Здесь и далее следует пока невычитанный текст. Свежайшая текущая версия — на GDocs. Еще раз приношу прощения за неудобства, скоро текст будет перезалит 8 страница

У меня бывали ночи, когда среди стен моего разума не носилась громким эхом магическая мелодия. То были благословенные вечера, с единственным но — они давали мне возможность видеть сны. Ничто не делает пребывание в тюрьме более страшной участью, чем возможность видеть сны. В конце концов, в чем же сила проклятья без капли надежды, соответствующей ее мощи?

Когда я вижу сны, мне снится, как я иду по пустому Понивиллю. Там нет ни одного пони, кроме меня. Я — единственная видимая и слышимая душа. Каждый цок копыта — только мой. Каждое написанное слово принадлежит мне. Каждый выдох, каждая песня и каждый всхлип произрастает из моей и только моей глотки.

И даже если это кажется кошмаром, иногда я предпочитаю мир этих снов тому, через что я вынуждена проходить каждый день. По крайней мере, в моих снах я окружена запустением — куда более явной тюрьмой, чем та, что забрана решетками лиц столь великого множества счастливых и теплых пони.

Видя улыбку Твайлайт Спаркл, слыша ее голос, я каждый раз получаю напоминание о том, кем я когда-то была. Напоминание о тех днях, когда мы с Мундансер были жеребятками, когда мы играли в парках верхнего Кантерлота, воспроизводя ключевые моменты эквестрийской истории. Мундансер любила представлять, что она — Принцесса Луна, а Твайлайт, конечно же, всегда была Принцессой Селестией. Зачастую, я была вынуждена играть роль Старсвирла Бородатого. Обе они хихикали и подкалывали меня за то, что на наших маленьких сборищах я изображала грубого жеребца-волшебника. Оно того, впрочем, стоило, потому что ничто иное не приносило Твайлайт больше радости, чем возможность побыть Принцессой Селестией. Мир, казалось, становился ярче, когда она улыбалась, и то было действом, что я никогда не хотела нарушать.

Когда прошли годы, и Твайлайт покинула нас с Мундансер, чтобы жить под крылом Принцессы Селестии, я этого поначалу не осознала, но что-то, что никогда не может быть восполнено, покинуло нашу жизнь. Все трое, мы тогда были юными единорогами, и как всех волшебных пони в этом возрасте, нас чересчур глубоко затянуло в изучение истории, заклинаний и других кантерлотских искусств. Мундансер перешла в Филлидельфийский университет в погоне за своей мечтой стать учителем. Я изучала музыку и композицию в Школе для Одаренных Единорогов Селестии. Наши дни мы тратили на то, чтобы стать живыми хранилищами знаний; но мы устремились в будущее по разным путям. И в результате наше товарищество распалось, уступив место образованию и карьере на передовой наших жизней.

Но ни разу, тем не менее, это нас хоть как-то не беспокоило. Наша дружба была чем-то бессмертным, чем-то чистым и светлым. Время от времени Твайлайт Спаркл, Мундансер и я собирались вместе, чтобы поговорить о дорогах, по которым развела нас жизнь. Мы со смехом вспоминали о том, что делали в нашем детстве. И пока у нас была память о том, кем мы когда-то были, мы могли принять то, кем мы стали. Наша дружба будет длиться так долго, как мы будем помнить то, что объединило нас.

Сегодня же я -— единственная пони, что владеет роскошью возможности иметь эти воспоминания. Мундансер и Твайлайт утратили нечто, и они даже не знают об этом. Но должны ли они об этом знать? До тех пор, пока я помню их; до тех пор, пока они смеются, улыбаются и играют в Селестию и Луну в моем сознании, — ничто не утеряно. Я верю в это всем своим сердцем.

Так почему же, когда я изо дня в день вижу Твайлайт, я чувствую фантомную боль, будто что-то было оторвано от моей души, и оно кричит мне мольбы о воссоединении только лишь ради того, чтобы остаться онемевшей тенью чего-то теплого и невосстановимого?

