Включение в состав России и административное оформление территории

Продолжим экскурс в «предысторию» территориального конфликта между Северной Осетией и Ингушетией.

Основанную близ Заурова в 1784 году Владикавказскую крепость пришлось через два года «срыть» в связи с общим осложнением российско-турецких отношений и восстанием в Чечне. Восстание чеченцев под знаменем священной борьбы мусульман против неверных (газавата), руководимое шейхом Мансуром, отложило процесс российской колонизации центрально-кавказского региона на 10–20 лет; в 1802 году Владикавказская крепость возобновляется — теперь уже навсегда.

Период 1786–1803 годов в развитии осетино-ингушского «приграничья» (в том числе и района Заурова) можно охарактеризовать как постепенное усиление ингушской «этнической составной» в отмеченной выше смешанной полосе: в то время как осетинская миграция по-прежнему незначительна, а после ликвидации крепости в 1786 году часть осетин даже возвратилась в горы, ингушская миграция усилилась, близ б.крепости появились новые ингушские аулы — сказывалась непосредственная близость густо населенной ингушами Тарской долины, динамическая способность ингушской социальной структуры к рождению новых поселений.

Будучи восстановлена к 1803 году, Владикавказская крепость и ее комендант опираются в деле обеспечения безопасности первоначально именно на население близлежащих ингушских аулов. Ингуши все более явственно проявляют себя как «союзный народ», способствуя безопасности русских коммуникаций и самой крепости от набегов кабардинских и чеченских партий. Со своей стороны русские, возобновив линию укреплений от Моздока до Дарьяла, «обезопасили район Назрани со стороны Кабарды, и он был уже окончательно занят камбилеевскими ингушами» (32).

В 1803 году возобновляется и осетинский Владикавказский аул, расположенный властями в качестве юго-восточного форштадта-прикрытия Владикавказской крепости. Осетины из аула становятся «регулярным элементом» в обеспечении безопасности крепости (33). Как показывают источники, в том числе и картографические, к осетинскому Владикавказскому аулу примыкают ингушские аулы (Тотиков, Тимурков). Однако этот параллелизм абсорбции осетин и ингушей в российские военно-колонизационные процессы был внутренне противоречив, неоднозначен.

В 1802–1805 годах обостряются противоречия, связанные с контролем участка Военно-Грузинской дороги, между тагаурскими осетинскими феодалами и российскими властями: осетины претендуют на более высокие дивиденды от своего владения стратегически важным отрезком от Владикавказа до Дарьяла (Балта, Чим, Ларе). Сначала «кнутом» — карательные акции российских войск против феодала Ахмета Дударова в 1804 году, а затем и «пряником» — выделением властями земли Дударовым на равнине в обмен на передачу Ларса казне, власти добиваются относительной стабилизации положения на дороге. Чем насыщеннее становится сообщение по Военно-Грузинской дороге, то есть чем отчетливее государственное и гражданское ее значение, тем существеннее начинает звучать мотив грабежей и «гражданской нестабильности» этой коммуникации, в стратегическом смысле прочно контролируемой Россией. Два основных «племени грабителей» — осетины-тагаурцы и ингуши из Джераховского (Армхинского) ущелья.

В начале XIX века все более и более напряженными становятся отношения между соседями в этом районе осетино-ингушского этнического стыка. В 20–30-е годы осетины-тагаурцы и ингуши уже фигурируют как «извечные враги» (34). Все более и более стирается «джераховский осетино-ингушский буфер», состоящий из общих фамилий. Часть джераховцев окончательно ассимилируется живущими выше их по ущелью р. Армхи (Макалдон) ингушами (кистинами, ингушами-мецхальцами), меньшая часть «уходит окончательно в осетины». Еще в 1820–30 годы исторические материалы (см. 18) относят джераховцев к группе осетинских обществ, но после этого осетинское присутствие по правобережью Терека от Дарьяла до Владикавказского осетинского аула остается только в осетинских названиях джераховских сел (Бий-Кау, Калмы-Кау, Даллаг-Кау, Крой-Kay и других).

