Крушение цивилизаций — самый поразительный и одновременно самый непонятный из всех исторических феноменов. Пугая воображение, эта трагедия таит в себе столько таинственного и грандиозного, что мыслители не перестают обращаться к нему, изучать его и заниматься его секретом. Нет никакого сомнения в том, что рождение и формирование народов дают любопытную пищу для размышлений: развитие наций, их успехи, их победы и достижения не могут не поразить воображение; но как бы значимы ни казались эти факты, объяснение их не представляет труда — их полагают простым следствием интеллектуальных способностей человека; признав такие способности, уже не приходится удивляться их результатам; уже своим существованием они объясняют великие события, истоком которых они являются. Таким образом, в этом плане ни затруднений, ни сомнений не предполагается. Но когда мы видим, как после определенного периода славы и могущества все нации заканчивают упадком и крахом — я повторяю, все, а не отдельные из них; когда мы видим разбросанные по всей земле красноречивые в своей страшной очевидности обломки цивилизаций, предшествующих нашей, и не только цивилизаций известных, но и многих других, названий которых мы не знаем, а также и тех, которые, покоясь ныне в виде окаменевших скелетов в глуши лесов, почти современников земли, как выразился Гумбольдт, не оставили нам даже намека на память о себе; когда мы, возвращаясь к современным государствам, осознаем их невероятную молодость и понимаем, что они появились только вчера и что некоторые из них уже одряхлели, вот тогда мы убеждаемся, не без доли философского ужаса, насколько слова пророков о неустойчивости вещей относятся не только к цивилизациям, но и к народам, не только к народам, но и государствам, не только к государствам, но и к отдельным личностям, и нам приходится констатировать, что любая общность людей, пусть даже защищенная самыми совершенными общественными связями и отношениями, начинает разлагаться с первого дня своего образования и за всеми видимыми элементами жизни несет в себе принцип неизбежной смерти.
Так в чем же заключается этот принцип? Так ли он однороден, как его результат, и все ли цивилизации умирают от одинаковых причин?
На первый взгляд напрашивается отрицательный ответ, поскольку множество империй — Ассирия, Египет, Греция, Рим — рухнули в результате стечения непохожих друг на друга обстоятельств. Тем не менее, снимая кожуру видимости, мы обнаруживаем в этой неизбежности конца, которая неотвратимо висит над всеми нациями без исключения, наличие, хотя и скрытое, общей причины, и исходя из этого очевидного принципа естественной смерти, независимо от случаев смерти насильственной, мы убеждаемся, что все цивилизации через какое-то время обнаруживают в себе глубинные потрясения, трудно определимые, но от этого не менее реальные, которые во всех регионах и во все времена имеют аналогичный характер; наконец, замечая очевидную разницу между крушением государства и концом цивилизаций, наблюдая, как один и тот же культурный фактор то упорно сохраняется в какой-нибудь стране, находящейся под чужеземным владычеством, несмотря на самые катастрофические события, то, напротив, исчезает или трансформируется перед лицом незначительных невзгод, мы все больше приходим к мысли о том, что принцип смерти, лежащий в основе всех наций, присущ не только им, но и всем остальным.
Мои исследования, изложенные здесь, посвящены рассмотрению этого важного факта.
Нам, живущим в данную эпоху, первым выпало узнать, что любая общность людей и связанная с ней интеллектуальная культура обречены на гибель. В прежние времена этого не знали. В античную эпоху на Востоке религиозное создание, изумленное зрелищем великих политических катастроф, относило их за счет небесной чумы, ниспосланной за грехи народа; считалось, что такое наказание должно привести к покаянию других грешников, еще не наказанных. Евреи, плохо понявшие смысл Библии, полагали, что их империя никогда не кончится. Рим, даже когда он начинал клониться к упадку, не сомневался в своей вечности, о чем свидетельствует Амедей Тьери в своей книге «Галлия под римским владычеством». Нынешнее поколение не только увидело больше, но намного больше поняло: нет сомнений в смертности человека, потому что все люди, жившие до нас, умерли, точно так же мы твердо знаем, что сочтены и дни народов, хотя их существование длится дольше, так как среди нас нет тех, кто царил когда-то до нас. Поэтому для прояснения нашего вопроса не стоит прибегать к мудрости древних, которые могут нам предложить одно-единственное фундаментальное замечание, а именно: наличие божественного перста, управляющего этим миром, причем это обстоятельство признается во всей полноте, которую ему приписывает католическая церковь. Бесспорно, что ни одна цивилизация не закатится без вмешательства Бога, и применять к смертности всех без исключения цивилизаций священную аксиому, которой древние богословы пользовались с целью объяснения крупных катастроф, рассматриваемых ими как изолированные факты, — это значит провозгласить истину высшего порядка, которая должна определять поиск земных истин. Признать, что все нации гибнут, потому что они виновны, — это значит провести параллель с поведением отдельных людей и видеть в грехе зерна разрушения. Следуя этой логике, даже мало-мальски просвещенный человек будет считать, что каждый народ ждет участь тех, кто его составляет, что каждая нация виновна виной своих составных элементов, поэтому исчезнет так же, как исчезнут они; но повторяю: кроме этих двух безусловных истин древние не оставили ничего, что бы могло нам помочь.
