О хорошем и дурном характере матросов, в значительной мере связанном с занимаемыми ими постами и с их обязанностями на корабле

Квойн, артиллерийский унтер-офицер, был на «Неверсинке» представителем некой породы людей, слишком примечательной, чтобы в быстрой смене этих глав оставить ее без внимания.

Как уже было сказано, Квойну приходили в голову совершенно невероятные фантазии, к тому же это был сердитый, ожесточенный и вспыльчивый старик самого дурного нрава. Такими же были и все прочие пушкари, включая двух главных старшин и всех артиллерийских унтер-офицеров. Все они имели весьма смуглый цвет лица, напоминающий копченую ветчину. Обходя свои батареи, они безостановочно ворчали и чертыхались, то забегая между пушками, то выбегая из проходов, неизменно отгоняя подальше от них посторонних и извергая при этом такие проклятия и ругательства, будто совесть их опалило порохом и она стала бесчувственной под влиянием их профессии. Публика эта была отменно неприятная, в особенности Прайминг, гнусавый главный старшина с заячьей губой, и Силиндер, его колченогий заика-помощник. Впрочем, на каком бы военном корабле вы ни были, вам сразу бросится в глаза, что все представители артиллерийской части неизменно отличаются скверным характером, уродливы и задиристы. Как-то раз мне пришлось посетить английский линейный корабль. Артиллеристы на нем драили повсюду свои батареи, которые, по фантазии адмирала, были покрашены в снежно-белый цвет. Люди суетились вокруг огромных тридцатидвухфунтовых пушек и отпускали едкие замечания по адресу прочих матросов и друг друга, так что напоминали рой черных ос, жужжащих вкруг белых надгробий на кладбище.

Так вот, вряд ли можно сомневаться в том, что артиллеристы столь злобны и сварливы из-за того, что проводят так много времени с пушками. Это было однажды наглядно показано к полнейшему удовлетворению всей нашей компании грот-марсовых. Был у нас славный товарищ по грот-марсу, парень в высшей степени веселый и компанейский. Случилось так, что его перевели с повышением в артиллерийские унтер-офицеры. Несколько дней спустя кое-кто из нас марсовых, прежних его товарищей, решили навестить его, в то время как он совершал положенный обход пушек, порученных его попечению. И что же? Вместо того чтобы приветствовать нас с обычной сердечностью и отпустить какую-нибудь веселую шутку, он, к нашему величайшему изумлению, только хмурился, а когда мы стали подтрунивать над его нелюбезностью, схватил длинный прибойник, висевший у него над головой, и прогнал нас на верхнюю палубу, грозя пожаловаться, если мы еще раз осмелимся вести себя с ним запанибрата.

Мои товарищи по марсу решили, что эта удивительная метаморфоза была следствием того, что слабохарактерного, тщеславного человека внезапно извлекли из рядовых и возвысили до унтер-офицерского достоинства. Но хотя мне приходилось наблюдать подобные же явления, возникшие при тех же обстоятельствах у некоторых представителей нашей команды, все же в данном случае я прекрасно понял что к чему. Все произошло из-за того, что он стал якшаться с мерзкими, сварливыми, раздражительными пушкарями, а более всего потому, что он очутился под началом уродливых пушкарей Прайминга и Силиндера.

Истина, по-видимому, заключается в том, что человечеству надлежит быть в высшей степени осмотрительным при определении своего призвания и в выборе профессии, тщательно заботясь о том, чтобы тебя окружали предметы добродушные и приятные на вид, а также благотворно действующие на нервы звуки. У скольких людей ровные края их ангельских характеров оказались исщербленными настолько, что походили скорее на пилу, и не один сладостный сосуд благонравия был свидетелем того, как прокисло его содержимое из-за того лишь, что человек этот избрал сварливое занятие и пренебрег необходимостью окружить себя умиротворяющими и ласковыми пейзажами. Садовники, как правило, учтивые, приятные в общении существа, но остерегайтесь артиллерийских унтер-офицеров, заведующих оружейными складами и одиноких содержателей маяков. И хотя обычно люди, живущие в арсеналах и на маяках, и тщатся разводить цветочки в горшках, а иной раз и капусту на грядках для поддержания некоторой бодрости духа, особого толка от этого не получается, ибо то, что они вынуждены все время вращаться среди всяких пушек и мушкетов, наводит порчу на их цветочки, да и капуста не больно-то произрастает на почве, плодородие которой сообщили истлевающие кили потерпевших крушение судов.

