно!

Я с грустью смотрел, как он, вооружившись тряпкой, уничтожает мое творение… Он стер почти все, что я нарисовал, а затем, меньше чем за четверть часа, наложив буквально дюжину штрихов, полностью закончил картину. Стоило мне взглянуть на пейзаж, как обида и досада в моей душе тотчас испарились – то, что он сделал, было действительно божественно.

«Наверное, живопись – не мое призвание, – понял я в тот миг. – Мне стоит заниматься литературой, поэзией и прозой. А картины пусть пишут другие».

С тех пор я больше не пытался вмешаться в его творчество и с двойным усердием занялся своими обязанностями. Помог наконец объясниться влюбленным, обеспечил грандиозный успех выставки картин, которую меценат организовал для будущего зятя, позаботился о хвалебных статьях в журналах и газетах. И вовсю строил планы насчет будущего плавания моего Карла по океану славы и успеха. Мне виделись толпы богатых и знатных заказчиков, пихающихся и отталкивающих друг друга в очереди к Художнику; полотна Карла, с его небрежной летящей росписью в нижнем правом углу, на стенах крупнейших музеев мира… Его несомненная причастность к миру великих давала мне силы, я ощущал и свою значимость. А пока что я с умилением любовался на идиллическую картинку: Художник, как обычно, творил в своей мастерской очередной шедевр, а его молодая супруга с уже округлившимся животиком сидела тут же и вышивала на крошечном детском чепчике семейную монограмму. Мне казалось, что вот оно – его земное счастье! Наконец-то хоть кто-то из моих подопечных достиг всего, что я для них желал!

Но тут на моем пути опять появилась бешеная лиса. Точно такую же я когда-то давным-давно отвел от советника молодого короля, чтобы свести его с Эльзой, пухленькой дочкой рыбака… Прогулка в парке обернулась трагедией – укус рыжей хищницы с пеной на морде оказался смертелен и для молодой певуньи, и для младенца, которого она носила в своем чреве. Ангел-хранитель так и не родившейся дочки Карла, только недавно присланный на землю, чтобы ее оберегать, отбыл обратно на Небеса.

Тогда-то я вспомнил одно из главных правил, которому нас учили: то, чему суждено произойти, обязательно происходит. Пусть даже спустя несколько веков. Да-да, и у нас, ангелов, так же, как у людей. Злосчастная лиса вернулась, и все вышло так неожиданно и стремительно, что вмешаться мне не удалось.

Впрочем, если бы и удалось, меня бы непременно за это осудили, сказав, что я снова занимаюсь не своим делом, отвлекаясь на чужие мне судьбы… Но я-то понимал, что жизнь моего художника теперь стремительно покатится в бездну, туда, откуда уже не подняться. И не успела еще земля просесть на могиле сладкоголосой прелестницы и ее нерожденного ребенка, как в одну ночь сгорели и часть дома-дворца у озера, и большинство картин, пронизанных любовью, светом и солнцем, и сам горемыка-Карл.

Когда он, истерзанный горем и двухнедельным запоем, уснул в кресле у камина и выронил на пушистый персидский ковер горящую сигару, я не стал вмешиваться, понимая, что это его судьба. Честно признаюсь, в тот момент меня больше всего интересовало, вспомнит ли он, увидев райские кущи, небесные цветы и божественный свет, те видения, которые я навевал ему когда-то? Но увы! Он остался равнодушен ко всем этим зрелищам и спрашивал меня только о том, скоро ли он встретится со своей избранницей. Я пообещал, что это обязательно произойдет. Он кивнул и до Суда больше не произнес ни слова.

Глава 12

Алексей. Картина шестая

Годы 1993–2005-й

Платье на Рите совсем не напоминало подвенечный наряд. Точнее, это было даже не платье, а практичный костюм, который потом можно будет надеть еще не один раз: пиджак и юбка из шерстяного трикотажа фисташкового цвета. Никаких свадебных аксессуаров тоже не было – ни прозрачной длинной фаты, ни белоснежных перчаток по локоть, ни цветов в волосах. Даже традиционный букет невесты и тот отсутствовал. Из подаренной утром Алексеем охапки красных роз Рита взяла с собой в ЗАГС только одну, самую темную, и держала ее в руках, пока шла краткая церемония. Расписывали их не в выходной день, в главном зале, с оркестром и напыщенными речами, а в обычном зале регистрации. Словом, эта свадьба совсем не была торжественной, так, простая формальность. Приехали в условленный час вдвоем, без всяких гостей и свидетелей, быстро все оформили, также тет-а-тет скромно отметили свое бракосочетание в кафе на проспекте Мира, выпили по бокалу шампанского и вернулись домой, в Акулово.

