Параллель между Шкимушкой и Шалым Джеком

Разобрав главнейшие подразделения военного корабля, обратимся теперь к специальностям и начнем с двух лейтенантов — лордов и дворян, членов палаты пэров — кают-компании. На корабле молодых лейтенантов было несколько, но по этим двум, представляющим полярные противоположности характеров, встречающихся среди офицерского сословия, можно вывести и природу прочих лейтенантов на «Неверсинке».

Один из этих шканцевых лордов ходил у матросов под кличкой Шкимушки; прозвище сие, ими самими выдуманное, должно было выразить природу этого человека, в чем оно и успело.

На фрегатах и на всех больших кораблях, когда выбирают якорь, груз якорной цепи принимает на себя толстый трос под названием кабаляринг, кольцом оборачивающийся вокруг барабана шпиля. Благодаря этому приспособлению якорь может быть поднят, причем не нужно обносить грязную и грузную якорную цепь на шпиль. По мере того как цепь поступает в клюз, нужно сделать так, чтобы она сохраняла связь с оборачивающимся вокруг шпиля кабалярингом. Для этого служит линь, которым можно быстро связать их вместе. Линь этот и называется шкимушкой. Что могло бы лучше подойти для данной цели? Это тонкий, сужающийся, не ссученный конец, изготовленный с особой тщательностью, исключительно гибкий и способный змеиться вокруг якорной цепи и кабаляринга наподобие изящной рептилии, обвившей сплетенные виноградные лозы. И впрямь, Шкимушка точный образ и символ высокого, изящного, гибкого и извивающегося щеголя. Таково происхождение клички, которую матросы пришпилили к лейтенанту.

Из какого океанского алькова, из какой русалочьей галантерейной лавки вынырнул ты, Шкимушка, обладатель деликатной талии и томных ланит? Какая бесчувственная мачеха обрекла тебя на то, чтобы ты растрачивал впустую в соленом морском воздухе изысканный аромат?

Не ты ли, Шкимушка, отправляясь в заграничный поход, захватил с собой театральный бинокль и, подходя к мысу Горн, рассматривал в него острова Отшельника [52]? Не ты ли додумался предложить командиру корабля во время шторма, в момент, когда убирали паруса, накапать в их рубашки несколько капель лавандового масла, дабы, когда их снова поставят, обоняние не было оскорблено их затхлым запахом? Заметь, я не утверждаю, что это был именно ты, я только почтительно осведомляюсь.

На языке ясной прозы Шкимушка принадлежал к тем офицерам, которые избрали себе морскую карьеру вследствие того, что в юности пленились видом ладно сидящего морского мундира. Он полагал, что если офицер хорошо одевается и изыскан в обхождении, этим он вполне поддерживает честь своего флага и обессмертит портного, потрудившегося над созданием его облика. Немало молодых людей терпело крушение на этом рифе. Ибо на шканцах фрегата недостаточно красоваться в сюртуке от Штульца [53]; недостаточно быть прекрасно оснащенным штрипками и подтяжками; недостаточно лелеять сладостные воспоминания о Лаурах и Матильдах. Жизнь моряка груба и сурова, и из того, кто неспособен в значительной степени перевоплотиться в простого матроса, никогда офицера не выйдет. Зарубите себе это на носу, все жаждущие облачиться в морскую форму. Прежде чем добиваться производства, засуньте руку по локоть в смолу, а потом скажите, по вкусу ли вам это пришлось. Будьте готовы к тропическим шквалам при безоблачном небе, жестоким штормам и тайфунам. Почитайте отчеты Байрона и Блая [54]; проникнитесь историей английского фрегата «Альцеста» [55] и французского «Медуза» [56]. Хотя вам и придется время от времени сходить на берег в Кадисе или Палермо, помните, что за каждый день, проведенный среди апельсинов и дам, вам придется выстрадать долгие месяцы дождей и штормов.

Все это и пришлось испытать Шкимушке. Но с бесстрашной изнеженностью истинного денди он все еще продолжал лить одеколон в свою ванну и сморкаться в обшитые кружевом платки наперекор разъяренным стихиям. Увы! Шкимушка, вывести из тебя этот лавандовый дух не было никакой возможности.

При всем том Шкимушка был отнюдь не глуп. Теоретически он в своей профессии разбирался великолепно. Но знание голой теории составляет лишь тысячную долю того, что потребно моряку. Решая отвлеченные задачи у себя в каюте, ты корабля не спасешь, делается это на палубе.

