И критики славянских языков

Под культурой языка понимается выраженная тенденция языка к развитию в литературном языке (как разговорном, так и книж­ном) качеств,,требуемых его специальной функцией

Первым из этих качеств является устойчивость; литературный язык должен избегать всяких бесполезных отклонений и получить точное лингвистическое определение; вторым качеством является способность передавать ясно и точно, со всеми тонкостями, без напряжения, самые разнообразные оттенки; третье качество — это оригинальность языка, т. е. подчеркивание признаков, прида­ющих ему специфический характер. Развивая эти качества, при­ходится принимать одну какую-либо из различных возможностей, существующих в языке, или же превращать скрытую тенденцию языка в намеренно используемые средства выражения.

Что касается произношения, то из вышеуказанных основных качеств вытекает необходимость установить определенное произно­шение там, где еще допускается сосуществование нефункциональ­ных вариантов (например, в чешском sh имеет двоякое произно­шение — sch или zh: shoda и т. д.; е в сербском - троякое; ije, je или е).

Орфография, являясь продуктом чистой условности и практики, должна быть легкой и ясной в той- мере, в какой это позволяет ее функция зрительного различения. Частое изменение орфографи­ческих правил, особенно если это не служит их упрощению, нахо­дится в противоречии с принципом устойчивости. Однако в тех случаях, где орфографические несоответствия исконных и ино­странных слов вызывают колебания в произношении (например, чешское s в иностранных словах имеет двоякую значимость — s и z ), они должны быть устранены.

В номинативных формах нужно учитывать индивидуальность языка т. е. не следует при отсутствии настоятельной необходимо­сти в этом использовать неупотребительные или малоупотребитель­ные в языке формы (например, в чешском составные слова). Что касается источников пополнения словаря, то лексическому пуризму нужно противопоставить стремление к максимальному обогащению словаря и его стилистическому разнообразию; однако наряду с богатством словаря нужно добиваться также точности его смысла и устойчивости там, где этого требует функция литературного языка.

В области синтаксиса необходимо стремиться не только к инди­видуальной лингвистической экспрессивности, но и к богатству воз-' можных дифференциаций значений. Таким образом, с одной сто­роны, следует выделять черты, свойственные данному языку (гла­гольное выражение в чешском языке), а с другой — нельзя из-за синтаксического пуризма уменьшать число такого рода возможно­стей, которые в зависимости от функции языка (номинальная кон­струкция в юридическом и других технических языках) находят свое подтверждение даже в синтаксисе.

Для индивидуальной экспрессивности языка морфология имеет значение только в своей общей системе, но не в частностях. Поэтому с функциональной точки зрения она не играет той роли, какую приписывали ей пуристы старого типа. Необходимо, следовательно, следить за тем, чтобы бесполезные морфологические архаизмы не

увеличивали без надобности расстояния, существующего между книжным и разговорным языком.

Очень важен для культуры языка упорядоченный разго­ворный язык. Он представляет собой источник, к которому всегда можно обращаться для оживления книжного языка.

Как и разговорный литературный язык, книжный литературный язык тоже служит средством для выражения умственной жизни. При этом он заимствует многое из ценностей в данной области культуры у других языков; естественно поэтому, что общность этой культуры отражается в литературном языке и было бы непра­вильно бороться против этого во имя чистоты языка.

Забота о чистоте языка находит свое отражение в культуре языка, как это и вытекает из предыдущих объяснений, но всякий преувеличенный пуризм вредит истинной культуре письменного языка независимо от того, какой это пуризм: с логическими, исто­рическими или народническими тенденциями.

В. МАТЕЗИУС КУДА МЫ ПРИШЛИ В ЯЗЫКОЗНАНИИ¹

В истории каждой науки бывают переходные времена, возбуж­дающие в современных деятелях чувство тревожной неопределен­ности. Это вызывается тем, что в такие периоды ослабевает плодо­творность традиционных методов и утрачивается вера в их надеж­ность. Однако вместе с тем множатся попытки найти новую базу для дальнейшего научного исследования, хотя уверенность в успехе появляется лишь со временем, так как единственное доказательство правильности новых методов — положительные результаты — до­стигается, как правило, медленно. Для надежной ориентации в такие переходные периоды необходимо тщательно выяснять совре­менное состояние научной теории и практики.

Все черты нового переходного периода появляются в языко­знании с начала двадцатого столетия. Это факт, который не может игнорировать никто из языковедов, по-настоящему размышляю­щих над основными проблемами своей науки. Поскольку мы при­шли к этому убеждению, то напрашивается все-таки вопрос, можем ли мы уже чувствовать под ногами новую почву и близится ли к концу переходный период, переживаемый языкознанием. Чтобы можно было ответить на этот вопрос, следует рассмотреть современное состояние языковедческих исследований в историче­ской перспективе.

Никто не может отрицать, что в девятнадцатом веке центром языкознания была Германия. Новые языковедческие положения находили там наибольший отзвук, а новые методы языковедческих исследований использовались там с удивительной последователь­ностью. Хотя и в других странах в то время были выдающиеся языковеды, внесшие большой вклад в общее развитие своей науки и часто прокладывавшие новые пути своими новаторскими иде­ями, но нигде языкознание не развивалось столь органически и столь связно, как в Германии. Именно поэтому на развитии язы­кознания в Германии лучше всего можно показать движение ос­новных идей, определявших прогресс лингвистических исследова­ний, и оценить актуальное значение основывающихся на них методов.

¹ V. Mathesius, Kam jsme dospeli v jazykozpytu, «Cestina a obecny jazykozpyt», Praha, 1947. Перевод Н. А. Кондрашева.

В немецком языкознании сосуществовали две различные теоре­тические и методические точки зрения, опирающиеся на двоякое понимание задач, разрешаемых языкознанием, и путей, ведущих к этому решению. Одним из таких взглядов был исторический и ге­нетический. То обстоятельство, что знакомство с санскритом пришло в Европу в конце XVIII в., существенным образом спо­собствовало появлению этого взгляда, но не было его необходимым условием. Для немецкого основоположника этого направления Франца Боппа санскрит был весьма важным материалом, но его датский соратник Расмус Раск самостоятельно пришел к тожде­ственным проблемам и сходным методам, хотя и не опирался на древнеиндийский язык. Оба названных основателя сравнительного языкознания исходили из того факта, что индоевропейские языки являются в генетическом отношении родственными друг другу, и были убеждены, что путем сравнения их древнейших форм можно прийти к более глубокому познанию грамматических явлений.

Бопп и Раск занимались морфологией индоевропейских языков и стремились разрешить ее проблемы сравнительным методом. Для них морфология имела задачей освещение грамматических фактов одного языка посредством грамматических фактов другого, родственного первому, языка. Последующее развитие историче­ского и генетического направления было связано с изменением обеих его сторон. Сравнительная фонетика стала центральной частью сравнительной грамматики вместо сравнительной морфо­логии, а сравнительный метод получил новые задачи. Языковеды уже не удовлетворяются тем, чтобы посредством сравнительного метода объяснять грамматические факты родственных друг другу языков; возникает надежда, что им этим путем удастся реконстру­ировать незасвидетельствованные древние формы, которые можно было бы рассматривать в качестве общего источника засвидетель­ствованных сравниваемых форм. Итак, в этот период развития, важнейшим представителем которого является Август Шлейхер, в сравнительно-историческом направлении подчеркивалась гене-тическая и даже палеонтологическая тенденция.