На этом этапе можно выделить два существенных для последующего анализа момента: а) начало возникновения этнического противопоставления осетин как целого и ингушей как целого (нередко инспирируемого властями) и б) как предпосылку и следствие этого, окончательное «расщепление» общего для осетин и ингушей джераховского общества и становление контура этнической осетино-ингушской границы к западу от этого общества, т.е. по реке Терек от Дарьяла до Владикавказского осетинского аула.

Это обстоятельство свидетельствует о том, что параллелизм включения осетин и ингушей в имперскую систему практически совпадает с наращиванием их противопоставления в качестве, во-первых, целостных этнических образований, и во-вторых — противопоставления, выраженного «языком» уже самой системы, ее укоренения здесь, интересов и механизмов этого укоренения и т.д.

В начале XIX века параллельное вхождение Осетии и Ингушетии в российскую колониальную систему набирало ход. «Союзничество» осетин и ингушей в усилении российского присутствия в регионе было преобладающей тенденцией в отношениях двух народов к России, ищущих в ней гаранта безопасности.

В 1810-е годы за осетинами-тагаурцами и ингушами закрепляются малокабардинские земли по правобережью Терека. Тогда же начинают появляться осетинские аддарские поселения в районе ниже нынешнего Беслана. В 1810 году комендант Владикавказа Дельпоццо заключает с группой ингушских старшин договор, по которому вновь декларируется вступление «ингушевского вольного и никому не подвластного народа» в «вечное подданство» российское. Этот документ, являющийся логическим следствием помощи со стороны ингушей прикрытию Владикавказской крепости после ее «возобновления» (о чем говорилось выше), содержал в себе два блока обязательств. Во-первых, обязательства, принятые на себя ингушскими старшинами и в их лице их обществами, содействовать российским властям («всех врагов российскому престолу е.и.в., почитая за таковых здешних окружающих нас мухаммеданского закона народов, мы должны считать равным образом и своими врагами...», — имелись в виду чеченцы и кабардинцы. Подробно оговаривалось, что должны делать ингуши в случае нападений последних на русские военные объекты. Союзничество символизировалась и закреплялось обязательствами ингушей «к проповедыванию и введению у нас мухаммаданского закона эфендиев и мулл... не принимать и мечетей не строить...») (35).

Во-вторых, следом за пунктами обязательств ингушей шел «блок» обязательств, принятых на себя властями: «оказывать справедливость, защиту, выгоды и преимущества», в том числе закрепляя право «землями и лесами пользоваться безвозбранно по правую сторону течения реки Терек». (Таким образом, освоенная ингушами часть правобережных равнин получала «закрепляющую за ними санкцию» властей). Значительная часть земель, «закрепленных» («санкционированных») за ингушами, уже находилась к 1810 году в их фактическом распоряжении и вовлечена в хозяйственный оборот (там же). Хотя договор способствовал освоению ингушами и новых территорий.

Характеристика роли Договора 1810 г. будет неполной в контексте нашего анализа, если не упомянуть, что «союзничество» России с одними ингушскими обществами или даже фамилиями, зафиксированное в данном договоре, не исключало и не могло исключить враждебных действий с другими обществами или фамилиями. То же самое касалось и осетин (36).

1810–1820-е годы — это период все нарастающих переселений осетин из нагорной полосы на Кабардинскую плоскость (именуемую в последующем Владикавказской равниной).

К 1810 году плоскость, примыкающая к осетинским горам, была окончательно оставлена кабардинским населением, кабардинские кабаки уходили все дальше и дальше на северо-запад. Чума, свирепствовавшая здесь в 1804–1806 годах, окончательно привела эти места к запустению. В 1810–1812 годах появляются первые осетинские хутора на левобережье Терека и чуть раньше (1804–1812), как уже было сказано, часть правобережных земель передается властями тагаурским осетинским феодалам Дударовым и ингушам (37). Однако лишь в 1822 году российская администрация в лице Ермолова (38) приступила к реализации масштабного переселенческого плана по левобережью Терека (⅔ малокабардинской плоскости примыкают к осетинским ущельям и соответственно обществам Дигор, Алагир, Куртат и Тагаур: осетинам надлежало стать на равнине «дополнительным буфером безопасности», прикрывающим дорогу от Екатериноградской вдоль Терека до Владикавказской крепости). По этому плану земли Владикавказской равнины между левым берегом Терека и горами разделялись между четырьмя осетинскими обществами — Дигорским, Алагирским, Куртатинским и Тагаурским. К 1838–40 годам эти территории были уже заселены. (Положение на 1837 год см. карту 2: 1837–1847).