Сознавая свои слабые стороны, Шкимушка никогда не брался за рупор — отличительную принадлежность вахтенного офицера — без дрожи в губах и вопросительного взгляда в сторону ветра. Он всегда охотно выслушивал суждения почтенных тритонов — старших рулевых о возможности шторма и часто внимал их совету убрать паруса или, напротив, прибавить их — малейшие любезные указания по этой части он принимал с благодарностью. Иной раз, когда Север глядел особенно хмуро, всякими льстивыми уговорами он пытался продлить пребывание на вахте своего предшественника, несмотря на то, что срок сменить его давно наступил. Но в хорошую устойчивую погоду, когда командир имел обыкновение выходить из салона, Шкимушка неутомимо мерил полуют широким, уверенным шагом и обращал взор горé с самой нарочитой добросовестностью.

Вся эта показная сторона, впрочем, мало ему помогала; обмануть кого бы то ни было он не мог. Ты прекрасно знаешь, Шкимушка, что если задует особенно крепко, старший офицер не преминет вмешаться с отеческой заботливостью в твои распоряжения. Каждый матрос, каждый юнга на корабле знает, что на Нептуна ты не похож.

Сколь незавидно его положение! Братья-офицеры, правда, не оскорбляют его, но случается, что взгляды их пронзают как кинжалы. Матросы тоже не смеются ему прямо в лицо, но в темные ночи прыскают со смеху, заслышав этот галантерейный голос, томно командующий: «Покрепче нажмите на грота-брасы» или «Команде на грот-марса фалы». Иногда, чтобы выглядеть погрозней и поддать жару команде, Шкимушка выжимает из себя какое-нибудь ругательство; но эта мягкая бомба, начиненная безе, не взрывается, а скорее распускается, как розовый бутон, распространяя благовония. Шкимушка, Шкимушка! послушайся совета грот-марсового, заканчивай свое плавание и поставь на этом точку. Не искушай морской стихии.

Как непохож на вышеописанного господина в воротничках и с завитыми волосами тот, кто рожден был в шторм! Ибо не иначе как во время какой-нибудь бури на траверзе мыса Горн или Гаттерас должен был увидеть свет Шалый Джек — такие вещи случались — и не с серебряной ложкой во рту, а с рупором, приставленным к губам, да и сорочкой при рождении служил ему не иначе как парус — ибо чарами огражден он от крушений, и первым криком его, верно, был возглас: «Приводи, приводи к ветру! Так! Так держать! Левее! Эй, мир, вот и я!».

Шалый Джек в море как дома. Да море и есть его истинный дом. Вряд ли бы Джека смутило, если бы произошел новый потоп и покрыл водами сушу; какое зло мог бы он ему причинить? — поднял бы его судно еще выше и дал ему возможность пронести гордый флаг его родины над всеми столицами враждебных государств. Тогда мачты поднялись бы выше шпилей, и все человечество, наподобие китайских лодочников в Кантоне, жило бы на флотилиях и флотах и находило бы себе пищу в море.

Шалый Джек был создан для водной стихии. От самого рождения на нем был ярлык: моряк. Рост — пять футов девять дюймов[9], а вес до обеда — не больше одиннадцати стоунов[10]. Мышцы и связки его — точно ванты на корабле — крепки, туги и упруги. Он круто обрасоплен, как судно, идущее в крутой бейдевинд. Его широкая грудь — переборка, сдерживающая шторм, а орлиным носом своим он рассекает его надвое. Его могучие легкие — две звонницы, увешанные всевозможными колоколами; но лишь в разгаре шторма доходят до вас самые низкие ноты его голоса, как гул большого колокола собора св. Павла [57], в который бьют лишь тогда, когда умирает король или сам дьявол.

Взгляните на него, когда он стоит на полуюте. Нога на поручне, рука на вантине [ так ], голова закинута, а рупор высоко поднят, как хобот слона. Не собирается ли он его звуками намертво сразить ребят на грот-марса-рее?

У Шалого Джека были несколько тиранические замашки. Говорят, таковы все истые офицеры — но он был любимцем матросов, которые предпочитали выстоять с ним пятьдесят вахт, чем одну с вахтенным начальником, благоухающим розами.

Но увы, есть у Шалого Джека один жестокий недостаток. Он пьет. Разумеется, все мы не без греха. Но Шалый Джек пьет только бренди. Порок этот глубоко в него вкоренился. Подобно Фердинанду, графу Фэдому [58], он, вероятно, уже в младенчестве посасывал из бочки. Из-за этой дурной привычки Шалый Джек зачастую попадал в переплет. Коммодор дважды отстранял его от должности, а как-то раз его чуть было не разжаловали за проказы. На берегу он мог набираться сколько душе угодно, коль скоро это не отражалось на его службе, на корабле же такое не положено.

