Казачье расселение в пределах Северной Осетии и Ингушетии

1830-е годы знаменуют собой начало новой фазы российской колонизации региона, переход от «номинального присоединения, не сопровождавшегося немедленным установлением административного аппарата, к установлению российских военно-административных институтов» (40). Нарастает общее недовольство в регионе, и к концу 1830-х годов положение российских властей в целом на Северном Кавказе осложняется восстанием в Чечне. Начинается период «высшего подъема» теократического государства Шамиля, его военных успехов. Россия принимает меры по блокаде имамата, в том числе со стороны Кабарды, Западного Кавказа в целом: «естественными инструментами», барьерами, отделяющими неспокойную Чечню от Центрального Кавказа (через который проходят коммуникации в Грузию), становятся линии укреплений, полосы казачьих станиц. Россия начинает прибегать «к коренной русской исторической системе — заселению окраин государства казаками» (41).

Здесь нужно отметить, что «процедура» заселения отнюдь не предполагала добровольности со стороны казаков как основы их перемещения на горские территории: «система освоения-колонизации края предусматривала массовое передвижение казачьего населения государственными мерами целыми станицами» (42).

Казачьи «полосы безопасности», «блокирующие барьеры» проводятся и через территории, населенные к тому времени осетинами и ингушами. Естественно, горское население принуждается к переселению: Россия уже достаточно укоренена здесь, чтобы искать себе слабых региональных союзников или слишком на них опираться. 1830-е годы — это период уже административного освоения региона, и Россия оставляет свой статус «покровителя союзным племенам», каким она явилась осетинам и ингушам в XVIII веке, и становится непосредственно администрирующим свои подвластные земли государством. Появляются такие вещи, как налоги, пристав, административный диктат, адаптация к которым шла достаточно болезеннно и приводила к регулярным локальным возмущениям. Карательные акции 1830 года ознаменовали это «статусное изменение»: «союзным племенам», жившим по своим законам, все явственнее и отчетливее открывалась принудительная перспектива становиться «законопослушными подданными империи», живущими «как о том распорядится начальство». И осетины, и ингуши все меньше воспринимаются «союзными племенами» и все больше являются двумя группами подданного ТУЗЕМНОГО НАСЕЛЕНИЯ (43).

Полосы казачьего расселения проводятся следующим образом (см. карту 3: 1868):

а. Через земли, населенные осетинами. Вдоль дороги Екатериноградская — Владикавказ (на местах старых укреплений, возникших еще в 1820-х годах) основаны станицы Змейская, Николаевская, Ардонская, Архонская, Владикавказская (1838–1845). При этом осетинские аулы, попавшие в полосу казачьего заселения, перемещаются к югу от полосы и к северу от нее на правобережье Терека — район уже частично заселенный осетинами (еще в 1810–1820-х годах) (44) и тогда же частично ингушами (45).

б. Через земли, населенные ингушами и карабулаками (орстхойцами) — часть Сунженской линии, идущей от Владикавказа к Грозному и блокирующей Чечню с северо-запада, а именно станицы Троицкая, Слепцовская (до 1852 года Сунженская), Ассиновская, Михайловская) (1845–1847). При этом ингуши переселяются в район нынешнего Малгобека (северная часть Ингушетии) на бывшие малокабардинские земли.

в. Уже в конце Кавказской войны, в 1859–60 годах, российские власти решают окончательно обезопасить Владикавказ и Военно-Грузинскую дорогу с востока: фактором нестабильности на коммуникациях представлялись небольшие хутора и их жители, по терминологии тогдашней служебной переписки «укрывающие хищнические партии» и «кишащие тайными агентами Шамиля» (46). Перемещения горских жителей из стратегически важных районов преследовали еще своей целью «сселение хуторов в большие аулы», где контроль за населением и «хищниками» был бы облегчен. В полосу выселения 1859–1861 годов попала вся центральная часть Ингушетии, в том числе Тарская долина и верховья Сунжи и Камбилеевки (основаны станицы Тарская, Сунженская, Камбилеевская (с 1867 — хутор Тарский), Аки-Юртовская (в последующем, с 1906, — Воронцово-Дашковская); Ассинское ущелье (основаны станицы Фельдмаршальская, Нестеровская, Галашевская, Датыхская, Алкунская (последние три в 1880-е годы были переселены).