Отличие «осетинского типа» выхода на равнину в 1810–1830 годах от «ингушского типа» миграции заключается в том, что в первом случае «санкция на землю» предшествовала ее освоению, а во втором случае, наоборот, вначале было освоение и лишь затем была получена от новоукоренившейся здесь государственной власти соответствующая санкция на владение и, отчасти, была дана гарантия на расширение этих владений. Ингуши вышли на равнину еще до того, как колониальные власти укоренились в своей роли «распорядителя земель подданных е.и.в. народов» как казенных. Осетины запоздали с выходом (о причинах говорилось выше), и освоение ими плоскости могло быть основательным лишь с санкции властей и под их защитой. Это существенное различие выразилось в последующем в том, что земельные изъятия, проводимые властями, различные административные манипуляции с территориями, перемещениями аулов и т.д., по-разному воспринимались осетинскими и ингушскими обществами: «санкция владения» — право, полученное ингушами от России, было для них лишь внешним признанием естественного порядка вещей, согласием «внешнего» суверена на то, что эта земля есть их историческая территория. Это согласие было лишь производным, вынужденным дополнением к тому, что уже состоялось как обретенное ими САМИМИ. Для осетин же роль России в наделении землей на равнине была иной — фактически Россия для осетин оказалась в этот момент тождественна судьбе, она была основой, «дланью наделяющей», и впоследствии, когда российские власти прибегали к переселению осетинских аулов или изъятию их земель, это воспринималось в значительной мере как неизбежное, совпадающее с неотвратимой судьбой деяние. Если недовольство ингушей по поводу переселений (1859–1861) обращалось в конце концов в «антигосударственные возмущения» (проще говоря — бунт), то недовольство осетин выражалось в бесконечных апелляциях к тем же властям и долгой «правовой тяжбе». Уже тогда, в 1810–1830 годы, были «зачаты» политические установки, стереотипы, функционирование которых в различных исторических ситуациях позволяет говорить о «государственничестве» как некой устойчивой детерминанте осетинского самовосприятия. Сегодня эта детерминанта функционирует как некий миф об особенном «законопослушании» осетин. Мифы, однако, нередко воспроизводят себя в реальности как самоосуществляющиеся пророчества.

Стремительность, основательность и специфическая организованность осетинского переселения (в 1820-е) на равнину выразилась в быстром возобладании поселений не хуторского типа (как у ингушей), а крупных сел — это также имело свои последствия для «дивергенции осетинской и ингушской судьбы» во внутрироссийском развитии, для расставания с отмеченным выше стартовым параллелизмом.

Помимо чисто территориального расширения, освоение осетинами плоскости имело еще и следующий результат. Эта небольшая равнина оказалась «площадкой, где встретились переселенцы из всех североосетинских горских обществ», тем самым была заложена основа для конструирования Осетии как единого (во всяком случае — в ее северокавказской части), надтерриториального, над-ущельского этнического сообщества (39). Слом межобщинных, межущельских и межфамильных барьеров в Осетии начался еще в 1820–30-е годы. Параллельным процессом стало резкое возобладание в осетинской среде межсословных земельных противоречий над межобщинными. Сословно-классовые проблемы и путь их «государственно-правового разрешения» силами российской администрации — одна из форм интеграции осетин в русскую государственность.

В то же время в Ингушетии основные линии земельных противоречий складываются, очевидно, не внутри ингушского общества, а между ингушами и соседними с ними этническими группами: осетинами (в районе междуречья Терека и Камбилеевки), кабардинскими князьями Бековичами-Черкасскими (район нынешного Малгобека) и, наконец, казачеством (вся предгорная полоса). Кроме этой «внешней составной» нужно упомянуть и то, что земля для ингушей имела характер некого фамильно-тейпового локуса. Процедура ее гипотетического или реального отторжения была вдвойне болезненной для ингушей. Связь земли и тейпа, владение землей (или, точнее, наоборот — принадлежность самого тейпа данной земле) имели не государственно установленный, извне привнесенный смысл, а смысл священный, основополагающий, внеэкономический.