Пригородный район исключительно важен для обеих республик. Он примыкает к Владикавказу, через него проходит Военно-Грузинская дорога, транскавказский газопровод, автомобильная и железная дороги Ростов—Баку. Как уже отмечалось, собственно Ингушетия располагается радиально вокруг Пригородного района с трех сторон. Такое очевидное геоэкономическое «замыкание» ингушских районов Чечено-Ингушетии на ПР и Владикавказ, вместе с удаленностью от собственного центра Чечено-Ингушетии Грозного, также оказало специфическое воздействие на всю ситуацию, усугубляя осетино-ингушские противоречия.
Являясь отчетливой социально-экономической периферией Чечено-Ингушетии, ингушские районы на порядок отставали в темпах развития экономики и социальной инфраструктуры от центра этой республики, населенного русскими и чеченцами. Наложение такой структурно-экономической диспропорции между «чеченским ядром» ЧИАССР и «ингушской периферией» на сознание ингушами своего этнического отличия от чеченцев делало весьма вероятным появление дополнительных стимулов для внутривайнахского сепаратизма ингушей. Участь меньшего брата рисковала стать в их глазах участью традиционно более бедного брата.
Но именно благодаря характерному в целом (для централизованных систем типа советской) неравному положению центра и периферии, Пригородный район как ЦЕНТРАЛЬНЫЙ район Северной Осетии все больше и больше становился наиболее продвинутым из всех районов проживания ингушей.
Собственно Ингушетия оказалась периферией и для самого этого района. В 1970–80-е годы, пытаясь сбить возможные социально-экономические предпосылки ингушского сепаратизма в ПР (открыто заявившего о себе в 1973 году), власти Северной Осетии направляют дополнительные ресурсы в развитие социальной инфраструктуры и экономики этого района (в связи с этим СМ РСФСР принимает специальное Постановление «О дополнительных мерах по развитию жилищного и коммунального хозяйства, здравоохранения, просвещения и культуры Пригородного района Северной Осетии»).
Целью этих социально-экономических мероприятий было достижение значительного роста уровня жизни в ПР, в том числе и ингушского населения. Кроме того, важно было добиться соответствующего «демонстрационного эффекта»: разрыв между уровнем жизни ингушей в ПР и в собственно Ингушетии должен был наглядно показать осетинским ингушам выгоду их «внутриосетинского» положения в сравнении с районами ЧИАССР (здесь уместно вспомнить, что в 1973 году часть ингушей была за восстановление Горской, то есть фактически объединенной Осетино-Ингушской республики).
Однако существовал ряд обстоятельств, сводящих на нет все усилия осетинского руководства добиться положительного для Северной Осетии эффекта от курса на «опережающее» развитие ПР. Прежде всего, разрыв в уровне жизни и «качественный» государственно организованный отрыв ПР от других районов (собственно) Ингушетии по экономическим показателям лишь СПОСОБСТВОВАЛ восприятию ингушской элитой Пригородного района как необходимого и желанного экономико-территориального ядра Ингушетии. Чем более развитым был ПР и чем более отсталыми районы собственно Ингушетии, тем ценнее оказывался ПР, тем естественнее очерчивался он как центр Ингушетии и тем настойчивее были устремления на него извне. На «массовом», «обыденном» уровне та же ситуация выражалась в том, что разрыв в уровне жизни в ПР и Ингушетии создавал дополнительный импульс к миграции ингушей в ПР. Ингушское население ПР в 1979–1989 годах росло быстрее, чем ингушское население в собственно Ингушетии. И это несмотря на введенные после событий 1981 года ограничения на прописку в ПР (124).
Период 1982–1989 годов — это время, когда руководство Северной Осетии (возглавляемое назначенцем Москвы Одинцовым) проводило фактически линию на социально-экономическую и «властную» интеграцию ингушей в Северной Осетии (выделение квот для ингушских студентов в вузах Северной Осетии, резервирование для ингушей «мест» для приема в партию как канал вертикальной мобильности (125) и т.д.).
С одной стороны, такая политическая линия вела к росту недовольства среди осетин, с другой стороны, для самих ингушей период такого протекционизма способствовал пониманию ими, что основные каналы распределения есть каналы государственные — коридоры власти. «Протекционизм» в отношении ингушей совпадал по времени с введенным в 1982 году «ограничением на механический прирост населения в ПР». Хотя такие ограничения вообще были привычны для многих районов Советского Союза, но в данном случае одна из сторон — ингушская — воспринимала данный акт как «этнически сфокусированный», направленный на ограничение роста именно ингушского населения ПР. Эта двойственность положения ингушей — протекционизм по отношению к ним в некоторых сферах социальной жизни и ограничение их гражданских прав в других сферах — могла быть преодолена только обретением самих государственных каналов как источников и протекции-блага, и принуждения.
Другим аспектом социально-экономической жизни, способствовавшим затягиванию узла противоречий между осетинами и ингушами, являлась связь этничности и социального разделения труда.
Еще в советское время дефицитарная распределительная экономика постоянно подстегивала экономическую значимость первичных, родственных, клановых связей. «Родственная избирательность» с ее неизбежной этнической составной оказывалась существенным регулятором всей хозяйственной жизни.