Высший этап в развитии этого направления был ознаменован деятельностью младограмматической школы. Важнейшие положе­ния этой школы гласили, что фонетические изменения управляются фонетическими законами, каждый из которых действует без иск­лючений в пределах данного языка, в данный отрезок времени. На базе этой идеи начался новый этап сравнительно-исторических изучений, результаты которых поражали богатством и точностью. Кто нуждается в перечне имен, пусть вспомнит Карла Бругмана и его обширный компендиум, в двух изданиях которого сосредото­чены основные итоги работы младограмматиков.

Это общеизвестные вещи, и я кратко напоминаю о них здесь по двум специальным причинам. Во-первых, мне хочется перейти к общей характеристике сравнительно-генетического направления, ибо его основная идея проявилась у младограмматиков в наибо-

лее зрелом и чистом виде. Сравнительный метод применяется здесь лишь в кругу родственных языков, чтобы, с одной стороны, объяс­нить возникновение грамматических фактов одного языка посред­ством грамматических фактов другого, родственного ему, языка, а с другой — чтобы путем сравнения древнейших форм родственных языков реконструировать их общий, гипотетический источник. Интерес исследователей сосредоточивается на исторической фоне­тике и исторической морфологии, рассматриваемой лишь как практическое применение фонетики. Историческое изучение счи­тается единственным научным методом лингвистической работы; даже если изучаются живые диалекты, то итоги этого изучения используются преимущественно для решения исторических проб­лем. Хотя иногда и отмечается, что язык представляет собой систе­му знаков, но поскольку изучаются лишь изолированные языковые факты, постольку единственно исторический метод мешает осозна­нию важности языковой системы. Изоляция отдельных языковых явлений препятствует также пониманию важной роли, которой обладает в языке функция. Подобные односторонние тенденции не вызывали в младограмматической школе возражений и противо­действия, поскольку период ее успехов характеризовался необы­чайным безразличием к вопросам общего языкознания.

Эти принципы и тенденции младограмматической школы встре­чали с начала двадцатого столетия в среде лингвистов растущее сопротивление. Однако стремление заменить младограмматическую теорию другой лингвистической теорией не может ограничиваться только идейной стороной. Я дал выше краткую характеристику младограмматического направления также и потому, чтобы указать, что оно может быть заменено лишь новым лингвистическим направ­лением, которое по крайней мере сравнялось бы с ним в отношении плодотворности и точности.

Памятуя об этой необходимости, обратимся теперь ко второму главному лингвистическому направлению, которое можно просле­дить в истории немецкого языкознания XIX в. Это направление не развивалось столь органически, как направление генетическое и историческое, поэтому порой на него не обращают внимания или вообще забывают. Примером этого отношения может служить книжка известного датского языковеда В. Томсена, вышедшая в 1927 г. в немецком переводе в Галле под названием «История языкознания». Возникновение этого направления тесно связано с именем Вильгельма Гумбольдта; мы можем назвать его аналити­ческим направлением. Я не буду касаться здесь философской стороны творчества Гумбольдта и того, что часто именуется ми­стической системой Гумбольдта. Нас интересуют языковедческие проблемы, а в этом отношении творчество Гумбольдта характери­зуется особенностями, находящимися в остром противоречии с тем, с чем мы познакомились при описании генетического и исторического направления. Гумбольдт много занимался так называемыми примитивными языками, и его целью было стремление

14.3

углубить общие принципы лингвистического исследования. Именно поэтому он мало интересовался историческим развитием языка, а сравнивал различные языки с чисто аналитической точки зре­ния, не обращая внимания на их генетическое родство. Мысль о том, что анализировать язык означает анализировать деятель­ность (energeia), а не результат деятельности (ergon), хотя и по­могла ему понять значение функции в языке, но вместе с тем принуждала его слишком высоко оценивать психологическую точку зрения. Он живо чувствовал особый характер каждого языка и был способен быстро отмечать его особенности. Тем самым он еще тогда подготавливал современную лингвистическую характеро­логию, но отчетливость соответствующих лингвистических проб­лем, к сожалению, затемнялась его стремлением выводить характер языка из характера... говорящего им народа. Благодаря всему этому Вильгельм Гумбольдт, который стоит наряду с Францем Боппом на пороге языкознания, не разработал методов, достаточно ясных и достаточно точных для синхронической функциональной лингвистики, хотя основные ее положения содержатся в его работах.

В довершение всего методические ошибки Гумбольдта повторя­лись его последователями вплоть до начала XX в. Последние нахо­дим у Г. Штейнталя и его группы во второй половине XIX в. и у Ф. Н. Финка в конце этого века и в начале двадцатого столетия. Вследствие этого труды Штейнталя и Финка не стали базой новой лингвистической ориентации, хотя труды обоих ученых содержат черты, которые были предназначены стать их характерными при­метами. И Штейнталь, и Финк с интересом изучали неиндоевропей­ские языки; подобная работа вела их к аналитическому сравнению языков и к их синхронному анализу и оценке роли, которую имеет в языке функция.

Идеи аналитического направления могли бы стать плодотвор­ными в развитии языкознания, если бы их авторы смогли ясно и чисто лингвистическим способом сформулировать последние и на базе их создать точные исследовательские приемы. Этого не случилось; ни Штейнталь, ни Финк не стали творцами нового язы­кознания, а остались лишь его предшественниками.

Мы приблизились к рубежу, когда необходимо обратиться к языковедческой ситуации и за пределами Германии. Вначале сле­дует отметить, что, помимо обоих главных лингвистических на­правлений, которые мы прослеживали в Германии, т. е. направле­ний Боппа и Гумбольдта, как в Германии, так и за ее пределами всегда работали выдающиеся языковеды, сохранившие в лингви­стических исследованиях в противовес преобладающему направле­нию свою собственную независимую точку зрения, и что разные причины поддерживали подобную самостоятельность лингвисти­ческого мышления. Так, из области фонетики, работая синхронным методом и используя аналитическое сравнение, Генри Суит перенес подобный подход на научный анализ языка вообще. Благоприятное

положение романиста, для которого источник романских языков дан в вульгарной латыни, и преимущества стран, в которых стал­киваются языки различного характера, позволили Гуго Шухардту сохранить собственное отличное мнение и в период наивысшего расцвета младограмматической школы. Свойственное Иосефу Зубатому тонкое художественное понимание мельчайших оттенков позволило ему оценить даже и незначительные языковые факты и привело к сомнению относительно многих положений, рассмат­риваемых прочими языковедами как устоявшиеся. К этим трем именам можно было бы присоединить множество других, в особен­ности если поискать представителей независимого исследователь­ского типа и среди языковедов, которые, к счастью, до сих пор живы и работоспособны.

Все эти самостоятельно мыслящие лингвисты способствовали тому, что обстановка в языкознании в наше время созрела к приня­тию новых идей, которые позволили бы ему прийти к новым резуль­татам. Мы замечаем у них возрастающий интерес к проблемам обще­го языкознания, огромное недоверие к излишней механистичности младограмматического мышления и живой интерес к индивидуаль­ному характеру конкретного языка как системы, что уже само по себе ведет к ослаблению чисто исторических методов. Все это по преимуществу черты, противоречащие отточенным генетическим понятиям и приближающиеся к пониманию, названному мною аналитическим. И, несмотря на это, нас постигнет разочарование, если мы будем искать в трудах этих выдающихся лингвистов на­дежную базу нового этапа языковедческих исследований. Это труды, богатые правильными наблюдениями и плодотворными идеями, но в них нет (об исключениях мы сейчас выскажемся) теории, в достаточной степени точной и многообещающей, которая могла бы стать живительной основой чего-то нового.