Рекомендовалось бы каждому, обнаружившему, что характер у него начинает портиться из-за неудачного выбора профессии, которую уже слишком поздно менять, попытаться пособить этому горю, наполнив свои личные апартаменты предметами приятными и веселящими душу видом и звуками, ими издаваемыми. В летнее время, например, вы за самую скромную сумму можете установить у себя в окне эолову арфу [71]; а на каменную плиту[11] положить большую раковину, дабы всякий раз, как к вам подкрадывается приступ хандры, прикладывать ее к уху и услаждать оное ее однообразным звуком. А по части приятных на вид предметов можно рекомендовать пестро раскрашенную чашу для пунша или высокую голландскую кружку — наполнить ее не столь уж важно, это дело десятое. Устанавливать их следует на консоле в простенке между окон. Старинная серебряная разливательная ложка, украшенная насечкой, перечница или внушительная оплетенная бутыль, словом все то, что напоминает о еде и выпивке, изрядно способствует рассеиванью сплина. Но, пожалуй, лучше всего действует полка книг в веселеньких переплетах; это должны быть комедии, фарсы, песни и комические романы. Нет нужды раскрывать их, достаточно того, чтобы заглавия их были ясно видны. Прекрасной книгой для этой цели является «Перегрин Пикл» [72], а также «Жиль Блаз» [73], равно как и Голдсмит [74].

Но из всей домашней утвари наилучшим средством для излечения несчастного расположения духа и превращения его в счастливое является очаровательная жена. Если у вас есть дети и у них режутся зубы, детская должна быть расположена на достаточно высоком этаже; на корабле самое место для нее было бы на крюйс-марсе. В самом деле, дети с прорезывающимися зубами — дьявольское испытание для мужнина характера. Я был свидетелем того, как три многообещающих молодых супруга погибли на руках собственных жен из-за дитяти, у которого резались зубы, тем более беспокойного, что у него, кроме того, был еще и летний понос. С разбитым сердцем, прикладывая к глазам платок, я проводил этих трех злополучных молодых мужей одного за другим в преждевременную могилу.

В местах, где люди много сплетничают, родятся сплетни. Нет более болтливых людей, чем служащие в гостиницах, базарные торговки, аукционисты, содержатели баров, аптекари, репортеры, сиделки у рожениц и все те, кто живет среди шумных толп или бывает там, где собираются сплетники.

Уединение порождает молчаливость; это известно всякому. Кто, как правило, молчаливее писателей?

Вынужденное внутреннее спокойствие среди окружающей суеты плодит людей угрюмых. Кто угрюмее тормозных кондукторов, пароходных машинистов, рулевых или механиков на хлопкопрядильных фабриках? Ибо всем им приходится молчать; пока за них болтают машины, им и слова не удается вставить.

Надо вам сказать, что мысль об удивительном влиянии привычных зрелищ и звуков на человеческий характер возникла у меня в результате наблюдений на нашем фрегате. И хоть я считаю пример наших артиллерийских унтер-офицеров, особливо же того, кто был до этого нашим товарищем по марсу, самым убедительным аргументом в пользу такой теории, могу добавить, что весь корабль изобиловал иллюстрациями этой истины. Кто был самой широкой натурой, кто возвышенней всех душой, кто веселей, оживленней, гибче, предприимчивей, кто был бóльшим любителем всяческих забав и шуток, как не марсовой фок-, грот- и бизань-мачты? Причина широты их натуры заключалась в том, что им ежедневно приходилось разбегаться по вантам, а возвышенность чувств объяснялась тем, что они были вознесены над мелочными волнениями, дрязгами и ничтожной суетой палуб под ними.

Убежден, что именно тому обстоятельству, что я некогда был грот-марсовым, особливо же тому, что место мое было на самом высоком рее фрегата, а именно на грот-бом-брам-рее, я обязан тем, что могу представить жизнь на нашем корабле без тени предвзятости или каких-либо предрассудков, охватывая ее всеобъемлющим взглядом с птичьего полета; ничего не утаивая и не сочиняя, не очерняя и не прикрашивая, но представляя всех, начиная с коммодора и кончая посыльным юнгой, в их истинном виде со всеми их достоинствами и недостатками.