И в постсоветский период сама специфика экономических отношений на российской национальной периферии, где сильны традиционные родственные связи, не только не ослабила их экономическую значимость, но придала им новый импульс. На фоне неопределенных, аморфных правил, условий экономической деятельности, крайне неустойчивых правовых рамок этой деятельности значение фамильно-клановых связей только усиливается. Даже больше того, фамилия, клан воспроизводятся как адекватные постсоветской экономической реальности ГОТОВЫЕ ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ячейки. Кавказские ячейки вообще вполне успешно действуют в «теле» российской экономики именно потому, что опираются, в отличие от многих «чисто российских фирм», на вне- и над экономические основания — тем более устойчивые, чем более слабы и неопределенны основания собственно экономические. Внутри же своего «кавказского сообщества» этот комплекс усиливает отнюдь не значимость и роль гражданских и профессиональных характеристик, а ценность ПРИНАДЛЕЖНОСТИ К ОПРЕДЕЛЕННОЙ корпоративной, а еще надежнее — этнической или клановой группе. Одним из следствий этой тенденции является то, что существующий отчетливый «дисбаланс» в «капитале» первичных, родственных связей, которыми обладают, в частности, кавказцы и русские, воспроизводится в этнически непропорциональном распределении и непропорциональном представительстве кавказских и русской групп в наиболее престижных (прибыльных) сферах занятости. Но данный дисбаланс характерен отчасти и для внутри кавказских отношений, в том числе и для осетино-ингушских. Хотя сети первичных, родственных связей в осетинской среде не менее обширны, чем в среде ингушской, но их насыщенность, интенсивность, сплоченность уже изрядно померкли в лучах уличных фонарей владикавказского Gesellschaft.
Козырь этого «первичного капитала», позволивший ингушскому меньшинству в Северной Осетии успешно реализовать свои культурные ресурсы и стать к 1980-м годам одной из самых состоятельных групп населения, тем не менее, постоянно упирался в дефицит политической власти. Ингуши достигли к концу 1980-х годов, как мне представляется, «потолка» возможной экономической состоятельности в Пригородном районе, — возможной в рамках того распределения политической власти, которое существовало между ними и их «титульными» осетинскими соседями. Отсюда я бы сделал такой вывод: чем выше был уровень экономического преуспеяния ингушского населения в ПР, тем болезненнее было столкновение с этой «реальной планкой власти», с этим «титульным потолком», не позволяющим достичь того, чего можно было бы достичь, будь ингуши сами титульной группой, а ПР — частью Ингушетии. Мне представляется, что сам радикализм ингушской позиции в конфликте был обуслослен не столько «ущемлением гражданских прав», сколько тем разрывом между реальным положением дел (и прав) и тем возможным, «идеальным» положением, которое рисовалось ингушам как ДОЛЖНОЕ. Конструирование такого «идеального» ДОЛЖНОГО положения — функция митингов, исторических изысканий, национальной пропаганды. Точнее говоря, «заботой» этой пропаганды было рисование «страшного разрыва», «пропасти» между должным, заслуженным по праву положением, которое было бы «исторически справедливым», с одной стороны, и тем «реальным» положением, что явилось участью ингушей в Северной Осетии, — с другой.
2.5. Демография как «национальная безопасность»
К началу 1970-х годов и особенно в 1980-х все более очевидным становился тот факт, что осетины и ингуши представляют собой не только две этнические группы с кардинально различной внутриимперской судьбой, но две группы, находящиеся на различных стадиях демографического перехода (демографической модернизации). Уровень урбанизации осетинского и ингушского населения достаточно наглядно объясняет этот фазовый разрыв в модернизации демографического поведения (см. табл. 1).
Таблица 1.
Уровень урбанизации осетинского и ингушского населения на 1989 год (126)
| население (%) | ||
| городское | сельское | |
| осетины | ||
| ингуши |
Этот фазовый разрыв проявляется в этнической дифференциации такого показателя, как естественный прирост населения: у осетин за 1979–1989 годы он составил 10,3%, у ингушей — 27,4%.
Различная степень продвинутости двух соседних народов по пути демографической модернизации, в свою очередь, выражается в обостряющих «исторические несправедливости» факторах:
— демографические различия усугубляют экономическое отставание Ингушетии от Северной Осетии в целом;
— дефицит земли и отчетливые различия в демографическом поведении двух групп в условиях чересполосного расселения в Пригородном районе с неизбежностью превращали его в типичный «выталкивающий регион»; причем «выталкивающий» осетин, имеющих «продвинутые» демографические показатели. Это «выталкивание» не является обязательно осознанным в идеологемах типа «это наша земля — а вы здесь гости» отношением. Тем не менее, люди, принадлежащие к различным этническим группам, оказываются в ситуации различного по содержанию и интенсивности группового давления. Дилемма «остаться или уехать» очерчивается и решается в контексте тех перспектив, которые жестко связываются с будущим, потенциальным преобладанием «своих» или «чужих» в качестве соседей, и комфортного, то есть не отягощенного конкретной этнической принадлежностью, горизонта социальной мобильности.
Очевидно, что тенденцией в районах чересполосного расселения двух групп, имеющих столь разные модели демографического поведения, будет следующее: относительно продвинутая группа (здесь — осетины) будет стремиться к некоему «отделенчеству» от запаздывающей группы (здесь — ингуши). Осетины будут стремиться к всевозможному насыщению, укреплению барьеров, отделяющих их от ингушей. Данное стремление будет идеологически обосновываться как необходимость обезопасить себя от «демографической экспансии», «демографической колонизации». Демографически продвинутая группа будет всегда стремиться к «насыщению барьеров», препятствующих демографической колонизации территории со стороны «этнических конкурентов».
Кстати, нужно заметить, что и в общерегиональном, северокавказском контексте продвинутость осетин в демографической модернизации существенно сдерживает их в политических проявлениях общекавказской солидарности и, напротив, способствует усилению изоляционизма в отношении их собратьев по общегорской культуре.
Таблица 2.