Они поженились осенью девяносто третьего. Почти сразу после его развода с Вероникой. Это был странный и неожиданный брак. Даже в ЗАГСе, уже надевая на палец Риты тонкое обручальное колечко, Алексей все еще не мог поверить, что это все происходит на самом деле. Любил ли он ее? Тогда, в самом начале, пожалуй, нет. Он придумал, сочинил себе семью, как сочинял свои книги. Как многие люди, он боялся неопределенности и одиночества и всегда старался убежать от этого. Как умел. Одному в пустом, когда-то счастливом акуловском доме было невыносимо, мучительные мысли о Веронике и Павлуше и сладко-горькие воспоминания об Оленьке наваливались и душили, не давая вздохнуть. А в присутствии этой рыжеволосой умницы сразу становилось намного легче, и вечно стоявшие перед глазами образы дорогих людей, которые страдали по его вине, сами собой исчезали. И когда Алеша окончательно понял, что Ника к нему не вернется, а Олечке он сам никогда не позвонит, он сделал Рите предложение. Собственно, бывшее уже простой формальностью – с того самого дня, когда на закате она приехала к нему, они уже жили вместе и практически не расставались.

Наверное, не обязательно было спешить с регистрацией – оба не дети. Но, как ни крути, он увел жену у лучшего друга, ситуация была неприятной, чтобы не сказать больше. Потому хотелось продемонстрировать Борьке, что у них все серьезно и надолго. Глупо, конечно, но казалось, от этого школьному приятелю станет не так досадно. Рита с подобными доводами согласилась, быстро подала на развод, получила желаемое свидетельство о расторжении брака и уже через три месяца носила другую фамилию.

Возможно, у этого странного союза была еще одна причина – своеобразная месть Алексея другу за поруганную юношескую любовь к Гале. Но в этом Алеша никогда бы себе не признался. Впрочем, бывший друг и не требовал от него никаких объяснений, вел себя достойно и благородно. И от этого Алексею было совсем гадко. Он почему-то испытывал к Борису такую неприязнь, словно все было наоборот, словно это Борька увел от него жену… И снова, как и тогда, восемь лет назад, прервал всяческие отношения с другом детства.

Рита тоже не пыталась оправдываться перед бывшим мужем. Может, просто не знала, что ему сказать, кроме банального «прости и прощай». Насколько Алеша знал по ее рассказам, Звягинцевы расстались спокойно, без скандалов и драматических выяснений отношений. Рита сказала, что Боря вообще не задавал ей никаких душещипательных вопросов, не выяснял, что, как и почему, а просто спросил, окончательно ли ее решение, и, получив утвердительный ответ, пожал плечами и произнес: «Что ж, желаю вам счастья».

Любила ли Рита Алексея? Кто знает, душа женщины – загадка. Тогда Алеше казалось, что да. Только, в отличие от его предыдущих женщин, никогда не пользовалась этим словом, когда разговор заходил об их отношениях. И с Олей, и с Вероникой было совсем иначе. Жена по несколько раз на дню повторяла Алеше, как она его любит, какой он у нее замечательный, чудесный и талантливый. Лексикон и фантазия Оли были гораздо богаче, она говорила о своих чувствах гораздо красивее и разнообразнее, но делала это еще чаще, чем Вероника, и постоянно ждала того же от Алексея. Рита же за все годы их совместной жизни ни разу не употребила слово «люблю» по отношению к нему. Она говорила «ты дорог мне», «мне хорошо с тобой» или в трудные минуты: «Зачем ты так говоришь? Ты же знаешь, как я к тебе отношусь, и не можешь не понимать, что твои слова ранят меня».

Он невольно сравнивал их ровные, спокойные и размеренные отношения с той пылкой страстью, которая была между ним и Оленькой. С Ритой не было таких бурных бессонных ночей, исступленных ласк в самых неожиданных местах – там, где застало желание, изящно-витиеватых разговоров о чувствах и долгих горячих поцелуев. Зато утром был горячий завтрак, в шкафу всегда находились чистые носки, а листы рукописей не валялись по всему дому. Однако при этом Рита совсем не была такой педантичной хозяйкой и чистюлей до занудности, как Вероника. Когда перед ней возникал выбор – сделать уборку или дочитать новую книгу, – она всегда останавливалась на втором варианте. А потом вдумчиво, глубоко и серьезно обсуждала с Алексеем прочитанное. С ней всегда было безумно интересно разговаривать, и нередко они засиживались до глубокой ночи, обсуждая последние политические события, вместе осмысливая какой-нибудь эпизод из отрочества Алексея или споря о том, существует ли все-таки разница в психологии мужчины и женщины и в чем именно она выражается.

