Предисловие
В последний день октября 1992 года на Северном Кавказе взорвался в вооруженных столкновениях один из многочисленных «этнополитических конфликтов» постсоветской эпохи — осетино-ингушский. Отдаленные последствия тех событий еще долгое время будут находиться среди самых болезненных проблем нашего края, а их непосредственные трагические итоги и сейчас, пять лет спустя, не позволяют говорить о каком-либо устойчивом продвижении к миру.
Целью настоящего очерка явилась попытка рассмотреть то, как формировались исторические предпосылки конфликта и какими были основные факторы, способствующие его разворачиванию в открытую, насильственную фазу. В очерке не отражена сама эта фаза — вооруженные столкновения и события, происшедшие в зоне конфликта после 31 октября 1992 года. Анализ самого конфликта, его последствий и перспектив урегулирования я надеюсь сделать в следующей работе: предлагаемый читателю очерк является историко-социологическим введением к ней.
Данный очерк выполнен в основном еще в 1993 году, как «плановая тема» в Северо-Осетинском институте гуманитарных исследований (г. Владикавказ). Ее руководителем был директор института С.П. Таболов. К сожалению, эта работа навсегда останется без его директорской «приемки». В последующем в текст были внесены некоторые изменения и исправления. Особую признательность я хотел бы выразить проф. А.Г. Здравомыслову, сделавшему важные замечания к работе (не ко всем из них я смог прислушаться), а также моим коллегам А.Б. Дзадзиеву, Л.Б. Дзугаеву и В.П. Огоеву.
Их критический взгляд позволил мне приблизиться в какой-то мере к достижению цели настоящей работы.
ПРЕДЫСТОРИЯ КОНФЛИКТА
31 октября — 5 ноября 1992 года на территории Пригородного района Республики Северная Осетия происходили вооруженные столкновения, уже вошедшие в историю как «открытая фаза» осетино-ингушского конфликта. В результате массовых насильственных действий погибли 546 человек (из них 407 ингушей, 105 осетин) (1). Формально сторонами конфликта выступают две российские республики — Северная Осетия и Ингушетия (2). Часть нынешней территории первой оспаривает вторая (3) (см. также в Приложении карту 9:1992). В силу того, что конфликт в значительной мере развивается на этнической почве, противостояние происходило также между осетинским и ингушским населением внутри самой Северной Осетии. Национально-территориальная принадлежность Пригородного района Северной Осетии и части ее столицы Владикавказа является основой этого конфликта.
Ретроспективный взгляд на историю осетино-ингушских отношений, брошенный сквозь призму нынешнего (1992 г.) конфликта, в значительной мере провоцирует трактовку каждого существенного этапа-сдвига в этой истории в качестве сюжета, вложившего свой вклад в генезис конфликта. Практически каждый из исторических сдвигов содержал в себе какую-либо существенную предпосылку конфликта, так что без краткого рассмотрения этих сдвигов он не может быть понят в своей целостности. Рассмотрение исторических сдвигов в «параллельной биографии» двух соседствующих народов проводится ниже именно в этом контексте — как специфическом времени возникновения диспропорций, асимметрий, разрывов в уровне и характере развития, выразившихся в конце концов в непосредственном противостоянии, проявившихся в качестве предпосылок современного конфликта и его «открытой», «насильственной» фазы.
Начало истории» осетино-ингушских отношений
Рассмотрение истории взаимоотношений осетин и ингушей как предыстории их нынешнего конфликта способствует анализу прошлого в его «идеологических акцентировках»: история упрощена в современных взаимных претензиях, сведена к некоторым существенным сюжетам, которые фиксируют наиболее значимые, болезненные для самих сторон повороты истории. Я здесь неизбежно последую за историками-идеологами в этих упрощениях.
Национальные идеологии, ввязанные в этно-территориальный конфликт, подходят к истории с требованием доказать ПРАВА на спорные территории, права, которые бы опирались на свидетельства:
— о давности проживания своего народа на этих территориях, его исконности, автохтонности или укорененности; о длительности проживания;
— о временном предшествовании контра-народу, соперничающей этнической группе (что упорядочивает ситуацию по критерию «гость-хозяин»);
— о справедливости, естественности, спонтанности этнотерриториальных изменений в пользу своего народа;
— о несправедливости, неестественности и насильственности изменений в пользу «контра-народа».
Эти идеологические критерии позволяют говорить о «начале истории», о моменте, когда «спонтанная история», к которой трудно применить категории справедливости-несправедливости, сменяется «субъектной историей», нагруженной правом и бесправием.