Исключением являются два лингвиста, один из Восточной Европы, другой из Западной, выдающиеся представители того, что мы Назвали типом независимого лингвистического исследователя.

В богатом идеями языковедческом творчестве И. Бодуэна де Куртене (см. некролог Щербы в «Известиях по русскому языку», III, 1930, стр. 311 и след.) выдающуюся роль играет понятие функ-ции. Бодуэн подчеркнул роль, которой обладает в данном языке звук и которая не тождественна с его физиологическим характером, и создал понятие фонемы, принадлежащее к основам современной лингвистики. Однако он не смог из своей новаторской концепции сделать все выводы для лингвистического метода и лингвистиче­ской системы, ибо был введен в заблуждение изменчивым светом психологии и слишком большое внимание уделял факту постоян­ного изменения в языке.

Что не увидел Бодуэн, то отчетливо отметил Фердинанд де Сос­сюр. Выдающийся швейцарский лингвист стал строго различать в языкознании диахроническую (динамическую) и синхронную (статическую) точку зрения, и эту идею в ее методическом значении

В. А. Звегинцев

трудно переоценить. Те, которые подобно Бодуэну постоянно под­черкивают изменчивость языковых явлений, возражают против строгого понимания синхронии, хотя в методическом отношении без него обойтись невозможно, ибо иными путями мы никогда не рас­положим факты изучаемого языка в одной плоскости. Противоре­чие между требованием синхронного анализа и непрестанным изменением речи я попытался в 1911 г. снять теорией потенциаль­ности языковых явлений, которая, собственно, предшествует учению структуральной лингвистики о фактах языковой системы и их различной реализации в речи. Разграничение диахронической и синхронной точек зрения не является, однако, единственным вкладом де Соссюра в новую лингвистику. Синхронная точка зрения позволила ему также установить, что элементы, существу­ющие в данном языке в данную эпоху, образуют систему, члены которой друг с другом тесно связаны. Естественно, что даже Фер­динанд де Соссюр не продумал свое учение до конца и что нельзя согласиться со всем, что содержится в его знаменитом «Курсе общей лингвистики», изданном в 1916 г. после смерти учителя его учениками. Однако обе главные идеи де Соссюра, требование син­хронного анализа языка и идея языковой системы, языковой структуры, вместе с идеей языковой функции, выдвинутой Боду-эном еще до Соссюра, несомненно, являются основными опорными пунктами при построении новой лингвистики.

Эти идеи в значительной степени противоречат тому, что яв­ляется сущностью теории и особенно практики младограмматиков, но они могут быть базой строгого лингвистического исследования. Речь идет о их научной плодотворности, ибо история идей Гум­больдта в Германии показывает, что в языкознании, как ни в одной науке, для развития исследований недостаточно лишь правильных наблюдений. Удовлетворительных результатов в тщательном ана­лизе сложных языковых явлений можно достигнуть сотрудниче­ством многих исследователей, а подобное сотрудничество возможно лишь тогда, когда будет создана теоретическая и методическая база, на которую в принципе могут опираться все. Именно такая общая теоретическая и методическая база сделала генетическую теорию столь плодотворной в исследовательском отношении. Функциональная и структуральная точки зрения, основанные на идеях Бодуэна де Куртене и Фердинанда де Соссюра, ныне явля­ются единственной теорией, предоставляющей для будущего язы­кознания такую плодотворную базу. Она соединяет в себе гум-больдтовскую свежесть наблюдений с бопповской строгостью и методической точностью.

В. СКАЛИЧКА

КОПЕНГАГЕНСКИЙ СТРУКТУРАЛИЗМ И «ПРАЖСКАЯ ШКОЛА*¹

Вторая мировая война чувствительно коснулась международ­ных лингвистических связей, которые так многообещающе разви­вались. Новые взаимоотношения устанавливаются медленно. При этом происходит сопоставление различных точек зрения, которые развивались независимо друг от друга. Поэтому будет полезно, если мы рассмотрим взгляды копенгагенского профессора Луи Ельмслева и его школы и сопоставим их со взглядами, которые в настоящее время характерны для пражских структуралистов.

После смерти В. Брёндаля Ельмслев является главой датского общего языкознания, которое он значительно превосходит своим значением.

Датское общее языкознание всегда развивалось в дружеских взаимоотношениях с пражской лингвистической школой, тем не менее у них были определенные различия во взглядах. Пражские лингвисты хотя, по-видимому, и не имеют общей точки зрения, но тем не менее представляют известное единство. В силу этого сравнение двух этих школ может быть полезным. Исходным для нас является последняя фаза развития пражской лингвистической мысли.

Поводом для написания этой статьи послужило следующее;

1. Прежде всего совершенно бесспорно, что лингвистический
метод, проповедуемый Л. Ельмслевом, получает все большее рас­
пространение как у себя на родине, в Дании, так и за границей.
В этой связи можно процитировать высказывание В. Милевского,
который в своей книге «Очерк общего языкознания» провозгла­
шает Ельмслева самым крупным из современных лингвистов.

2. Ельмслев всегда считал себя структуралистом и всегда го­
ворит от имени структурализма. Таким образом, встает вопрос:
адекватен ли структурализм Ельмслева пражскому структурализ­
му? Если нет, то встает другой вопрос: кто является подлинным
структуралистом — Ельмслев или Пражский лингвистический
кружок?

¹ V. S k a I i с к a, Kadansky structuralismus a «praZska skola», «Slovo a Slovesnost», т. X, 1948,№ 3. Сокращенный перевод с чешского А, Г. Широ­ковой.

6*

3. В «Известиях отделения литературы и языка АН СССР»
(1947, VI, 2, стр. 115 и др.) вышла статья Н. С. Чемоданова «Струк­
турализм и советское языкознание». Эта статья свидетельствует о
явно недостаточном знании материала. Под общее наименование
структурализма автор подводит работы Пражского лингвистиче­
ского кружка, насколько они ему известны, работы Брёндаля,
Ельмслева и Бенвениста. Является ли правильным для всех этих
работ одно общее наименование?

4. Современное положение таково, что позиции младограммати­
ков окончательно оставлены. Новые направления борются между
собой, и нужно, чтобы в этой борьбе каждое направление опреде­
лило свое отношение не только к младограмматизму, как это обычно
делалось до недавнего времени, но также и прежде всего к другим
направлениям. В своей статье мы разберем эти отношения. Чтобы
Лучше понять проблемы, о которых идет речь, мы должны
вернуться к Фердинанду дё Соссюру, к его «Курсу общей лингви­
стики». Именно Ельмслев постоянно возвращается к этой осново­
полагающей книге женевского учителя.-

В данном случае имеются в виду два противопоставления, ко­торые де Соссюр ввел или, вернее сказать, вернул в языкознание. Это противопоставление langue и parole (т. е. «языка» и «речи») и противопоставление signifiant и signifie (т. е. «означающего» и «означаемого»). Эти противопоставления совершенно бесспорны и мало кто их отрицает. Однако после прочтения книги Соссюра ста­новится очевидным, что нужно сожалеть о том, что он не мог сам подготовить к печати издание своих лекций (они вышли после его смерти). Он не мог предвидеть, как подробно будут разбираться его взгляды. А в его объяснениях мы находим ряд непоследователь­ностей и неясностей. Это обнаруживается прежде всего в противо­поставлении langue и parole. В одном месте мы читаем (стр. 37), что «язык» (langue) — это совокупность наших навыков, а в другом (157), что «язык» (langue) — это форма, а никоим образом не суб­станция. Также неясно и противопоставление «означающего» и «означаемого» (signifiant и signifie). Означаемое, говорит Соссюр,— это не la chose («вещь»), но только le concept («понятие») (98.) Таким образом, остается неясным отношение знака к действительности. Идеи Соссюра были развиты затем, как известно, тем направ­лением, которое называют структурализмом. Фонология, т. е. структуральная фонетика, стала вскоре общепринятой наукой. Здесь нет необходимости объяснять, что значит для языкознания фонология и что она ему принесла. Напротив, посмотрим на то, чего она ему не дала.