Таким образом, в пределы полосы казачьего расселения попали районы Ингушетии, которые были освоены ингушами задолго до колонизации региона. Очевидно, что изъятие земель, с которыми у ингушей был уже связан «комплекс исконности», «исторической принадлежности», воспринималось значительно болезненнее, чем изъятие земель, обретение которых последовало и было обусловлено санкцией российских властей. Это историко-психологическое различие изъятых земель в Осетии и Ингушетии было сопряжено еще с одним чисто экономическим обстоятельством, резко усиливающим различия в типах казачьего расселения в пределах Осетии и Ингушетии. В то время как казачья полоса протянулась через Владикавказскую равнину (не вторгаясь, как уже сказано, в пределы «самоприобретенных осетинами исторических земель») относительно узкой линией, оставляющей за осетинами значительные участки предгорной равнины, в Ингушетии казачьи анклавы заняли все предгорные участки и часть нагорной полосы. Ингушетия была разделена полностью на равнинную и нагорную части, что серьезно затрудняло функционирование всего хозяйства ингушей.

Данные два фактора различий (история и экономика) в казачьем расселении в Осетии и Ингушетии в принципе предопределили качественно различные «типы соседства» осетин и казаков, с одной стороны, и ингушей и казаков — с другой. Можно даже говорить о «противоположных типах» (хотя это и является некоторым геополитическим редукционизмом) — типе относительно благоприятного соседства и союзничества осетинского и казачьего населения в кризисные моменты истории и типе все нарастающей враждебности и конфликтности в отношениях казаков и ингушей (47). Различия этих типов соседства особенно ярко проявят себя в Гражданской войне 1918–1921 годов.

Хронология нарастающих «различий во внутри-российской судьбе» осетин и ингушей будет неполной, если игнорировать влияние социально-структурных различий осетинских и ингушских обществ. Эти различия между тейповой структурой у ингушей и феодализирующейся структурой (расслоением) у осетин уже выразились в преобладании мелких хуторов у одних (болезненно и насильственно «укрупняемых» властями) и крупных сел у других. Но главное производное социально-структурного отрыва осетин от ингушей состояло в том, что осетины уже прошли фазу своего развития, когда «набеговая система» (проще говоря, грабежи на стороне, осуществляемые небольшими «партиями», почитаемые в обществе в понятиях удачливости, мужественности и чести и «прославляемые в песнях девушек, в легендах и сказках» (48)) — эта набеговая культура перестала быть адекватным элементом для социальной структуры осетинского общества, системы хозяйственной жизни и восприятия себя-в-государстве. Удачный bale (поход) все более переставал быть серьезной ценностью, соответствующей идеалу маскулинности: воинственность и мужественность как сверхценности всех горских обществ все более и стремительнее воспринимались осетинами в контексте АРМЕЙСКОЙ службы (а великая армия была только одна — российская). «Горский воинский дух» осетин относительно успешно встраивался в реалии Империи. Освобожденный от его крайностей хозяйственный дух устремлялся к приемлемым для государства типам экономической активности.

Вполне возможно, что бич «набеговой системы» есть лишь миф имперского сознания тех лет или сегодня воспроизводится как историко-идеологическое обоснование адекватности такого сознания. Но дело состоит в том, что сама имперская реальность, реакции властей основаны на восприятии и, таким образом, утверждении «набеговой системы» и «хищничества горцев» как реальных феноменов. В той же мере, что и роль такого восприятия в социально-политическом упорядочении общественной жизни региона, реальны и сами набеги.

Тейповая структура ингушских обществ способствовала консервации и даже усилению роли набеговой системы: ингуши все более и более втягивались в общее противостояние колониальной власти со стороны «демократических» (нефеодализированных) обществ-племен всего Кавказа, и прежде всего Восточного. Однако это противостояние было достаточно специфическим, отличным от типа адыгского («закубанского») или чеченского, так как положение ингушей в геополитическом поле противостояния России (империи) и горских обществ было особенным.

В целом ингушский тип адаптации внутри Российской имперской реальности занимает промежуточное и гораздо более противоречивое положение между осетинским («далеко идущая аккультурация», внутрироссийская продвинутость) и чеченским («далеко идущее сопротивление», отторжение и, соответственно, отверженность).