История осетино-ингушских отношений имеет свое относительное начало, относительную точку отсчета — это XVIII век. Критерии определения этого «начала» следующие:
В XVIII веке осетинские и ингушские общества попадают в сферу российских интересов. Пионеры, или точнее предвестники, российской колонизации — путешественники, миссионеры, военные разведчики — создают первые свидетельства (карты, описания народов и местностей), свидетельства УЖЕ НЕ ПРЕРЫВАВШЕЙСЯ затем писанной истории.
«До-российские» свидетельства о «топографии соседства» осетин и ингушей (источники до XVIII века) качественно отличаются специфической архаикой: это «косвенные» свидетельства, лишенные важного для идеологии морально-правового измерения. Запечатленные в типе захоронений, архитектурных сооружений, топонимии и гидронимии, морфологии языка и его лексическом составе, в писаниях древних историков или путешественников, — это свидетельства об истории, которую уже «нельзя переиграть», отменить или выгодно реорганизовать. Идеологическая функция этой истории ограничивается конструированием ключевых интегративных мифов и подпиткой эмоциональной базы национального движения.
Свидетельства с XVIII века начинают говорить уже непосредственно о людях и группах, чья деятельность сформировала устойчивый этнополитический ландшафт в регионе. Это сдвиг в «новую, субъектную историю», уже вполне доступную сослагательному наклонению, а вместе с ним и морально-правовым оценкам и реконструкциям «справедливых границ».
Таким образом, самое существенное в характеристике «начала» состоит в том, что российская колонизация привнесла первые свидетельства (детальные и достоверные карты, другие документы), ДОСТУПНЫЕ современным идеолого-правовым спекуляциям. Относительная несущественность для современного историко-идеологического противостояния Осетии и Ингушетии «до-российских» свидетельств выражается в том, что именно с российской колонизацией укореняется в регионе ГОСУДАРСТВЕННОСТЬ, длящаяся в своей относительной, но отчетливой преемственности и поныне. Колонизация генерировала два момента — государственность, или — право) как систему апелляций, позволяющую трактовать насилие в терминах справедливости-несправедливости. (Без этой системы, например, вытеснение слабого народа более сильным — скажем, вытеснение кабардинцами осетин в горы в XV—XVI веках — выглядит как историческая неизбежность, неотменимая спонтанность истории. Наличие же этой системы апелляций к праву и справедливости делает возможным тезис о «восстановлении» попранных по праву сильного прав слабого.) Кроме того, колонизация и государственность есть сдвиг от «спонтанной» истории взаимоотношений осетин и ингушей («справедливой, потому что никто не вмешивался в естественный ход истории») к истории «привнесенной» ИНОНАЦИОНАЛЬНЫМ государством.
С середины XVIII века сама история осетино-ингушских отношений предстает фактически как процесс ПАРАЛЛЕЛЬНОЙ АДАПТАЦИИ двух этнических групп внутри накатывающейся на регион российской колонизации (иначе говоря — собственно государственности). Появляется еще один субъект отношений, «привносящий» в историю отношений осетин и ингушей императивы своих собственных интересов, берущий на себя значительную долю отвественности за внутригосударственную судьбу осетин и ингушей. Таким образом, хотя «древнейшая история» может являться наиболее священной и идеологически значимой для современных национальных движений (4), но все же она играет здесь вспомогательную роль: до-российская история осетин и ингушей обладает гораздо меньшим идеолого-правовым потенциалом не только потому, что она «аморфна» и «косвенна», а потому, что она не доступна идеолого-правовым спекуляциям в понятиях «наличной», действующей государственности, подталкивающих последнюю или сдерживающих ее в процессах ее собственного самоопределения в новых морально-правовых реалиях (5).
Перед колонизацией
Чтобы понять структуру «старта» во внутригосударственном или внутриимперском развитии осетин и ингушей, необходимо взглянуть на кондиции сторон, предшествующие «началу».