Фонология совершенно правильно подчеркивает всегда свой функциональный характер. Но что она дает для решения вопросов семасиологических, т. е. для решения основных, почти жизненно необходимых вопросов современного языкознания? Скажем прямо — почти ничего. И это вполне естественно. Фонема, в отли­чие от единиц более высокого уровня, как например морфемы,

слова, предложения и т. д., является единицей, не имеющей значе­ния. Функцией фонемы является создание морфем, слов, предложе­ний и т. д. Поэтому вся фонология построена на проблеме «означающего» (signifiant). Все проблемы знака здесь, собственно, отодвинуты в сторону. Поэтому во взглядах на фонологию среди структуралистов существует относительное согласие. Даже Ельмслев и Ульдалль, которые в так называемой фонематике, а позже в глоссематике задались целью преобразовать фонологию, вовсе не намеревались изменять ее до основания. Они хотели лишь сделать ее более точной посредством перенесения в область чистых отношений.

При переходе от фонологии к проблемам языка вообще нас на­чинает покидать то единомыслие, которое было нам свойственно. Пути отдельных исследователей расходятся. Если сравнить ре­зультаты работы пражских лингвистов и школы Ельмслева, мы увидим, что Ельмслев и его последователи дали большое количество теоретических работ, в то время как в Праге велась работа прежде всего над конкретными вопросами. Поэтому по работам пражских-языковедов иногда бывает трудно определить их общие прин­ципы.

Теперь мы перейдем к главным принципам лингвистики Ельм-слева и будем их сопоставлять с результатами работ пражской школы. Концепцию Ельмслева мы будем оценивать главным обра­зом по его книге «Основы теории языка» (Копенгаген, 1943), а также по некоторым его статьям, опубликованным в «Acta lingui-stica», «Cahiers Ferdinand de Saussure» и др. Переходим к отдельным пунктам.

I. Профессор Ельмслев хочет подвести под языковую теорию прочную основу. Он справедливо считает, что нынешние языковед­ческие работы являются membra disiecta («разобщенные части») различных явлений, из которых одни близки к истории, другие— к психологии, физике, логике и философии. От этой раздроблен­ности Ельмслев хочет избавиться посредством освобождения языко­знания от груза других наук.

Основным требованием Ельмслева является, как он говорит, требование имманентного изучения языка, т. е. требование линг­вистики чисто лингвистической. Он полагает, что язык в настоящее время является средством для трансцендентного познания, т. е. для познания явлений внеязыковых. Подобное отношение является естественным в практической жизни. Но это повторяется и в науке о языке. Ельмслев приводит следующие примеры: классическая фи­лология занималась скopee изучением литературы и культуры, чем изучением языка; сравнительное языкознание занималось скорее изучением истории. Лингвистическая теория должна стремиться к познанию языка не как конгломерата неязыковых (т. е. физиче­ских, физиологических, психологических, логических и социоло­гических) явлений, а как замкнутой в себе целостной структуры, как структуры sui generis (особого рода).

Уже здесь мы видим первое основное отличие между пражской лингвистикой и копенгагенской. Мы согласны с Ельмслевым в том отношении, что наивное и естественнонаучное знание видит в языке только средство к познанию внеязыковых явлений. Но, с точки зрения пражских языковедов, и при научном познании языка сле­дует исходить из этого же. Сам Ельмслев подчеркивает, что язык представляет собой определенное орудие. Но мы не имеем права его изменять. Если при научном исследовании мы пренебрегаем его реальностью, мы ее деформируем. Лингвистическое мышление в понимании Ельмслева становится свободным от всех ограничений. Он сбрасывает с плеч весь огромный груз многообразных отноще-ний к действительности (что учитывают пражские лингвисты). Однако при таком понимании язык становится всего лишь бесцель­ной игрой. Для характеристики позиции пражских исследователей мы процитируем начало статьи Вилема Матезиуса «Язык и стиль», опубликованной в книге «Лекции о языке и литературе», I (1942): «Не знаю, задумывался ли кто-нибудь над тем, с какой определен­ностью и с какими подробностями мы в состоянии при помощи языковых средств выражать многообразие действительности. Это обстоятельство может удивить вдумчивого наблюдателя, и оно заслуживает самого пристального нашего внимания. При ближай­шем рассмотрении мы видим, что выразительность языка обуслов- ливается двумя моментами. Во-первых, при помощи языка мы вы­ражаем действительность не во всей ее действительной полноте, но всегда в определенных границах, которые определяются целями коммуникации; во-вторых, для языкового выражения мы исполь-зуем замечательную систему взаимосвязанных знаков, т. е, язык» и т. д. Несмотря на популярность изложения, основная позиция автора совершенно ясна.

II. Мы здесь употребили слово «игра» для обозначения языка, лишенного его отношения к действительности. Тем самым мы под­ходим к понятию «язык» (langue), которое Л. Ельмслев пытается по-новому осветить в «Cahiers F. de Saussure», II. Он различает в своей статье «язык» как схему, которая является чистой формой, не зависящей от социальной реализации и материальной манифе­стации, и «язык» как узус, который является совокупностью навыков, принятых в данном социальном коллективе и опреде­ляемых фактами наблюдаемых манифестаций.

Ельмслев подчеркивает, что де Соссюр в своем известном срав­нении для объяснения того, что такое «язык» (langue), использовал игру в шахматы, а не экономические понятия. Язык как схема в конечном счете — это игра и больше ничего, говорит Ельмслев.

Но именно против подобного понятия игры мы и возражаем. Игра в шахматы не сводится к нескольким правилам, которым мо­жет легко научиться десятилетний школьник. Смысл шахматной игре придают трудно уловимые и постоянно изменяющиеся ситуа­ции, которые надо осмыслять, чтобы успешно закончить партии. Зависимость от социальной реализации здесь так же очевидна, как

и в экономической жизни. Совершенно естественно, что шахматная игра изменяется в зависимости от того, является ли она развлече­нием для небольшого числа людей или же она носит массовый характер и т. д. Эта зависимость от социальной реализации имеет тем большее отношение к языку.