Он жил с Ритой и был счастлив. Потом, спустя много лет, Алексей сделал вывод, что с ранних лет не существовал, а придумывал свою жизнь, как придумывал свои книги. «Я хороший муж», – эту фразу он словно вынес в заголовок своего нового семейного романа. И играл, как мог, роль хорошего мужа. «Мы счастливы», – напоминал он себе постоянно. Неделю за неделей, месяц за месяцем. Пока не поверил.

Из бизнеса он, конечно, ушел. И не только из-за Бориса. Вышедший на экраны фильм по их с Олей совместному сценарию (в титрах авторами сценария значились только Алексей Ранцов и Эмиль Миславский) принес большой успех, после него поступило сразу несколько заманчивых предложений – переиздать книги, поучаствовать в написании сценария телесериала по его роману и даже выпустить одно из произведений – все ту же «Рождественскую сказку» – за границей. Все это очень хорошо оплачивалось, и Алеша наконец-то мог позволить себе то, о чем всю жизнь мечтал, – покупать приличные автомобили и через некоторое время менять их на более новые и достойные внимания марки. Вопрос о жилье решился сам собой – выяснилось, что оба супруга всегда мечтали жить в загородном доме: это и стильно, по-западному, и для здоровья полезнее, и для писательской работы наиболее подходящий вариант. Конечно, в городе тоже немало дел, но если правильно распределять их и как следует продумывать свой график, то решить эту проблему не так уж сложно.

За четыре года Ранцовы полностью отремонтировали дом, обложили снаружи кирпичом, специально оставив внутри дерево, обставили хорошей мебелью, оснастили современной бытовой техникой, провели водопровод и телефон и даже надстроили еще один этаж. Старая акуловская избушка превратилась в настоящий особняк на западный манер в стиле «кантри» – башенка, два эркера, балкон, стильная обшивка на стенах, большие окна со стеклопакетами, широкая лестница, веселые цветастые занавески и накидки на мебель. Плюс большой камин, который когда-то, в свое время, невольно решил их судьбу. И постоянный аромат душистых трав – Рита очень любила собирать травы, сушить их и всю зиму заваривать пахучие и очень полезные для здоровья чаи.

Вскоре после окончания ремонта супруги задумались о детях. И в результате на свет появилась Лиза, а спустя еще четырнадцать месяцев – Васятка. Рита ушла в декретный отпуск (она была научным сотрудником в исследовательском институте и подрабатывала психологическими консультациями) и с удовольствием занялась детьми. Материнство не слишком ее утомляло, поскольку в хлопотах по дому и участку ей за небольшую плату помогала соседская семейная пара, да и ее родители, люди еще не старые и полные сил, охотно приезжали на своей машине по первому зову дочки и оставались с внуками на столько времени, на сколько это было нужно.

Дети росли умненькими, здоровыми и спокойными. Алексей обожал обоих и в глубине души признавал, что привязан к ним сильнее, чем к старшему – Павлику. Когда тот был совсем малышом, отец души в нем не чаял, но после развода с Никой, ощущая сильнейшую вину перед сыном, невольно стал избегать общения с ним. Впрочем, он утешал себя тем, что мальчик не страдает. Меньше чем через два года после их развода Вероника снова вышла замуж, счастливо и по большой любви, подтвердив пословицу о том, что все в жизни делается к лучшему. Совершенно случайно оказавшись на выставке в «Экспоцентре», Ника познакомилась с молодым бизнесменом, русским по национальности, но постоянно живущим в Швейцарии. Тот был очарован ею и Павлушей, красиво ухаживал и через некоторое время сделал предложение. Счастливая Ника охотно переехала к нему. По такому случаю Алексей, естественно, был прощен. Ника периодически звонила ему из Швейцарии и при этом, как ни странно, очень дружелюбно общалась с Ритой, совсем так же, как в те далекие безоблачные времена, когда та была супругой Бориса. Алешу не оставляло странное и неприятное ощущение, что первая жена относится к его новому браку как к нелепой случайности, а главной своей соперницей и виновницей произошедшего развода по-прежнему считает Оленьку. Вот ее Ника ненавидела настолько, что даже имени ее слышать не могла. Похоже, что и Рита питала к Оле весьма похожие чувства. Она лучше владела собой, но при случае редко упускала возможность отпустить какую-нибудь шпильку в Олин адрес. Алексей только руками разводил, и то мысленно. Женщины есть женщины, что с них взять…