К 1840–1860-м годам относится и окончательная религиозно-конфессиональная «дивергенция» осетинского и ингушского развития в Российской империи. Если начинали осетины и ингуши в 1750-х годах как общества с христианско-языческим синкретизмом (причем осетинские верхи Дигории и Та-гаурии были мусульманами), с «параллельного обращения» в православие усилиями государственно-санкционированной миссионерской деятельности, то через сто лет осетины уже состоялись как преимущественно православные, а в Ингушетии завершалась исламизация в форме распростанения мюридизма. Адекватность такого духовно-практического конструкта, как суфийские тарикаты, тейповой структуре вайнахских обществ в контексте их противостояния инонациональной колонизации быстро нейтрализовала все усилия государства по принудительному обращению в христианство ингушей.

Здесь нужно напомнить, что православие являлось в процессах российской колонизации Кавказа почти тождественным самому российскому подданству, принятие в подданство совпадало с обращением в православие. Конфессиональная принадлежность нерусских народов являлась отчетливым критерием их внутриимперской стратификации. Христианские народы «были надежнее» с точки зрения их соответствия национальным интересам православной империи, и их представители получали статусные привилегии.

Если учесть, что религиозно-просветительские организации (такие как «Общество по восстановлению христианства на Кавказе», действовавшее с 1860-х годов) являлись основным институтом распространения русской грамоты среди горцев, становится ясным, что православие через развитие сети школ оказывается одним из основных факторов опережения осетинского общества в уровне образования от своих горских соседей. Более того, в сравнении с ингушами это был не просто отрыв, а именно расходящаяся культурная ориентация: для осетин доминирование православия стало геополитическим алгоритмом устойчивой аккультурации в России, для ингушей же развитие мюридизма и исламских сект обусловило устойчивое культурно-политическое противостояние основным стереотипам и проявлениям российской региональной стратегии. Лояльность империи ВСЕМ религиям была глубоко относительным и поверхностым, инструментальным явлением, — первичным была иерархия народов, построенная по культурно-религиозным признакам.

Все это социально-структурное и культурно-религиозное различие осетинских и ингушских обществ лишь усиливалось от их взаимодействия и с властью (если не спонтанно конструировалось в процессе этого взаимодействия), и с олицетворяющим ее казачьим населением. Это тем более очевидно, что чисто экономические показатели, например земельный голод в Ингушетии и Осетии, были практически одинаковыми, так что степень напряженности горско-казачьих земельных противоречий должна была быть в принципе равной.

Тем не менее, можно констатировать, что в 1840–1860 годах уже складываются в качестве принципиально различных типов способы адаптации осетин и ингушей к своему внутригосударственному существованию. Это различие начинает пониматься и властью и, явно или неявно, вольно или невольно, «встраиваться» в ее действия.

Символическим является изменение в положении осетин и ингушей в районах, прилегающих к Владикавказской крепости. Как мы помним, осетинские и ингушские аулы в 1800–1830 годах примыкают к крепости, а их население первоначально было «тождественным» в деле помощи и обороне крепости, даже более того, на первом этапе ингуши из близлежащих аулов представляли главную туземную опору крепости. Однако в то время как осетины все более интегрируются в жизнь крепости, Владикавказский осетинский аул включается в ее пределы, а его жители наряду с казаками служат в ночных секретах вокруг города (49), ингуши превращаются все больше и больше в «фактор нестабильности» (Симтоматичным представляется упоминание Д. Раковичем, автором, очевидно, свободным от «вайнахофобии», ингушей в следующем «рутинном контексте»: «выходить за валы крепости в одиночку было опасно, так как горцы везде рыскали, подстерегая себе добычу. Сущее наказание было с детьми: то и дело они выбегали за крепостные валы и попадали в руки ингушам; начинались бесконечные разговоры о выкупе...» (50).