Я счастлива, я чрезвычайно рада видеть, что Твайлайт обрела в Понивилле так много друзей. Было время, я волновалась за нее. Мы с Мундансер устремились за нашими карьерами с превеликим усердием, но Твайлайт Спаркл относилась к своему будущему с подлинной одержимостью. Во множестве попыток, когда я пыталась снова свести нас троих вместе, только Мундансер являлась на встречу. Вместе с ней мы волновались о жизненном пути Твайлайт. Мы скучали по ней и делились равными мерами беспокойства о будущем, что она для себя строила. В детстве Твайлайт питала великую привязанность к Принцессе Селестии, но мы с Мундансер обе сомневались, что она в полной мере готова к последствиям столь близкой связи с бессмертным аликорном.

Именно поэтому мое сердце столь полнится радостью оттого, что Твайлайт переехала в Понивилль. Ведь здесь живут пони, с коими она получила возможность найти общий язык. Я искренне верю, что они спасли ее от жизни в вечной изоляции, от судьбы, что вырвала бы из ее сердца саму возможность чувства той жизненной энергии, что поддерживает ее ум в тонусе.

И все же каждый раз, когда я вижу ее и ее друзей, я не могу не задуматься о том, как бы все было, если бы все сложилось иначе. Я приехала в Понивилль, чтобы навестить ее во время Праздника Летнего Солнца. Что, если бы та же возможность, что расцвела для Твайлайт, открыла ту же дверь и для меня? Возможно, я бы, так же как и она смогла бы завести друзей, смогла бы ходить на те же встречи, что и она, на те же пикники; смеяться над теми же смешными историями и улыбаться тем же мыслям, что и она.

Я прожила достаточно для того, чтобы знать, что жизнь есть сумма прожитых дней, но при этом, это еще и вкус увиденных снов. Иногда самый прекрасный хор — это тот, к которому ты не можешь присоединиться, тот, который ты можешь только слушать. Прошло уже много лет, но мне кажется, будто я по-прежнему играю роль Старсвирла Бородатого, поддерживая Твайлайт в ее главной роли, позволяя ее улыбке освещать сцену. Это чудесный спектакль, который достоин выхода на бис. Я просто не знаю, сколь долго смогу я одиноко просидеть, аплодируя.

 

Несколько дней назад я ввалилась в дверь моей бревенчатой хижины точно так же, как и в любой другой вечер, прожитый мной. Те же самые стены, увешанные множеством музыкальных инструментов, которыми я не делилась ни с кем, кроме себя, заключили меня в объятья. Камин зиял, ожидая огня, что будет зажжен в ночи — в ночи, ничем не отличающейся от прочих, проведенных наедине с моими мыслями и с тенями.

Порядок, в котором я живу, притупляет мой разум. Едва я подойду к очагу, что выстроила я сама, я уже знаю, из чего будут состоять следующие несколько часов. Я знаю, что я буду читать один из множества древних томов, взятых из библиотеки Твайлайт. Я знаю, что я буду прочесывать тексты в поисках малейших частичек информации, способных подкинуть мне подсказку о магических секретах, стоящих за Найтмэр Мун. Я знаю, что я либо не найду ничего, либо так мало, что этого будет недостаточно для того, чтобы за что-то ухватиться, а потому остаток угасающего дня пройдет в сидении на крыльце в попытке ухватить красоту с границы дикой природы, окружающей меня. И тогда, когда наступит вечер, и холодная дрожь заставит мои кости дергаться на краю готовности к освещенному луной вальсу — я сдамся зову одеял моей койки. Я буду смотреть в камин, воображая себе мир, где на каждую слезинку есть своя улыбка, на каждый всхлип — свой смех, а также где есть пара ушей, готовых быть рядом на все те страхи, что я вынуждена бормотать, заикаясь, зияющей бездне ночи.