III. Для Ельмслева основой теоретического изучения является эмпирический принцип, который заключается в том, что при ана­лизе текста применяются три требования (заимствованные из теории математики, как на это любезно обратил наше внимание проф. Б. Трнка): 1) Непротиворечивость. 2) Полнота описания. 3) Простота. Для характеристики позиции Ельмслева наиболее важным является второй пункт — полнота описания. Это требо­вание совершенно естественно, если смотреть на язык как на самостоятельную структуру, оторванную от всего социального, лишенную взаимоотношений с другими структурными образова­ниями. Но, поскольку нам известны все сложнейшие отношения языка к литературе, к обществу, культуре, искусству и т. д., мы не можем говорить об изолированном, исчерпывающем описании текста. Мы знаем, что в тексте мы можем полностью проследить в лучшем случае развитие отдельных букв или же звуков. Значение же текста постоянно меняется. Один и тот же текст кажется иным старому человеку и молодому, человеку с образованием и без образования, современному человеку и человеку, который будет жить через сто лет. Гомер кажется совершенно иным для совре­менника, для афинянина V века, для комментатора аллегорий, для К. Лахмана с его теорией миннезанга, для филолога-классика нашего времени и для студента, который читает «Илиаду». Можно только пожалеть, что Ельмслев недостаточно хорошо знаком с работами Я. Мукаржовского и его школы.

IV. Эмпирический принцип не означает для Ельмслева индук­цию. Наоборот, против нее Ельмслев резко выступает. Он считает, что индукция приводит к опасному пути реализма в средневековом его понимании (номинализму). Латинский и греческий генитив, перфект, конъюнктив в каждом конкретном случае означают раз­ное. И, таким образом, если мы применяем термин «генитив» в отношении очевидной фикции, мы становимся на позицию такого рода реализма. Напротив, Ельмслев выдвигает то, что можно назвать дедукцией. Под этим он разумеет переход от целого к части. От целого, т. е. от целого текста к абзацу, от абзаца к пред­ложению, далее к слову и к звуку. Этот переход безусловно по­лезен: целое всегда больше, чем совокупность частей. Но это не может нас удовлетворить, так как части не являются всего лишь частями целого, у них своя самостоятельная жизнь и свое само­стоятельное отношение к внеязыковому миру.

V. У нас много говорят об отношении языка к действительности. Тем более нас удивит содержание главы, посвященной теории языка и действительности. Языковая теория является для Ельмсле­ва, с одной стороны, целесообразной, реалистической, т. е. она

 

должна быть таковой, чтобы быть исчерпывающей; с другой сто­
роны, она произвольна и нереалистична, так как она оперирует
данными, добытыми эмпирическим путем, причем процедура опе­
рирования не обусловлена самими данными.

VI. Чрезвычайно важным является понятие функции. Для нас функция примерно то же, что и целеустановка. Гавранек в статье «О структурализме в языкознании» говорит о языке, что «он постоянно и как правило выполняет определенные цели или

функции».

Для Ельмслева и его школы понятие функции близко к понятию функции в математике. У него функция представлена как выра­жение строгой зависимости. В своих «Основах теорий языка» он говорит, что функция — это зависимость, которая определяет

условия анализа.

В понимании пражских лингвистов термин «функция» употреб­ляется тогда, когда речь идет о значении (функция слова, пред­ложения) или о структуре смысловых, единиц (функция, фонемы). В понимании Ельмслева функция имеет много разновид­ностей. Функцией, например, является категория слов и глаголь­ное управление, функцией является отношение подлежащего и сказуемого, одной из функций является также отношение планов выражения и содержания, как говорит Ельмслев, употребляя это вместо «означающего» и «означаемого». В языке, по мнению Ельмс­лева, огромное множество функций. Ельмслев устанавливает также типы этих функций. Мы не будем их здесь рассматривать одну за другой. Будет достаточно, если мы укажем, например, на отноше-ние планов «выражения» и «содержания». Эта функция относится к разряду «солидарности», т. е. функции двух постоянных величин. Совершенно очевидно, что понимание термина «функция» у Ельмслева тесно связано с его общим взглядом на язык и лингви­стику.

Ельмслев не допускает в язык ничего, что не является чистым отношением. Таким образом, от языка у него ничего не остается, кроме множества отношений, которые он называет функциями.

VII. Переходим к проблеме семасиологии. Здесь Ельмслев на­ходится в полной зависимости от Соссюра. Соссюр представляет себе язык как соединение двух аморфных масс — мира мысли­тельного и мира звукового. В результате соединения этих двух миров возникает язык, который является только формой, но никоим образом не субстанцией. На этом положении Ельмслев и его. сотрудники строят все. Чтобы еще более подчеркнуть свою точку зрения, Ельмслев вместо терминов signifiant и signiiie употребляет термины udtryk и inhold, фр. expression и contenu, т. е. «выраже­ние» и «содержание». Тем самым он полностью изолируется от внешнего мира. В качестве доказательства он, помимо всего про­чего, ссылается на цветовой спектр. Тут, согласно Ельмслеву, имеет место аморфная непрерывность, которая в разных языках по-разному оформляется. Нечто подобное можно наблюдать и в

отношении чисел. В одних языках представлена категория един­ственного и множественного числа, другие языки различают един­ственное, двойственное и множественное число, третьи — един­ственное, двойственное, тройственное и множественное.

Попытаемся посмотреть на эти вещи с точки зрения пражских языковедов. Им, насколько мне известно, никогда не приходило в голову размышлять над тем, является ли язык формой или суб­станцией. Однако пражские языковеды решительно не могут согла­ситься с тем, что внеязыковой мир является аморфной субстан­цией. Гавранек указывает, что структуральная лингвистика «понимает язык как структуру языковых знаков, т. е. систему зна­ков, имеющих прямое отношение к действительности».

VIII. Наконец, мы хотим заняться еще одним пунктом, а имен­но языковым различием, которому Ельмслев также уделяет внима­ние и которое он решает в соответствии со своими тезисами. Он говорит, что сходство и различие языков являются взаимно дополняющими сторонами одного и того же явления. Сходство языков является принципом их структуры. Различие языков является воплощением этого принципа in concreto. Все языки в принципе сформированы одинаково, различия касаются только частностей. Может показаться, что в тождественных элементах языка проявляется общее значение. Но это только иллюзия. Значение не оформлено и недоступно познанию.

Ясно, что взгляды Ельмслева значительно отличаются от взгля­дов пражских лингвистов. Работы, которые у нас ведутся над проблемами языкового развития, исходят из того принципа, что отдельные языки имеют прямое отношение к действительности. Отдельные языки стремятся постичь и передать действительность как можно точнее, но к этой цели, разумеется, они идут разными путями. У Матезиуса в книге «Чешский язык и общее языкозна­ние» (Прага, 1947, стр. 157) мы читаем: «Чтобы с успехом пользо­ваться методом аналитического сравнения, мы должны подходить к отдельным языкам исключительно с точки зрения функциональ­ной, ибо только таким образом можно произвести точное сравнение различных языков. Общие потребности в выражении и коммуни­кации, свойственные всему человечеству, являются единственным общим знаменателем, под который мы можем подвести выразитель­ные и коммуникативные средства, различные в каждом языке». Этим я заканчиваю краткое сопоставление взглядов Ельмслева со взглядами, которые в последние годы были характерны для Пражского лингвистического кружка.

Проблематика языка — вещь сложная. Если принять во вни­мание положение, занимаемое языком, можно увидеть три типа от­ношений и три разные проблемы: 1. Прежде всего отношение языка к внеязыковой действительности, т. е. проблему семасиологиче­скую. 2. Отношение языка к другим языкам, т. е. проблему языко­вых различий. 3. Отношение языка к его частям, т. е. проблему языковой структуры.