Локализация и политическая ситуация. Оба народа представляли собой к началу второй трети — середине XVIII века две группы вольных горских обществ. Группа обществ (как осетинская, так и ингушская) вряд ли представляла собой реально-политическое объединение, скорее группа определялась как «единая номинация» по этнической и культурной близости различных осетинских или ингушских обществ. Для осетин в малой, а для ингушей в большой мере справедливо суждение, отрицающее само наличие Народа как единой группы этнической идентификации. Если понятие Осетия (редко — Иронистан, наряду с Дигорией) уже имело достаточную историю, чтобы быть принятым русскими миссионерами и военными разведчиками в качестве объединяющего осетинские общества этнонима, то понятие Ингушетия не встречается как объединяющее все ингушские общества: употребляются термины Ингушетия (одно общество), Киштетия, Кистиния, кистинский народ (иногда исключая галгаевское и галашевское общества), ингушский народ (иногда отличая его от галгаевцев или кистин). Иногда ингуши включаются в чеченцы, но отличаются от «собственно чеченцев». Все это начальное этнонимическое многообразие в русских источниках (6) отражает реальное состояние как объекта (самостоятельное существование этнически близких обществ, что позволяет называть их и одним, и двумя именами), так и наблюдателя (из Грузии — кистины, из Кумыкии — мычкизы, из Владикавказской крепости — ингуши). Именно этноним вайнахоя-зычной группы, проживающей в Тарской котловине близ Владикавказской крепости в аулах Большие Ингуши (Ангушт), стал постепенно распространяться и на другие общества, ингушами себя не называвшие (галгаевцев, галашевцев и других). Парадоксально в обратном направлении распространялось обобщающее ингушей самоназвание — все они именуют себя сегодня г1алг1ай, хотя не все галгаевцы. Здесь, вероятно, сказалось внутренне доминирующее положение галгаевцев и Галгая среди других ингушских обществ (7).
Еще должен был пройти определенный исторический этап, чтобы тагаурский, куртатский, дигорский народы определились или возвратились к устойчивой общей номинации «осетины», как для самих себя, так и для «русских наблюдателей»; еще должно было пройти время, чтобы галгаевцы, галашевцы, ингуши, цоринцы возникли как ингуши.
Обе группы обществ, и осетинская, и ингушская, расселялись к 1730–1750 годам в пределах горной полосы, примыкавшей с запада (осетины) и востока (ингуши) к Тереку (8) и ограниченной с севера равнинами, на которых господствовали кабардинцы (9) (см. карту 1: 1740–1780).
Именно эти два обстоятельства — подверженность кабардинскому влиянию (доходившая в иные периоды до непосредственной зависимости) и стратегически важное положение близ наиболее удобного горного прохода в Закавказье — именно они определяли первоначальную сходность исторической судьбы осетин и ингушей в контексте усиливающегося интереса Российской империи к Кавказу. Интерес России к осетинским и ингушским обществам был идентичным: стабильность и безопасность будущих российских коммуникаций, проходящих через земли осетин и ингушей в Грузию, взамен на российскую протекцию для этих народов от более сильных соседей (главным образом кабардинцев и чеченцев). (Здесь нужно также отметить, что в 1750–70 годах, вплоть до самого начала российской протекции над Грузией, интерес империи к осетинским и ингушским горам основывался прежде всего на возможностях добычи здесь стратегического для военных нужд сырья.) В целом взаимные интересы обусловили то, что и осетин и ингушей можно назвать «союзными России племенами». Грабежи и блокирование дороги в Грузию со стороны осетин и ингушей в последующем случались довольно регулярно, однако это не отрицает исторически доминирующей в то время союзнической тенденции (10). Целая цепь событий обозначает этапы постепенного включения осетинских и ингушских обществ в сферу российских интересов и влияния (11):
— 1740–50-е годы — первые известия, полученные российскими властями об «осетинцах» и «киш-тинцах» и о склонности этих народов к принятию (восстановлению) православного христианства (12) и переходу под покровительство России (13);
— 1746 год — начало деятельности Осетинской духовной комиссии, небольшой российской миссионерской организации (состоявшей первоначально из грузин), которая занималась обращением осетин, а чуть позже (с 1756 г.) и ингушей в православие;
— 1749–1752 годы — посольство группы осетинских старшин в Петербурге, прибывших туда «под патронажем» главы Осетинской духовной комиссии. Цель посольства — добиться российской протекции над Осетией;
— с середины 1750-х годов — усиливающееся давление кабардинских князей на осетин и ингушей (с 1760 года), обусловленное перспективами христианизации этих народов, самостоятельности их отношений с Россией и постепенным выходом благодаря этому из-под влияния Кабарды (14). Это давление способствует появлению новых обращений осетин и ингушей к России о желательности для них российской ВОЕННОЙ протекции, в том числе о присылке военных команд для защиты от кабардинских притеснений (15);
— 1763 год — основание русскими Моздокской крепости, несмотря на дипломатическое и военное сопротивление Кабарды, которая поддерживалась Турцией и Крымским ханством. Основание крепости приблизило цепь русских укреплений, идущую от Кизляра вверх по Тереку, к территориям осетин и ингушей. Российские власти намеревались укреплять линию Кизляр—Моздок не только казаками, но и принявшими христианство осетинами, ингушами и кабардинцами;
— деятельность Осетинского подворья непосредственно у выхода на плоскость (тогда границы Кабарды и Осетии) осетинского Куртанинского ущелья (до 1769 г.);
— 1774 год — переговоры в Моздоке между Астраханским губернатором, в сферу подчинения которого входили российские земли на Северном Кавказе, и группой осетинских старшин. Это событие считается сегодня официально признанной датой «вхождения Осетии в состав России» (16).