Зачем я вообще это пишу? Каждые десять записей в дневнике я задаю этот же самый вопрос, и он столь же бессмысленнен и риторичен, как и остальные. Вот сейчас, когда я несу эту поэтическую ерунду, я сижу на скамейке, примерно ярдах в двенадцати [1]от Бутика Карусель. Сейчас солнечный день. В небе почти нет облаков. Одна и та же белка забралась ко мне уже пятый раз подряд. Я не знаю, осознает ли она, что я давала ей такие же маленькие кусочки еды уже четыре раза. Кенди Мейн пролетела мимо три раза, каждый раз махая мне копытом и говоря то же самое приветствие. Мисс Хувз с Динки прошли мимо моей скамьи, подарив мне ту же самую улыбку и кивок, как и вчера, и позавчера, и за день до того. Двадцать минут назад, подчинившись какому-то капризу, я встала со скамьи и нацарапала свое имя задним копытом на грунтовой тропинке. Сев обратно на скамейку, я решила посчитать число пони, которые решат поближе ознакомиться со словом из четырех букв. Прошло двадцать минут — мой счет по-прежнему на нуле. Пройдет час, четыре часа, пять дней, тысяча лет — я не жду, что это число сдвинется хоть на единицу.

Кому я пишу это, кроме как самой себе? Есть ли другой пони, за кем я могу приглядывать, о ком я могу заботиться, кого могу кормить, укладывать спать, утешать в печали? Кто еще это когда-нибудь прочитает? Кто еще сможет это прочитать? Неужели я просто спускаю слова в зияющую воронку? Иногда мне кажется, будто я балую себя питием из великого кубка пустоты. Смысла куда больше в написании безымянных песен в грязи или набивании едой белки, пока та не лопнет.

Были времена, когда я сочиняла музыку в качестве хобби. В конце концов, к чему изучать музыку, если ты не собираешься вносить свою лепту? Я помню, я доставала этим своих родителей. Были ночи, которые я проводила в своей спальне на верхнем этаже, раз за разом повторяя на лире или арфе одну и ту же упорную мелодию, пытаясь родить музыкальную симфонию, которая, я знала, станет очередным шедевром Кантерлота.

В настоящие же дни симфонии мне не принадлежат. Я ложусь в кровать и просыпаюсь с мелодиями, подобно призракам, преследующими мои мысли, резонирующими в моем роге, как в каком-нибудь проклятом камертоне. Я делаю все, что в моих силах, чтобы вытащить их наружу, на самой кромке крика. Ночи холодны, леденящи, пугающи. Когда я, наконец, расщепляю музыку до осязаемой композиции, она почти не приносит мне тепла, ведь другая мелодия занимает ее место, наполняя мои уши призрачным шепотом. Не осталось более струн, на которых можно играть, считая своими, ибо я по-прежнему потерянно блуждаю в тенях вечной ночи Найтмэр Мун.

Тогда возможно, что все, что я могу назвать своим — это мои слова. Этот дневник — одинокое произведение, исполненное а-капелла, ода радости… до тех пор, пока моему восприятию доступна радость — скользящий взгляд в прошлое и надежда на будущее. Я очень хорошо понимаю, что я — единственная пони, что прочитает то, что я сейчас пишу, но, возможно, оно и к лучшему. И пока я наполняю эти строки тем, что прекрасно, тем, что вдохновляет — эту симфонию я могу назвать своей собственной. Еще много мелодий мне предстоит открыть, прежде чем я могу даже просто надеяться одолеть это проклятье. Тем не менее, я не должна терять контакт с самой главной композицией, той, которой я есть главная исполнительница.

Одного я бы хотела — чтобы элегии были столь же четко определены.

 

— Вы уверены, что именно эти книги вы хотите взять? — Спайк посмотрел на меня сверху вниз с вершины передвигающейся на колесиках лестницы, прислоненной к полке полной пыльных томов. — Они написаны не на общем эквестрийском. Твайлайт Спаркл говорит, что многие из них написаны на мунвайни. [2] Если, конечно, вы не располагаете хотя бы любительским уровнем знание лунной речи, мисс…?