В 1830-х годах ингушские аулы, располагавшиеся к юго-востоку от крепости (Тимурков, Тотиков) и соседствующие с Осетинской слободкой, переселяются в район Назрани. Вероятно тогда же часть земель в междуречье Терека и Камбилеевки, находившихся в пользовании ингушей с 1810 года, власти отводят под казенное пользование (Владикавказских войсковых команд). В 1838 году большой осетинский аул Беслана Тулатова, располагавшийся (с 1825 г.) у северо-восточной окраины Владикавказа и попавший в полосу «казачьего расселения» (станицы Владикавказской — существовала до 1861 года, после чего переселена в Тарскую долину), после долгих препирательств между властями и осетинами выселяется в этот район терско-камбилеев-ского междуречья (51). Так возник еще один «государственно упорядоченный» участок осетино-ингушского приграничья — по Камбилеевке в районе Беслана и Кантышево (52).

Еще один участок границы «государственно определен» в 1847 году в районе Сунженского хребта (северо-западные пределы ингушского расселения): владельцы ингушских хуторов, поселившиеся здесь около 1820 года, содействовали, по мнению властей, деятельности чеченских партий, «шамилевских шаек» и были в качестве наказания за это переселены подальше от Военно-Грузинской дороги (ее участка Екатериноградская—Владикавказ). На месте аула Батака Акмурзиева власти расположили православный осетинский аул (Владимировский, называемый самими осетинами Батакое-Кау) (53). Этот исторический эпизод также не остался без внимания современных ингушских историков и идеологов, стремящихся реконструировать пределы исконно ингушских земель. У осетинской стороны также есть свой болезненный исторический сюжет («антиингушского звучания»), связанный с этим селом (см. ниже).

Так символически государственно-упорядоченно складывались некоторые из важнейших участков осетино-ингушской этнической и административной границы в первой половине XIX века.

Цепь административно-территориальных изменений начиная с 1830-х годов выглядит следующим образом (эту цепь изменений необходимо привести для иллюстрации борьбы двух принципов административно-территориального упорядочения региона, двух стратегий административного деления и прочерчивания границ, к которым прибегала российская администрация в XIX веке): а) принцип совмещения административных границ и административно-территориальных образований с этническими границами и ареалами расселения разных этнических групп; б) принцип собственно управленческой целесообразности, удобства военно-административного контроля, при котором этнические границы в целом игнорируются и не «калькируются» при проведении административных границ (54):

а. с 1836 года — территория, населенная осетинами и ингушами, в основном включена во Владикавказский округ (в 1803–1836 гг. территория подчинения Владикавказского коменданта);

б. с 1858 по 1862 год — образование Военно-Осетинского округа, куда включены территории осетин и ингушей;

в. 1862 год — разделение этого округа на Военно-Осетинский, Военно-Ингушский и казачью часть, отошедшую к Сунженскому отделу (см. карту 3: 1868).

Это первый опыт СОВМЕЩЕНИЯ этнических границ с административными: практически все осетинские аулы к северу от Главного Кавказского хребта вошли во Владикавказский (Осетинский) округ, ингушские — в Назрановский (Ингушевский) округ, а казачьи станицы — в Сунженский отдел Терского казачьего войска (в те времена отделы имели и территориальное выражение, в отличие от сегодняшнего экстерриториального существования казачьих отделов). Граница округов получилась весьма ломаной, осетинские и ингушские анклавы соседствовали с казачьими анклавами и частично разделялись последними.

г. 1871 год — объединение Военно-Осетинского, Военно-Ингушского округов и части других территорий во Владикавказский округ (см. карту 4:1878).

Здесь власти решаются перейти от «военно-народного» к более гражданскому управлению. Это выразилось в отказе от принципа совмещения административных границ с этническими: вместо «моноэтнических округов» образуются административные единицы, включающие различные «этнические территории». Таким образом, при административно-территориальном разграничении в Терской области соперничали два принципа — этнический и гражданский (пытающийся пренебречь спецификой населения, а фактически превращающийся в подчинение всего местного управления горскими «секторами» терско-казачьему начальству). Если «гражданский принцип» в административном размежевании области и доминировал в течение 1870–1900 годов, то собствено этнический принцип никогда в течение этого времени полностью не игнорировался — значительные участки этнических границ совпадали с административными. Что касается Северной Осетии, то исключая несколько сел, оставшихся в пределах Нальчинского (Кабардинского) округа, и сел Турсовского ущелья (оставшегося в пределах Тифлисской губернии), все остальные ее села после 1861 года входили во Владикавказский округ. Некоторое время этот округ включат часть казачьих станиц из «внутриосетинского анклава» и часть ингушских сел.