Наконец, в 1783 году Картлийско-Кахетинское царство становится российским протекторатом по Георгиевскому трактату, что резко усиливает значение Дарьяльского прохода, всей линии Моздок—Дарьял—Грузия. В 1783–84 годах российские войска закладывают цепь укреплений вдоль данной линии: Константиновское, Григориополисское, Елизаветинское, Владикавказское. Хотя дорога Моздок— Дарьяльское ущелье прокладывалась через пределы тогда еще Малой Кабарды, вопрос о том, на чьих землях закладывались данные укрепления, не имел сколько-нибудь существенного значения, не только потому, что этнические границы или границы землепользования были достаточно аморфными и изменчивыми, но именно потому, что Россия считала уже эту территорию своей и распоряжалась ею соответственно (17). Военные укрепления закладывались скорее всего вне зависимости от согласия-несогласия конкретных местных обществ или владетелей. То, что Россия все же заручалась таким согласием, есть свидетельство ее стремления получить не само согласие местных владетелей, а основанную на нем определенную меру безопасности и прикрытия военных объектов.
Вопрос о «собственниках территории», попавшей в линию Моздок—Дарьял, стал идеологически актуален лишь в настоящее время, в основном в связи с тем, что Владикавказское укрепление представляет собой сегодня г. Владикавказ — столицу Северной Осетии, часть которого оспаривается Ингушетией на том основании, что укрепление (крепость) было заложено русскими войсками в 1784 году на ингушской земле. Подробнее 1784 год мы рассмотрим чуть ниже, а пока лишь отметим, что этот год обозначает начало нового этапа — этапа непосредственной колонизации и освоения Россией территории расселения осетин и ингушей.
Характеризуя начальное положение осетин и ингушей «внутри» российских интересов в регионе и по отношению к этим интересам, нужно сказать несколько слов о том, как складывались отношения непосредственно между осетинами и ингушами в период до 1784 года, или точнее — между соседствующими осетинскими и ингушскими обществами.
Идеологически актуальными оказываются следующие моменты:
— конфигурация этнического стыка;
— направление ассимиляции и доминирования той или иной этнической группы в контексте их соседства и взаимопроникновения.
Отношения между осетинами (тагаурцами) и ингушами были достаточно «естественными» для соседей — они включали как периодическое противостояние и локальные стычки, так и развитие родственных связей. Здесь важно отметить существование джераховского общества — своего рода смешанного этнического буфера между Осетией и Ингушетией. Этническая идентификация джераховцев — один из узловых пунктов историко-идеологических дискуссий, так как территория нынешнего Пригородного района — это зона интенсивной миграции джераховцев в середине XVIII — начале XIX века и от «решения» вопроса об этнической принадлежности этой группы зависит конструирование «джераховской» темы в качестве осетинского или ингушского «козырей» в историческом споре за Пригородный район (18).
Наличие родственных связей, общих фамилий и даже целого «промежуточного» общества создавало основу еще для одного исторического факта — наличия устойчивой традиции у осетин уходить в случае необходимости (кровная месть) из родных мест «к ингушам» (в полосу их контроля или освоения). Таким был, вероятно, еще один путь формирования смешанных осетино-ингушских (возможно тагаур-ско-ингушских или тагаурско-джераховских) поселений (19).
Еще одним «идеологически актуальным» сегодня сюжетом является то, что осетины-тагаурцы в части «приграничной полосы» (район нынешней Балты — южного пригорода Владикавказа) платили в середине XVIII века ингушам подати. Это свидетельство, вероятно, или того, что эти земли ранее (до XVII — начала XVIII века) принадлежали ингушам или контролировались ими (20), или же того, что плата была необходима как гарантия безопасности осетинского хозяйствования в этом секторе со стороны соседствующих ингушских обществ. Тем не менее, будучи в XVIII веке отчетливо осетинской (земли тагаурских старшин-аддаров Дударовых), территория по левобережью Терека от Дарьяла до Владикавказа содержит, так сказать, шансы и для ингушского историко-идеологического сюжетного построения.