— Хартстрингс, — прошептала я. Пройдя по библиотеке, я встала у основания лестницы. — И тебе не стоит об этом слишком беспокоиться. Я знаю, что это сложный материал для чтения. Давай просто предположим, что у меня было… время, чтобы вложиться в изучение кое-каких старых языков.

— Эй, я не против, — сказал Спайк, пожав плечами, вытаскивая две большие книги с их места на полке. Он поморщился при виде суетливо удирающего паука и стряхнул несколько хрупких паутинок. — Честно говоря, это довольно круто. Большинство пони, которые заходят в библиотеку — и Твайлайт первая вам об этом скажет — приходят сюда за поваренными книгами или за приключенческими повестями, или еще за каким-нибудь простым чтивом. Жалко, что ее сейчас нет — она была бы рада помочь вам найти книги вроде этих. Но, все же… хех… — он улыбнулся и спустил свое маленькое, но дородное тело обратно на пол, балансируя книги на крохотной руке. — Может, оно и к лучшему. Она бы так перевозбудилась от того, что такой же единорог, как она выписывает эти старые книги, что, скорее всего, прожужжала бы вам все уши о древней эквестрийской истории.

Я не могла не явить ему тончайшую из своих улыбок.

— Ты так говоришь, будто это что-то плохое.

— Хех. Каждому свое. Я, на самом деле, не завидую тем пони, что приходят сюда что-нибудь изучать, особенно когда снаружи такой прекрасный день. Кажется, что некоторые из них никогда не находят времени на отдых.

Я глубоко вздохнула и взяла у него книги осторожным касанием телекинеза.

— Поверь мне, я тебя прекрасно понимаю, — почувствовав легкую дрожь, я поправила воротник толстовки, прежде чем продолжить: — И все же забытые сокровища, ждущие открытия, того стоят.

— Хммм. Звучит почти что даже захватывающе, — он улыбнулся, сверкнув рядами крохотных бритвенно-острых зубов. — Вы, должно быть, занимаетесь каким-нибудь леденящим душу крутым исследовательским проектом, мисс Хартстрингс.

— Насчет «леденящего» я согласна, — сказала я, кивнув. — А вот «крутой» — это еще под вопросом.

— А шиш его знает, — он почесал свои зеленые шипы и бросил на книги в моем телекинетическом захвате взгляд со следами отвращения. — Меня всегда холодок продирает, когда я касаюсь книг из нашей «Лунной Коллекции».

— Не только тебя.

— Ну, в самом деле! Твайлайт мне достаточно про них рассказала. Наследие Найтмэр Мун раздули до небес с тех пор, как Принцесса Луна вернулась спустя целое тысячелетие заточения, и все такое. Твайлайт сказала, что многие из книг, написанные на мунвайни были под страхом кары изъяты из всех библиотек Эквестрии. Представляете? Это связано с чем-то там… хыххх… что Принцесса Селестия обеспокоена тем, что смертные пони прочтут написанное Луной и каким-то образом заразятся порчей Найтмэр Мун.

— Это зовется «Великое Кантерлотское Затмение», — объяснила я ему, мысленно цитируя Твайлайт и, шаркая, продвигаясь к столу, чтобы приготовиться к долгим вечерним часам изучения. — Ученые до сих пор пишут об этом. Это были темные времена, пришедшие после тирании Найтмэр Мун, когда литература подвергалась во многом цензуре. В конце концов, по прошествии столетий, Принцесса Селестия осознала ошибку в своих действиях и отменила запрет. Что дало рождение современному эквестрийскому Ренессансу и заложило основу Кантерлоту как центру искусств и наук, что привело в итоге к превращению его в столицу. И все же последствия Великого Затмения весьма заметны в культуре пони, и многие секреты, записанные в Лунных Архивах, остаются по-прежнему нераскрытыми.

Спайк присвистнул.

— Ого. Вы это объясняете не так, как Твайлайт.

И это пробудило во мне любопытство.

— И как же она это объясняет?

— Просто, что пони были слишком напуганы для того, чтобы читать что-то, что прежде хранилось в библиотеке Принцессы Луны.