В различные времена лингвистика решала эти проблемы по-разному. В одни эпохи занимались одними проблемами, в другие— другими. Так, например, античная лингвистика занималась только проблемами семасиологии и структуры, в то время как проблему языковых различий она обходила. В эпоху младограмматизма на первом плане была проблема языковых различий (решенная исто­рически). Лингвистика Ельмслева также идет под знаком ограни­чения проблематики. Прежде всего в ней очень редуцируется проблема семасиологическая. Семасиологическая проблема под­чиняется проблеме структуры: семасиологическая функция яв­ляется просто одной из функций языка, причем функция есть не что иное, как отношение составных частей языка. Проблема языко­вых различий также занимает в ней незначительное место. Языки являются разными потому, что один и тот же формулирующий их принцип в деталях по-разному разработан. Следовательно, проблема различия здесь сводится к проблеме структуры.

Таким образом, вся языковая проблематика здесь сводится к проблеме структуры, или, придерживаясь терминологии Ельм­слева, к форме. В этом состоит сила и слабость всей теории. Она способна односторонним образом решать отдельные проблемы; большинство же проблем она не видит во всей их полноте. Можно ожидать, что этот метод будет иметь большой успех. Уже сейчас у Ельмслева есть свои ученики, готовые работать по его методу. Особенно большое признание теория Ельмслева найдет там, где сильна логическая традиция, например в Дании. Нет сомнения в том, что при всем своем резком и одностороннем взгляде на язык теория Ельмслева кое-что может осветить. Другое дело, что на это скажем мы, в Праге. Пражское направление в языкознании имеет два названия, которые одинаково важны, и оба они подчеркивают то новое, что приносит в лингвистику пражская школа. Это прежде всего структуральность. Это означает, что пражские язы-коведы вносят в языкознание проблему структуры, т. е. ставят вопрос о том, как язык образован и каким образом соотносятся его части. Во-вторых, и об этом нельзя забывать, пражская линг­вистика функциональна, где, однако, слово «функция» означает целеустановку, а не зависимость. Это означает, что пражская лингвистика изучает проблему семасиологическую. Проблема языкового различия является для нее наследием научной традиции и рассматривается как сама собой разумеющаяся, что видно из работ Матезиуса, Трнки и др. Возможно, что школа Ельмслева и заслуживает наименования структуральной. Но тогда пражская школа должна получить другое наименование или по крайней мере подчеркнуть свое старое название: функционально-структураль­ная. Цели обеих школ —датской и пражской — разные.

Б. ТРНКА др. К ДИСКУССИИ ПО ВОПРОСАМ СТРУКТУРАЛИЗМА¹

Пражская лингвистическая школа считает, что предметом линг­вистики является анализ языковой действительности, данной в высказываниях (как устных, так и письменных). Языковую дейст­вительность, как и любую другую комплексную действительность объективных фактов (например, физических, психологических и др.), можно познать и освоить только вникнув в ее закономер­ности. Таким образом, законы, управляющие высказываниями в данном языке, как и законы естественных наук, следует считать законами абстрактными, но действующими и поддающимися конт­ролю. По своему характеру они — в отличие от законов естество­знания, действующих механически,— являются нормирующими (нормотетическими) и, следовательно, имеют силу только для оп­ределенной системы и в определенное время. Если эти законы закрепляются, например, в грамматике, они оказывают обратное нормирующее влияние на индивидуумов, усиливая обязательность и единство языковой нормы. Нормирующий характер языковых законов не исключает возможности того, что некоторые из них дей­ствуют для ряда языков или даже для всех языков в исторически доступные для исследования эпохи (ср., например, закон_мини-мального контраста смежных фонем в слове). Все языки мира имеют, помимо своих особенностей, и основные сходства; сходства эти следует подвергать научному анализу и сводить к научным законам.

Определяя структурализм как лингвистическое направление, считающее главным и самостоятельным предметом лингвистики отношения между отдельными «элементами» в системе языка, необ-ходимо иметь в виду, что отношения и носители отношений («эле-менты») являются коррелятивными понятиями, обязательно сосу-

¹ «Вопросы языкознания», 1957, № з. Настоящая статья является сов­местной работой коллектива языковедов, объединенных в специальную группу по функциональной лингвистике в рамках Кружка по современной филологии (Kruh modernich filologu) при Чехословацкой Академии наук в Праге. В группу входят следующие ученые: проф. д-р Б. Трнка, проф. д-р И. Вахек, проф. д-р П. Трост, д-р С. Лир, д-р В. Полак, доц. О. Духачек, д-р И. Крам-ский, д-р И. Носек, д-р М. Ренский, д-р В. Горжейши, д-р 3. Виттох, Л. Душ-кова. Редактирование статьи провел проф. д-р Б. Трнка.

ществующими. Решение проблемы взаимосвязи этих последних невозможно на основе одних лишь лингвистических данных и может быть осуществлено только путем использования данных других наук (например, логики). Несомненно, что отношения мы познаем путем исследования, свойств их носителей и что каждый носитель определяется только своими свойствами, элиминация которых приводит нас не к какому-либо субстрату, а к уничтоже- нию самого носителя. Структурализм является, на наш взгляд, направлением, рассматривающим языковую действительность как реализацию системы знаков, которые обязательны для определен­ного коллектива и упорядочены специфическими законами. Под знаком пражская школа понимает языковой коррелят внеязыковой действительности, без которой он не имеет ни смысла, ни права на существование.

Отметим, что под структурализмом часто понимаются самые различные направления в лингвистике, возникшие в период между обеими мировыми войнами. Однако типичными можно считать лишь три направления структурализма: структурализм пражской лингвистической школы, структурализм Л. Ельмслева и струк-турализм американских школ, считающих себя последователями Л. Блумфильда. Общим для всех этих направлений является отход от младограмматических методов с характерными для них психоло­гизмом и атомизированием языкового анализа. Общим для них следует признать и стремление рассматривать языкознание (кото­рое младограмматики считают конгломератом психологии, физи­ологии, логики и социологии) как самостоятельную науку, опира­ющуюся на понятие «языкового знака». Впрочем, принципы и методы работы указанных школ во многом значительно отлича­ются друг от друга, и поэтому нам кажется целесообразным при­менять для них особые названия, а именно: «функциональная линг­вистика» для пражской лингвистической школы, «глоссематика» для направления Л. Ельмслева и «дескриптивная лингвистика» для направления Л. Блумфильда. В настоящей статье мы оста­новимся именно на этих трех школах. Другие структуралистиче-ские направления, в равной мере отличающиеся от этих трех ос­новных, в статье рассмотрены не будут.

Направление Л. Ельмслева вводит в языкознание дедуктивный метод алгебраического исчисления (калькуляции) и провозглашает свою теорию независимой от языковой действительности. Оно не хочет быть суммой гипотез, а стремится «суверенным образом» оп­ределить свой предмет на основе предпосылок, число которых должно быть минимальным и которые должны быть возможно более общими, чтобы удовлетворять условиям применимости к воз­можно большему количеству конкретных языковых данных, Правильность языковой теории рассматриваемого направления зависит, следовательно, не только от правильности дедукции, но и от правильности общих предпосылок, из которых оно выводит свои положения. Однако эти предпосылки («текст» и «система».