Отвлекаясь от данных историко-территориаль-ных частностей, нужно сказать, что в целом первый этап внутрироссииского развития осетин и ингушей может быть обозначен как «стартовый параллелизм», синхронность фазы, непосредственно предшествующей началу колонизационного процесса. Однако данный параллелизм или симметрия вхождения осетинских и ингушских обществ в Российское государство уже в пределах данной фазы (1730–1780) содержали в потенции моменты, которые способствовали затем существенному различию колонизации в Осетии и Ингушетии. Синхронность адаптации оказалась явлением временным (потому что была обусловлена достаточно внешними факторами: силой кабардинских княжеских дружин, тревоживших осетин и ингушей в XVIII веке, и проблематичностью российских коммуникаций через Большой Кавказ). Но чем устойчивее становились, чем глубже проникали колонизационные процессы в осетинское и ингушское общества и чем устойчивее укоренялось инонациональное государство в Осетии и Ингушетии, тем отчетливее становилось влияние СОБСТВЕННЫХ (до-российских) различий этих обществ на весь ход колонизации (адаптации-в-империи). Оказалось, что параллелизм судьбы поверхностен, старт внутриимперской эволюции был внутренне противоречив, и в последующем все более и более явственно звучали различия в адаптации осетин и ингушей внутри российской государственности. Среди факторов, обусловивших эти различия, могут быть названы следующие.
Различное геополитическое положение осетин и ингушей в отношении Кабарды. В 1730–60 годах началось сворачивание кабардинского поселенческого присутствия на плоскости (21), примыкающей сначала к горной Ингушетии (к востоку от Терека, по Сунже и Камбилеевке) — с 1730–40 годов, а затем — и к горной Осетии, с 1760–70 годов (22). Подвижные поселения кабардинцев («кабаки») смещаются все дальше и дальше на запад и северо-запад, поближе к основной территории Кабарды. Контроль кабардинцев над предгорной плоскостью переходит из одного качества в другое, из «землепользования» и расселения — в «рейдовый контроль», когда княжеские дружины периодически наведываются в оставленные поселениями районы. «Кабаков» уже нет, постоянное кабардинское население отсутствует, но земли считаются кабардинскими князьями своими, соответственно они считают себя вправе «взимать плату» с выселяющихся на их территории горцев.
Сворачивание кабардинского присутствия с востока на запад было одним из факторов того временного лага между выходом ингушей и осетин на равнину, который выразился в том, что, в то время как ингуши в течение 1730–60 годов УЖЕ ОСВОИЛИ часть плоскости, примыкающей к их ущельям, осетины еще оставались в пределах нагорной полосы. В 1750–60 годах возникают ингушские аулы Шолхи, Ахки-Юрт у выхода на равнину рек Камбилеевка и Сунжа. К 1770–80 годам сторожевые посты ингушей достигают пункта нынешней Назрани (23). Более того, набеговые партии самих ингушей проходят в последней четверти XVIII века и на левобережье Терека, на равнины, прилегающие к осетинским горам (24).
Этот лаг во времени выдвижения на равнину был обусловлен также различиями в типе зависимости ингушей и осетин от кабардинцев. Если зависимость ингушей была чисто «силовой», зависела от силовой способности кабардинцев добиваться повиновения ингушских обществ, то влияние на Осетию было значительно более глубоким и многообразным. Это влияние выражалось в широком спектре отношений — от многочисленных родственных связей кабардинской и осетинской (западно-осетинской) верхушек, аталычества, союзничества (кабардинские князья прятали своих детей именно в Осетии, когда крымские войска особенно тревожили Кабарду), значительного культурного влияния Кабарды до хозяйственной земельной зависимости Осетии и военно-силового диктата по отношению к ней. В силу того, что влияние Кабарды на осетинские общества было гораздо более развернутым и основательным, чем на ингушские общества, выход последних на кабардинские равнинные земли был свободен от нерешительности и колебаний осетин, обусловленных качеством и интенсивностью их зависимости от Кабарды.