— Что ж, это вполне понятно, — сказала я многозначительно. — Великая мера тьмы и потерь связана с именем Найтмэр Мун.

— Ага, и не говорите, — он подмигнул мне, и ткнул в мою сторону пальцем. — Если эти книги окажутся слишком капризными для чтения в одиночку — только свистните. Даже Твайлайт скажет, что я — вполне неплохой ассистент. Не стесняйтесь меня о чем-нибудь просить, мисс Хартстрингс.

— Правда? — я открыла один из старых томов и, смахнув облако пыли прочь, прищурилась, глядя на ряды чужеродных слов. Вопрос мой был крайне комичной, немузыкальной жалобной мольбой. — Можешь ли ты тогда, случаем, рассказать мне что-нибудь про Вселенского Матриарха?

— Охххх… — изумрудные змеиные глаза Спайка растерянно моргнули. — Кого-кого там Вселенского?

 

— Это всего лишь сказки старых кобылиц, как считает большинство пони, — как-то однажды сказала мне Твайлайт Спаркл. — Но мне довелось узнать куда больше.

Я нервно сглотнула. Я задрожала. Прошло всего лишь два месяца, может, даже меньше с того дня, как началось мое проклятье. Я обитала в зеленой палатке, поставленной у стен заброшенного амбара, у самой границы города. В тот день, я сидела в комнате ожидания в Дневном Спа Алоэ и Лотос, прикидываясь очередным тревожным клиентом — исключительно лишь для того, чтобы отвлечь Твайлайт этой беседой, что была так отчаянно мне нужна. И по сей день я благодарю мою счастливую звезду, что она оказалась достаточно благородна для того, чтобы не обращать внимания на то, как выглядит эта дрожащая бродяжка в светло-серой куртке-толстовке, явно ищущая чего-то большего, чем фривольный массаж или педикюр.

— Откуда вы знаете? — прошептала я, стараясь держать себя твердо. Мир вокруг меня был ледяной могилой. Мой разум крутился вокруг все той же жалкой мелодии, заевшей как испорченная пластинка, где-то в глубине моего черепа. — Откуда вы знаете, что это не просто сказка старой кобылицы?

— Потому что Принцесса Селестия говорила об этом… или о ней… — она хихикнула. — Или, возможно, о них. Так или иначе, у меня нет ни малейшего сомнения в том, что Вселенский Матриарх реален. Я пробыла в ученицах нашей волшебной правительницы достаточно для того, чтобы иметь какие-то догадки с ее слов.

— Догадки? — я сглотнула, старательно пытаясь оставаться неподвижной на стуле. Дрожь была невыносимой, но я храбро боролась с ней. Мне нужно было казаться заинтересованной в разговоре настолько же, насколько мое сердце по-настоящему желало. — Вы хотите сказать, что она на самом деле ни разу не открылась в полной мере и не рассказала вам о том, что же есть Вселенский Матриарх?

Твайлайт поерзала, почувствовав на мгновенье дискомфорт. На какой-то миг мне показалось, что я наступила на мозоль, что я потеряла ее жажду заниматься моим образованием. К моему облегчению, она продолжила, пусть и с печальными нотками в голосе:

— Мне кажется, это очень личная тема для нее. И я говорю это не просто так, за этими словами многое стоит. Принцесса Селестия прожила очень, очень много времени. Очень непросто наткнуться на что-то, что она принимает близко к сердцу.

— И это — одно из тех вещей?

— Мммхмм. И для Принцессы Луны тоже. Видите ли… — Твайлайт улыбнулась и провела копытом по своей гриве, ожидая «нашей очереди» в заведении Алоэ и Лотос. — Принцессы, приглядывающие за солнцем и луной, бессмертны. Тем не менее, хотя этот факт и неоспорим, из-за него пони упускают кое-что очень важное. Что особенно иронично оттого, что именно эту вещь познает каждый маг в Эквестрии, прежде чем начать свою карьеру.