«содержание» и «выражение», «форма содержания» и «форма выра­жения», понятие знака как обозначения «субстанции содержания» и «субстанции выражения» и т. д.), более или менее напоминающие принципы Ф. де Соссюра, не являются ни обязательными, ни впол­не очевидными, и вся теория производит впечатление логически продуманного механизма, искусственно упорядоченной системы понятий.

Пражская школа не могла принять ничего из глоссематики Л. Ельмслева и особенно неприемлемым считает его понятие фонемы как простой «таксемы», тождество которой якобы заключается только в тождественности ее дистрибуции в словах данной языко­вой системы. Л. Елъмслев считает релевантные (или различитель­ные) черты звуков, как и остальные нерелевантные их черты, «звуковой субстанцией» и, таким образом, создает искусственную преграду между звуком и «таксемой». Пражская же школа учиты­вает все свойства звука, обращая особое внимание на их релевант­ные черты, сумма которых обеспечивает тождество звука как фонемы. Например, англ. ph и р в слове paper «бумага» являются единой фонемой, определяемой суммой следующих релевантных черт: билабиальностью, взрывностью, ртовостью и глухостью, но, не придыхательностью, так как эта последняя не является реле­вантной чертой в английском языке. Напротив, р^н в древнеиндий­ском языке является самостоятельной фонемой в отличие от р, так как придыхательность в этом языке — релевантная черта. Даже целые слова, например чешcк, ten—den, могут отличаться друг от друга только одной релевантной чертой (т. е. звонкостью). Этот факт теория Л. Ельмслева не в состоянии объяснить.

В своих общих взглядах на фонологию теория деcкриптивной лингвистики Л. Блумфилда отчасти соприкасается с пражской лингвистической школой. Но и здесь, вследствие своей бихей-виористской основы, дескриптивная лингвистика отличается от структурализма пражской школы как в использовании определе­ний и терминологии, так и в деталях фонемного анализа. Оба направления пользуются фонемой как единицей фонологического языкового плана, однако в то время как последователи Л. Блум­фильда (Блок, Дж. Трейгер, 3. Хэррис) уделяют основное вни­мание дистрибутивным чертам фонемы, пражская школа считает фонему пучком релевантных (или различительных) черт, а не функционально неразложимой «таксемой» (термин Ельмслева), оторванной от этих черт.

Обе школы пришли теперь (хотя каждая из разных исходных пунктов и разными путями) к убеждению, что психологические критерии не могут быть использованы фонологией. Что касается семантических критериев, большинство представителей амери­канской дескриптивной лингвистики не считает их решающими. Пражская же школа подчеркивает способность фонем различать слова и морфемы (ср. русск, точка — дочка, курить — бурить — бурил). Следовательно, при анализе языка в фонологическом плане

 

необходимо учитывать границы слов и морфем, так как в против­
ном случае фонологический анализ мог бы привести к ошибочным
результатам (например, при фонологической оценке аффрикат
или при определении нейтрализации фонологических противопо­
ложностей). С другой стороны, пражская школа подчеркивает,
что фонемы как единицы фонологического плана языка не имеют
значения (ср., например, английское слово hand, которое является
не простой совокупностью фонем [h+ae+n+d], чем-то иным).
Хотя фонемы и служат различению слов и морфем, но не всегда
используют эту способность (ср. английские согласные [n] и [ng],
которые, несомненно, являются фонемами, хотя по отношению
друг к другу не различают слов) и не являются даже единственными
дифференциальными признаками слов и морфем. Так, омонимы
можно определить как два или несколько слов с одинаковой фонем­
ной структурой.

По указанном причинам некоторые лингвисты пражской школы теперь считают более правильным определять фонемы только на основе ее способности отличаться от остальных фонем суммой своих релевантных свойств. Английские звуки р^н и р отличаются друг от друга придыхательностью, но так как придыхательность в англий­ском языке зависит от ударности следующего гласного или же от эмфазы (ср. I hope!), она не является релевантной чертой, и оба звука характеризуются одними и теми же релевантными свой­ствами, т. е. они являются двумя позиционными вариантами одной фонемы. Русские гласные и и ы являются позиционными вариан­тами одной фонемы, так как существование заднего ы механически обусловлено смежностью с предшествующим твердым согласным и, следовательно, определено внешним образом; вариант ы является вторичным, так как после мягких согласных и в изоли­рованном положении стоит и. По мнению пражской школы, фонема является_абстракцией, но абстракцией не менее необходимой, чем понятие «слова» в высказывании или «морфемы» в слове. Только такая абстракция (ею, впрочем, пользуются все говорящие на данном языке, хотя бы и несознательно) дает возможность свести большое количество моторно и акустически различных звуков к определенному числу фонем, а на письме пользоваться более или менее последовательно только небольшим инвентарем различи­тельных знаков.

В деталях изложения основных принципов фонологии между последователями дескриптивной лингвистики Блумфильда и праж­ской школой существует немало разногласий. Разногласия на­блюдаются также и среди представителей каждой из этих школ, так как они — во всяком случае пражская школа,— в отличие от структурализма Ельмслева, насчитают языковую теорию априор­ной наукой, а усматривают в ней сумму общих закономерностей, к познанию которых лингвисты приходят путем исследования конкретного языкового материала. Характерной чертой пражской школы, в отличие от де Соссюра и женевской школы, а в известной

мере и от школы Блумфильда, является также и структурное пони­мание исторического развития языка. Уже с самого начала своего существования пражская школа выдвигала, в противоположность женевской школе, мысль о том, что язык представляет собой не только синхронную систему, в которой «tout se tient» но и си­стему, находящуюся в определенном временном движении. Это движение затрагивает все компоненты языковой системы (фоноло­гию, лексику, синтаксис).

В истории языкознания структуралистское лингвистическое на­правление, несомненно, представляя собой реакцию на «атомизи-рующие» методы и приемы младограмматической школы, стремится постигнуть языковую действительность более точно, чем это удалось сделать при помощи младограмматических методов. Неко­торые идеи структуралистического характера появлялись уже в прошлом (например, в грамматике Панини, в трудах грамматиков эпохи Возрождения — в особенности итальянских — и в работах языковедов XIX в.). Однако ни одна из этих идей не могла стать основой законченной теории языкового анализа.

Оппозиция против младограмматизма, конечно, принимала в разных странах разные формы, так что структуралистское пони­мание языка имело в разных странах разные основания. Что ка­сается пражской школы, то почва для ее возникновения была под­готовлена, с одной стороны, научной деятельностью И. Зубатого (1855—1931) ², выступившего против механистического понимания языка, а с другой стороны, стремлением В. Матезиуса (1882—1945) и его учеников (Б. Трнки, И. Вахка и др.) углублять методы синх­ронной и диахронной лингвистики. Во взглядах русских предста­вителей пражской школы (Н. Трубецкого, Р. Якобсона, С. Карцев-ского) проявилось главным образом влияние Щербы, школы Шах­матова и де Соссюра; кроме того, Трубецкой и Якобсон в своих работах учитывали результаты исследования неиндоевропейских языков, не поддающиеся анализу на основе традиционных методов, применяемых в сравнительной грамматике индоевропейских язы­ков. Подобно этому опыт, полученный при анализе индейских языков, способствовал основанию структурализма американского типа.