А веселы были эти марсовые потому, что все время глядели на синий, беспредельный, покрытый веселой рябью, сверкающий на солнце океан. И я нисколько не считаю противоречащим моей теории тот факт, что в штормовую погоду, когда лик океана хмурился и мрачнел, иные из них теряли веселость и предпочитали уединиться. Напротив, это только подтверждает мою теорию, ибо даже на берегу встречаются люди от природы веселые и беззаботные, которые, стоит лишь осеннему ветру задуть из-за угла и завыть в домовой трубе, сразу становятся сердитыми, нетерпеливыми и раздражительными. Что приятнее на вкус, чем выдержанный добрый эль? Однако и самый бархатный эль от грозы закисает.

Обитатели нашего трюма, или троглодиты, ютившиеся в просмоленных погребах и пещерах под жилой палубой, были почти все люди мрачные, видящие во всем дурную сторону. Один из них был закоренелым кальвинистом [75]. Напротив того, старики, приставленные к запасному якорю и находящиеся на полубаке, под бодрящим влиянием морского воздуха и солнечных лучей, были открыты, великодушны, щедры и готовы помочь любому из команды; хотя кое-кто из них, по правде говоря, и оказался печальным исключением; но исключения только подтверждают правило.

Артельные коки, штатные уборщики и чистильщики плевательниц во всех подразделениях фрегата от носа до кормы были недалекими существами со съежившимися душами, причиной чему служили их низменные обязанности. С особой убедительностью это подтверждалось на примере гнусных мусорщиков и ночных золотарей — презренных шкафутных.

Но зато музыканты оркестра — их было десять-двенадцать человек, — которым круглые сутки нечего было делать, кроме как драить до блеска свои инструменты и время от времени играть какую-нибудь веселенькую пьеску, дабы подхлестнуть застоявшуюся кровь в сонных жилах нашего бедного коммодора, были самой веселой командой на корабле. Это были португальцы, которых в начале плаванья набрали на островах Зеленого Мыса. Столовались они отдельно, составляя компанию, веселость которой не удалось бы переплюнуть даже обществу молодых мужей спустя три месяца после свадьбы, вполне довольных своими приобретениями, должным образом опробованными.

Но с чего это они столь веселы? Причиной тому является их бодрящая, воинственная, волнующая профессия. Разве можно быть угрюмым и играть на флажолете? Или скучным или мелочным, когда души тысячи героев исторгают боевые кличи из медного раструба твоего инструмента? Но еще радостней для духа музыкантов была утешительная мысль, что, случись кораблю пойти в бой, от опасностей его они будут избавлены — на военных кораблях «музыка», как называют военный оркестр, — народ штатский и нанимается на корабль, только если получит заверение, что, едва последний сойдется с неприятелем на дистанцию выстрела из дальнобойного орудия, музыкантам будет предоставлена возможность запрятаться в трюм за бухты троса или зарыться в угольную яму. Из чего следует, что парни эти хоть и не блещут героизмом, зато отличаются отменной трезвостью взглядов.

Посмотрите-ка на вельмож кают-компании — лейтенантов, ревизора, офицеров морской пехоты, штурмана — все это люди с твердокаменным выражением лица и носами аристократического фасона. А отчего, спрашивается, у них такие черты? Возьмется ли кто-либо отрицать, что от жизни в высших военных сферах, когда имеешь под своим началом толпу всяких слуг и вестовых и привык командовать направо и налево; возьмется ли кто-либо отрицать, говорю я, что по этой причине даже самые их носы утончаются, заостряются и приобретают орлиность и аристократичность хрящей? Даже у старика Кьютикла, хирурга, был римский нос.

Но я никак не мог объяснить, как случилось, что наш седовласый старший лейтенант был несколько скособочен, точнее, что одно его плечо было чрезмерно опущено. Только когда я обнаружил, что аномалия эта свойственна почти всем старшим лейтенантам, да и изрядной доле вторых и третьих помощников, которых мне случалось видеть на других военных кораблях, я сообразил, что означенное явление должно быть вызвано неким общим законом. Я принялся исследовать эту крайне любопытную проблему и пришел наконец к мнению, которого продолжаю держаться и поныне: разгадка тайны в том, что им приходится носить всего один эполет (ибо по чину им только один и положен). А если еще задуматься над общеизвестным фактом, что великое множество морских лейтенантов дряхлеет в этом чине, так и не дослужившись до капитанов и до второго эполета, который восстановил бы равновесие между плечами, приводимое утверждение не покажется голословным.

XIII