Я напряженно сглотнула и пробормотала:

— У всего есть начало.

Твайлайт глянула на меня с приятным удивлением.

— Так ведь… да! Хихи… Откуда вы знаете? Вы, получается, тоже изучаете магию, Мисс Хартстрингс?

Я закусила губу, избегая ее взгляда. Это была моя пятая, абсолютно одинаковая беседа с Твайлайт Спаркл, и я только к тому моменту начала привыкать к этому ритуалу.

— Мне… довелось немало читать, — призналась и солгала я одной фразой. Все, что я знала — лишь слова, термины, имена и очень малое число из них были на современном эквестрийском. — Но как я понимаю, ни один пони ни разу не был посвящен в тайну истинного происхождения Принцесс Эквестрии.

— И на то есть причина, — кивнув, сказала Твайлайт. Очертания ее лавандового тела купались в нежном свете ароматической свечи, что давала небесный образ моей подруге детства, говорящей о священных вещах. — Смертные пони живут сколько? Шестьдесят, семьдесят лет? Девяносто лет, в лучшем случае? Старсвирл Бородатый, конечно, был огромным исключением, но большинству пони повезет же, если им доведется увидеть, как проходит век, прежде чем их время на земле подойдет к концу. Способен ли кто-либо из нас представить себе, что такое быть аликорном? Жить миллионы лет? Видеть, как были заложены основы этого мира, и как рождались сами солнце и луна?

Я боролась с очередной волной дрожи, уставившись на стоящие вдалеке свечи, как на чужие звезды, мерцающие над нами.

— Я могу себе представить многое. Все чувствуется по-другому, — я вновь глянула на нее. Я могла лишь надеяться, что мои глаза столь же искренни, как и мои слова. — А что чувствует Принцесса Селестия? Вы знаете?

— Хотела бы я вам сказать, мисс Хартстрингс. Хотела бы я знать, чтобы я могла рассказать об этом всем моим друзьям, или всем пони вообще, если уж на то пошло. Но, хотя я и ученица Селестии, для меня по-прежнему многие вещи являются тайной, а если говорить о Вселенском Матриархе, то мне кажется, это слишком болезненная тема для Принцессы, чтобы можно было из нее что-то выдавить.

— Вы думаете, она не желает делиться с вами тем, что знает?

Твайлайт поежилась во внезапном приступе неловкости.

— Эм… Нет. Здесь что-то совсем иное, я так думаю… ну или, по крайней мере, предполагаю.

— О?

Она посмотрела на меня. Ее глаза были на удивление уязвимы.

— Смогли бы вы, мисс Хартстрингс, говорить о своей матери… если вы прожили так долго, что уже почти не можете вспомнить ее?

Резкий вздох сорвался с моих губ. Тени в комнате сгустились вдвое, будто все подернулось толстым покровом ночи.

— Я… Я никогда об этом не задумывалась…

Твайлайт мягко кивнула.

— Я представляю, что Селестия думает об этом каждый день, и вот почему я столь сдержана в поднятии этой темы.

Мои глаза опустились печально.

— Простите меня…

— Эй… — она улыбнулась и наклонилась ко мне. — Ни к чему извинения. В любопытстве нет ничего нездорового, но мы не должны забывать, что в мире по-прежнему существуют священные границы. К тому же, хоть Селестия, быть может, не слишком много говорила на эту тему, но она все же однажды сказала кое-что, что осталось со мной настолько долго, насколько я ее уже знаю.

Я снова подняла на нее взгляд.

— И что же она сказала?

Твайлайт широко улыбалась, мягко и по-детски.

— Когда я только стала ее ученицей, я спросила у нее о сотворении мира. Она ответила очень уклончиво, кроме одной любопытной детали, — она подавила смешок, прочистила горло и процитировала свою наставницу: — «Мир начался, как начинается все, моя ученица, — не с одного лишь дыхания… но с напева.»