Творческое развитие лингвистического структурализма может оказаться возможным лишь в том случае, если его представители будут стремиться, с одной стороны, постигнуть языковую действи-тельность во всех ее существенных связях с внелингвистической действительностью, а с другой — уяснить все средства, которыми пользуется язык. Ввиду того что структуралистские методы на­ходятся пока только в стадии разработки (причем в разных обла­стях языкового анализа они разработаны в неодинаковой мере),

¹ Tout se tient (франц.) — всё в себе, всё сохраняется.

² Некоторые ученики И. Зубатого (Б. Гавранек, И. М. Коржинек и др.)
стали известными представителями Пражского лингвистического кружка.

. 159

ни одной из школ не удалось до сих пор создать вполне удовлетво­рительное описание какого-либо языка как целого.

Основой морфологического исследования языка в понимании пражской школы являются понятия слова и морфемы. Слово представляет собой наименьшую единицу значения, реализован­ную фонемами (вернее, релевантными свойствами фонем) и способ­ную перемещаться в предложении. Морфемы являются наимень­шими единицами значения, на которые можно разделять слова (например, рук-а, руч-н-ой, голос-ить). Если оставить в стороне словообразование, задачи структурной морфологии по существу можно свести к двум моментам: с одной стороны, структурная мор­фология определяет морфологические оппозиции (например, оппозиции падежей, оппозиции числа и рода существительных, оппозиции глагольных форм времени и др.), их взаимоотношения в системе языка (например, образование так называемых пучков, характеризующие отдельные «части речи») и их нейтрализацию (например, нейтрализацию родительного и винительного падежей ' одушевленных существительных мужского рода в словацком языке; нейтрализацию числа существительных, не выступающих в качестве подлежащего, в дравидском языке; нейтрализацию I родов во множественном числе в немецком языке; нейтрализацию 1 числа в третьем лице глаголов в литовском языке и др.); с другой стороны, задачей структурной морфологии является определение средств, при помощи которых морфологические оппозиции данного языка выражаются в его фонологическом плане.

Пражская школа подчеркивает необходимость рассматривать морфологическую структуру данного языка с точки зрения его собственной морфологической действительности, а не с точки зрения традиционной латинской или любой другой грамматики. Если при изучении какого-либо языка исходить из морфологиче­ских норм другого языка или же из норм более ранних стадий развития изучаемого языка, то языковая действительность иска­жается или толкуется ошибочно. При морфологическом сравнении языков решающей является не норма какого-либо одного языка, а одинаковая оценка фактов каждого языка в отдельности. В пони­мании пражской школы, например, так называемые «части речи» (partes orationis) являются не априорными окаменевшими словес-. ными формами, существование которых необходимо в каждом языке, а группами слов, выделяемыми в данном языке на основании участия их в морфологических оппозициях. Так, существительным в русском языке является каждое слово, способное участвовать: 1) в оппозиции падежей, 2) в оппозиции чисел, 3) в оппозиции родов, даже если морфологическая основа слова выражает свойство (например, доброта) или деятельность (например, бдение). Из того, что деление слов на «части речи» обусловливается различиями между совокупностями морфологических оппозиций, в которых в данном языке участвует «часть речи», следует, что количество частей речи в разных языках не одинаково и что даже при одина-

ковом количестве они могут находиться в разных взаимоотноше­ниях. По мнению представителей пражской школы, деление слов на «части речи» по другим критериям (семантическим или фоноло­гическим) при изучении морфологии языка не может привести к плодотворным результатам. Пражская школа расходится с грам­матической традицией и в другом отношении, а именно в понимании морфологической аналогии. Для сторонников младограмматиче­ской школы аналогия представляла фактор, нарушающий зако­номерности звуков; для пражской же школы аналогия является реализатором морфологических оппозиций. Определенная связь и взаимодействие морфологических оппозиций с фонологической системой языка не нарушает закономерностей указанной системы. Морфологическая аналогия, таким образом, не дает возможности возникновения и развития в языке новых фонем или новых комбинаций фонем в слове, так как последние возникают лишь на основе развития самой фонологической системы.

Различие между синтаксисом и морфологией представляется некоторым структуралистам (сторонникам женевской школы, Кар-цевскому, Трубецкому, Брёндалю, Гардинеру) как различие между анализом «синтагматическим» и «парадигматическим». Другие выводят это различие из того факта, что единицей морфологии является слово или морфема, между тем как единицей синтаксиса является предложение. Именно в предложении, по мнению этих лингвистов, происходит деление на синтагматические отношения (основным из которых является отношение подлежащего к преди­кации) и видоизменение значений как морфологических оппозиций, так и слов. Пражская школа склоняется к последнему взгляду, более близкому грамматической традиции; однако она еще не вы­работала для синтаксического анализа языка особого метода, какой она создала для фонологического, а в известной степени и морфо­логического анализов.

Пражская школа в особенности подчеркивает тот факт, что нельзя противопоставлять синтаксис как науку об изменчивых, индивидуальных элементах (parole) морфологии как науке о по-.стоянных, коллективных, или социальных, элементах (langue), так как в обеих областях грамматики (в синтаксисе и морфологии) действуют как нормирующая закономерость, так и индивидуаль­ная актуализация нормирующих, элементов. Пражская школа ви­дит здесь две разные степени грамматической

^^ р

р^ В результате деления

предложения на части не получаются элементы морфологического порядка (т. е. слова и морфемы) и, наоборот, сложение элементов морфологического плана не приводит к единице синтаксического плана — предложению, так как предложение (например, отец лежит больной) представляет собой нечто большее, чем простую совокупность изолированных слов, так же, как здание больше, чем сумма кирпичей, или начатая шахматная игра больше, чем сово­купность функций фигур. Слова и формы слов, выражающие мор-

порядка. В этой связи основной задачей синтаксиса следует при­знать, с одной стороны, определение синтагматических отношений и морфологических средств их выражения (последние в предложе­нии подвергаются различным знаменательным видоизменениям) а с другой — выявление комбинации этих отношений (сложное предложение и синтаксические отношения в сложном предло­жении).

Пражская школа, следовательно, точно отличает морфологию от синтаксиса как два раздела науки о двух; различных языковых планах. В отличие от женевской школы, пражская школа, однако, не делит языковой анализ на «синтагматику» и «парадигматику», так как оба эти отношения проходят через все слои языка. Так, на­пример, фонологический аспект охватывает не только состав фонем и их релевантных свойств, но и систему их комбинаций в слове и в морфеме. Подобно этому, при изучении морфологии мы рассматри­ваем как морфологические оппозиции и их фонологические реали­зации, так и комбинации этих оппозиций в предложении, не сме­шивая при этом элементы морфологического плана с элементами плана синтаксического. Пражская школа не признает выдвинутое американскими языковедами положение о так называемых «непо-средственно составляющих» (immediate constituents) (которое сле­дует считать завершением концепции синтагмы де Соссюра), так как оно приводит лишь к механическому анализу дистрибуции языковых единиц без учета различий морфологических и синтакси­ческих единиц. Понятие синтагмы никогда не было исходным мето­дическим принципом пражской школы (конечно, если оставить в стороне труды некоторых ее русских представителей — Карцев-ского и Трубецкого) ². Основным пороком синтагматики пражская школа считает, помимо смешения разных языковых планов, стремление сводить взаимоотношения всех языковых элементов к отношению «определяющее/определяемое» и попытки вместить в эту схему также отношение «подлежащее/сказуемое».

Из сказанного следует, что пражская школа преодолевает_рез-кую дихотомию „«язык/речь» (langue/parole)