Представляется, однако, что решающим фактором, отличающим больший динамизм ингушской миграции на плоскость в середине XVIII века от осетинского переселения, являются внутренние социально-структурные различия осетинских и ингушских обществ. Земельный голод и внутренний «демографический пресс» был, вероятно, схож в осетинских и ингушских ущельях, однако различная социальная структура этих обществ обусловливала то, каким образом общества адаптируются к этому внутреннему напряжению. Данное социальное различие осетинских и ингушских обществ, которое в последующем будет иметь громадное значение и в типе внутрироссийской их адаптации, состояло в следующем: не-иерархическая, «горизонтально-ячеистая», фамильно-родовая (тейповая) структура у ингушей и складывающиеся иерархические отношения (феодализация) у осетин. В то время как нарастающие феодальные отношения в осетинских обществах, их социальное расслоение отчасти поглощали «энергию экспансии вовне», в ингушских обществах тейповая структура способствовала такой поселенческой «экспансии»: небольшие фамильные хуторские поселения — эти динамичные «споры тейповых древ» — стремительно возникали на равнине на оставленных кабардинскими кабаками землях.
В ингушской идеологии этот временной лаг между выходом ингушей на равнину (и самостоятельностью этого выхода) и инертностью осетин в их «контра-кабардинской» миграции описывается явно или неявно в категориях мужества ингушей, которые не боялись селиться на равнине, и трусости осетин, ждавших гарантий безопасности со стороны России (25).
Итак, в течение 1730–1770 годов (то есть к началу второй уже непосредственно колонизационной фазы вхождения в империю, ознаменованной основанием в 1784 году Владикавказа) ареал расселения осетин и ингушей претерпел изменения. Этот территориальный «предстартовый сдвиг» трансформировал синхронность вхождения осетин и ингушей в империю: очевидно, что в то время как осетинские общества нуждались в российской протекции для самой возможности переселения на равнину (26), ингушские общества искали российской протекции для обеспечения безопасности уже существовавших на равнине поселений и возможности основания новых. Это различие в последующем окажет существенное влияние на весь колонизационный процесс в Осетии и Ингушетии.
«Территориальное резюме» к 1784 году таково, что осетино-ингушская «межа» представляла собой широкую полосу по правобережью Терека от Да-рьяльского ущелья до выхода Терека на равнину в районе нынешнего Владикавказа (см. карту 1: 1740–1780). Эта полоса осваивалась, вероятно, преимущественно ингушским населением, но являлась в то же время неким вектором выдвижения вниз по Тереку именно ДЖЕРАХОВЦЕВ, то есть смешанной или переходной осетино-ингушской группы. Крайним северным населенным пунктом этой полосы явилось знаменитое Заурово (27), в четырех верстах от которого была основана Владикавказская крепость (28).
Современные национально-идеологические реалии таковы, что в их контексте этническая принадлежность Заурова в то далекое время выступает как весомый фактор, почти «ведущий критерий» определения исторических земель, на которых расположен Владикавказ, а значит и усиления самих правовых претензий на современный Владикавказ.
Существуют исторические свидетельства, обозначающие Заурово и как ингушское (29), и как осетинское (30), и как смешанное село (Клапрот, см. 29). Вероятнее всего, данный населенный пункт, расположенный на стыке миграций на равнину осетин (с юга из Тагаурии), собственно ингушей-фаппий (с юго-востока из Тарской долины) и общего для осетин и ингушей джераховского общества (также с юга по правобережью Терека), действительно был смешанным. Здесь нужно отметить, что та значительность, которая придается роли Заурова в современных историко-идеологических коллизиях, заслоняет очевидную собственно правовую бессмысленность этого спора, несущественность исторического факта «кому принадлежало Заурово» для определения «кому должен принадлежать современный Владикавказ». Однако интенсивность историко-идеологического спора имеет свои объяснения: «отлученные» в 1944 году от истории этих мест ингуши устремлены сегодня к тому, чтобы вернуть себя в историко-культурной ретроспекции, в том числе, и в Заурово. Это возвращение, монополизирующее за ингушами «место основания Владикавказа» («Владикавказ основан на ингушской земле»), есть болезненная реакция на осетинскую монополизацию истории Зауровой деревни, символизированную в осетинском названии Владикавказа — Дзауджи-Кау и выраженную в убеждении, что Заурово было исключительно осетинским селом (это убеждение получило официальное одобрение-санкцию в период после 1944 года) (31). Однако современные ингушские идеологи несколько преувеличили существенность и значимость исторического «возвращения» Заурово ингушам для перспектив политического обретения ингушами современного Владикавказа.