 

Что это за напев? Тот ли самый, что крутится в моей голове каждое утро и каждую ночь моей жизни? Была ли я одарена способностью чувствовать то, чему ни одна другая эквестрийская душа не была благословлена (или проклята) стать свидетелем? Почему я? Почему только я? И как со всем с этим связана Найтмэр Мун?

Именно над этим я и бьюсь. Именно это — то, обо что я разбиваю свою голову. День за днем — в библиотеке ли Твайлайт, перед камином ли моей хижины, под светом ли свечей, под ледяным ли сиянием луны и нежным поцелуем утреннего солнца — я роюсь в книгах, томах и свитках в поиске ответа, пока мои глаза не начинают стекленеть от пыли и усталости всех тех веков, что эта смертная душа непрерывно старается охватить.

Ушло уже множество месяцев, а я лишь едва оцарапала поверхность массы забытых секретов истории — с учетом, что это действительно секреты, а не просто отвлекающие приманки, укрытые под мутными наслоениями времени. Самые богатые детали затеряны во множествах языков, большинство из которых мертво. Я откалываю по камешку, по песчинке от горных вершин Лунной Речи, полагаясь на кодексы, переводы, альманахи и разнообразные легенды; и узнавая многое, я понимаю, что несравнимо больше мне по-прежнему неизвестно, и, возможно, не будет известно никогда.

Была ли в первую очередь Найтмэр Мун музыкантом, и лишь потом только деспотом? Я бы не удивилась. Мои непрерывные исследования даровали мне поразительное озарение. Выяснилось, к примеру, что культура каждого разумного вида в Эквестрии содержит в себе пересказ историй о великом обманщике, чьим даром, прежде чем он становился погибелью праведных, были музыкальные искусства. Минотавры писали о королевском поэте, который, будучи отверженным своей любовью, заточил свое королевство в заклинании, обернувшем все в лабиринт. Алмазные Псы, зачастую считающиеся неграмотными, на самом деле обладают некоторым числом свитков, рассказывающих историю племени убийц, уведших своих братьев за собой с помощью «Воя Бурь». Даже у драконов есть устная легенда о древней королеве, обратившей своих братьев и сестер в камень с помощью магически резонирующего алмаза.

Возможно, мои открытия — целиком и полностью мои детища, как одного конкретного проклятого единорога, что целенаправленно ищет любую информацию, относящуюся к своему положению. И все же я не могу просто отбросить эти нагоняющие жуть свидетельства столь великого множества одинаковых легенд, рассказываемых во множестве столь различных цивилизаций.

Ни для кого не секрет, что Принцесса Луна отдает должное музыкальным искусствам. И, в то же время, в этом ей не уступает и Принцесса Селестия. Обе сестры являются аликорнами, правительницами народов пони, а потому было бы гнусным преступлением для них не внести свою лепту в культуру, что определяет тех, кем они правят. Тем не менее, всегда было принято считать, что в древние времена пони куда больше привлекал день, чем ночь, и в результате чего поддержка Селестии выражалась в песне и танце, тогда как поклонение Луне было куда более сдержано. Не нужна бессмертная душа для того, чтобы представить, что Луна захотела бы найти собственную музыку, дабы заполнить эту пустоту.

Но в чем же у этого связь (если она есть) со Вселенским Матриархом? Я уверена, нет, я твердо убеждена, что здесь должна быть связующая нить. Твайлайт Спаркл — ученица Селестии по зову собственного сердца. И если она цитирует Принцессу, говоря что «Все начинается с напева», то у меня просто нет никакого выбора, кроме как поверить ей. Наши правительницы-аликорны были рождены тогда же, когда был рожден весь наш мир; только они обладают способностью помнить. И разве есть способ лучше сохранить воспоминания, чем обратить их в музыку?

Да, этот напев реален. И я — одинокая душа, заточенная в холодную бутыль, меж стенок которой эхом блуждают эти призрачные мелодии, подобно незримым фантомам на темной стороне луны. И как только я найду их, я смогу найти и себя, и, возможно, всего лишь возможно, я смогу озвучить их миру, так, чтобы все пони, не только аликорны, смогли вспомнить о том, что было утеряно с момента основания всего, а я смогла бы стать столь же реальной, как и этот напев.