Они ничего не говорят о том, как божественная воля приводит к гибели народов — напротив, они считают, что пути этой воли неисповедимы. Охваченные почтительным страхом при виде руин прошлого, они поспешно заявляют, что государства не развалились бы без воли Провидения. Я готов поверить, что в некоторых обстоятельствах могло случиться чудо, но там, где священные свидетельства не дают точного ответа — а это как раз большинство случаев, — можно на законных основаниях считать мнение древних неполным, недостаточно подкрепленным и признать, что поскольку небесный гнев обрушивается на нации постоянно, причем в силу какого-то решения, предшествующего появлению самого первого народа, такой приговор является предопределенным, закономерным и соответствует непреложному кодексу вселенной, а также остальным законам, которые неуклонно управляют как живой природой, так и неорганическим миром.
Возможно, у нас есть основания упрекать священную философию древних времен в том, что, в силу недостаточности опыта и ограниченности, она объясняет тайну неопровержимой теологической истиной, которая сама представляет собой тайну, и не касается фактов, находящихся в области разума, но мы не можем поставить ей в упрек то, что она не поняла величия проблемы или стала искать решение на земном уровне. Лучше сказать, что она ограничилась постановкой вопроса, и не ее вина, что она не решила его, и даже не прояснила. Именно поэтому теологическая философия стоит выше всех трудов школы национализма.
Лучшие умы Афин и Рима пришли к следующему выводу, который не опровергнут до сих пор: государства, народы, цивилизации гибнут только от роскоши, безделья, плохого управления, падения нравов, фанатизма. И эти факторы — либо в совокупности, либо по отдельности — были объявлены причиной краха того или иного общества, а естественным выводом из этого постулата является следующий: если нет в наличии ни одного из этих элементов, никакой иной разрушительной силы и быть не может. В результате приходится признать, что всякое общество умирает только насильственной смертью, будучи в этом отношении более счастливо, чем человек, и что если устранить упомянутые выше причины разрушения, то можно представить себе народ, столь же долговечный, как сам земной шар. Рассуждая таким образом, древние и не подозревали о том, к чему это приведет; они видели в этом лишь способ утвердить моральную доктрину, что, как известно, служит единственной целью их исторической системы. В описании событий они настолько были озабочены доказательством благости добродетели и пагубности порока и преступности, что все, выходящее за рамки этого нравственного контекста, их почти не интересовало и чаще всего не замечалось или игнорировалось. Этот метод был ложным, ограниченным и слишком часто противоречил намерениям своих создателей, т. к. клеймо добродетели или порока ставилось в зависимости от требований момента; но до определенной степени это можно объяснить благими намерениями, и если гений Плутарха и Тацита извлек из этой теории только романы и пасквили, то, смею утверждать, эти романы великолепны, а пасквили благородны.
Мне хотелось бы проявить снисходительность к мыслителям восемнадцатого века, но у них есть свои мэтры, а это уже другое дело: первые были до фанатизма озабочены поддержанием социального порядка, вторыми же двигала жажда нового и стремление к разрушению; одни пытались извлечь добрые плоды из своих выдумок, другие извлекали из них ужасные последствия, умея находить оружие против всех принципов правления, которым по очереди наклеивали ярлык тирании, фанатизма и падения нравов. Чтобы не дать обществу погибнуть, Вольтер предлагал покончить с религией, законом, промышленностью, торговлей под тем предлогом, что религия есть фанатизм, закон — это деспотизм, промышленность и торговля суть роскошь и разврат. Следовательно, наличие стольких недостатков означает дурное правление.
Моя задача меньше всего состоит в том, чтобы вступить в полемику: я хотел лишь отметить, насколько различные результаты дает мысль, общая для Фукидида и аббата Рейналя — у одного она сугубо консервативна, у второго цинично агрессивна и в обоих случаях ошибочна. Неправда, что всегда замешаны непременно те причины, которыми объясняют падение народов, и, охотно признавая, что в какой-то момент умирания народа они могут присутствовать, я отрицаю, что они достаточно сильны, что в них достаточно разрушительной энергии, чтобы без других факторов привести к столь пагубным катастрофам.
ГЛАВА II