 

И вот вчерашним утром я поняла — время пришло. Я уже слишком долго откладывала исполнение Плача Ночи. У меня уже кончились отговорки, равно как кончился и страх. Бывает, приходит время, когда отчаяние в поиске ответов превосходит собой трепет перед предстоящей холодной дорогой. Вчера пришло то самое время. У меня было достаточно битов для всех нужных ингредиентов. У меня было достаточно времени для того, чтобы отправиться в необходимый мне поход. Только одного у меня не хватало — желания отдавать энергию, которую он из меня высосет.

Мне нужно было отправиться в Вечносвободный Лес, а, значит, мне нужна была подготовка. Там, куда я направлялась, одной моей толстовки будет недостаточно. Для начала нужны шерстяные носки. Я натянула их на копыта, затем надела поверх толстые галоши, чуть-чуть не доходящие до длинных шерстинок за копытом. Схватив толстый коричневый плащ, который я не надевала уже больше месяца, я обернула его вокруг всего своего тела. Затем настала очередь памятного желтого шарфа, что по-прежнему хранил в себе благословенное тепло щедрой улыбки элегантной единорожки. Наконец, я взяла черную зимнюю шапку, которую сшила себе сама, с дырочкой, проделанной для того, чтобы сквозь нее свободно проходил рог. Схватив сумку с монетами, я накинула на голову телекинезом оба капюшона, как толстовки, так и плаща, и, спотыкаясь, вышла за дверь хижины.

Чтобы дойти до края Вечносвободного Леса, где толстые наслоения одежды окажутся действительно полезны, мне нужно тридцать минут рысью. Но пока — я неприятно потею, страдая от тепла, которое в кои-то веки кажется невыносимым. Несмотря на соблазн стряхнуть хотя бы плащ и галоши, я продолжаю идти, зная, что скоро я буду мечтать о том, чтобы все одеяла в мире укрывали меня. Мне было интересно — чего я меньше всего хотела делать: отправляться в этот поход, или исполнять композицию, когда я получу то, что мне нужно. Я должна была занимать ум чем-нибудь отвлеченным хотя бы для того, чтобы придать себе сил, хотя бы для того, чтобы думать о других ситуациях, в которых обильное потение смотрелось бы столь же комичным, сколь и неловким, как, например, при попытке рассказать значение моей Метки сестрам Эпплджек и Рарити в миллионный раз, или же при получении цветка от Морнинг Дью.

Морнинг Дью.

Вздох сорвался с моих губ, и я улыбнулась впервые за несколько дней. Забавно: после всех моих записей о красоте дружбы и о надеждах на разрыв пут этого проклятья, эти два слова по-прежнему всенепременно приносят мне радость. Мое тягостное путешествие стало чуть менее тяжким, и я решительно вошла в густой лес с силами столь свежими, что я в кои-то веки смогла спокойно помедитировать, и заняться тем, что делает каждый музыкант, когда он расслаблен.

Сочинением музыки.

 

Семь элегий соединены с моим проклятьем. Мне это известно, потому что они — пока все, что я на данный момент обнаружила. Они приходят ко мне без предупреждения или предзнаменования, они заражают мой разум, рождаясь в кошмарах во сне или наяву. Если это — тот напев, с которого начался мир, то он же положил конец мне, а потому я должна осторожно перекинуть мост меж созиданием и аннигиляцией.

Первая Элегия Луны, как Твайлайт помогла мне узнать, называлась «Прелюдия к Теням». Согласно всего лишь единственному упоминанию в Королевском Эквестрийском Компендиуме, том двенадцать, это было первое свидетельство в недрах Лунных Архивов, дающее намек на то, что Принцесса Луна вообще когда-либо увлекалась сочинением музыки. И, к тому же, то была первая мелодия, что застряла в моей голове в то самое мгновенье, когда я очнулась в мире, что впал в бесконечную забывчивость касательно моего существования.