Если бы только Шалый Джек следовал примеру мудрых кораблей пустыни — верблюдов и, находясь в порту, утолял свою жажду прошлую, настоящую и будущую, чтобы пересечь океан тверезым, дело было бы не так уж плохо. А еще лучше, если бы он отказался от бренди и пил бы лишь прозрачное белое вино ручейков и ключей.

О карманах в бушлате

Надобно мне кое-что добавить про этот мой бушлат.

Так вот, да будет вам известно — и пусть это послужит введением к дальнейшему: простому матросу жить на военном корабле все равно что жить на базаре, где вы одеваетесь на пороге своей лавки, а спите в подвале и нигде не можете быть одни, разве что на какое-то короткое мгновение. Оказаться на корабле в одиночестве — нечто физически почти невозможное. Обедаете вы за обширным табльдотом, спите в дортуаре, а туалетом своим занимаетесь где и когда придется. О том, чтобы заказать себе для личного потребления баранью котлетку или пинту [59] красного вина, не может быть и речи; тут не выберешь себе даже ночлега по вкусу; не повесишь штанов на спинку стула; в дождливое утро не позвонишь слуге, чтобы он принес тебе кофе в постель. Жить на корабле все равно, что жить на большой фабрике. Раз пробили склянки к обеду, есть ты обязан, неважно, нагулял ты аппетит или нет.

Одежда твоя складывается в большую парусиновую кису, именуемую чемоданом, обычно выкрашенную в черный цвет, которую ты можешь извлечь со стеллажа всего раз в сутки и то в момент всеобщего столпотворения, в полумраке жилой палубы, когда в пятьсот чемоданов в одно и то же время ныряет пятьсот матросов. Для того чтобы в какой-то мере обойти это неудобство, многие предпочитают распределить свой гардероб между постелью и мешком, припрятывая в первую несколько нательных рубах и кальсон так, чтобы была возможность переодеться, когда будет подана команда разобрать койки. Но этим они добиваются весьма малого.

Кроме чемодана и койки, на военном корабле нет ни единого места, куда бы вы могли что-нибудь засунуть. Стоит вам оставить без присмотра какой-либо предмет, хотя бы на мгновение, как он немедленно испаряется.

Так вот, когда я обдумывал предварительный план и закладывал фундамент своего пресловутого белого бушлата, я все время имел в виду эти неудобства и приложил все усилия, чтобы избежать их. Я решил, что бушлат мой должен не только греть меня, но и быть построенным таким образом, чтобы в нем могли уместиться пара-другая белья и всякая мелочь вроде швейных принадлежностей, книг, сухарей и т.д. Имея все это в виду, я снабдил его великим множеством карманов, шкафчиков, комодов и буфетов.

Главные вместилища, в числе двух, были расположены в полах — проникали в них изнутри через обширные, гостеприимно открытые отверстия; два кармана более скромных размеров разместились на груди и сообщались между собой двустворчатыми дверьми на случай, если бы в них пришлось положить нечто объемистое. Кроме этого, было несколько тайников, так что бушлат мой, наподобие древнего замка, был полон витых лестниц, замаскированных чуланов, крипт [60] и каморок и, подобно секретеру с тайниками, изобиловал неприметными хранилищами и укромными уголками для размещения в них разнообразных ценностей.

К перечисленным вместилищам надлежало прибавить еще четыре емких наружных кармана. Назначение одной пары было служить убежищем для моих книг, если меня внезапно отрывали от занятий и гнали на грот-бом-брам-рей; другая же пара должна была заменить мне в холодные ночи рукавицы. Приспособление сие было признано ненужным одним из моих товарищей по марсу, показавшим мне пару морских рукавиц, кои, по его словам, намного превосходили мои.

Да будет вам известно, что матросы прикрывают свои руки независимо от погоды только тогда, когда они ничем не заняты. Работая в такелаже, рукавиц они никогда не надевают, поскольку жизнь их, в самом буквальном смысле, находится у них в руках, и никакой прослойки между рукой, цепляющейся за снасть, и самой снастью они не терпят. А посему желательно, чтобы, чем бы они ни прикрывали руку, штуку эту можно было натянуть и снять в одно мгновение. Кроме того, она должна быть такого рода, чтобы никаких правых или левых рук у нее не было; если вас в черную ночь погонят, скажем, на штурвал, вы могли бы сразу натянуть первую попавшуюся, не то что какую-нибудь лайковую перчатку, которую никак уж не наденешь не на ту руку.

Так вот в чем заключалось изобретение моего товарища — по-настоящему ему следовало бы выдать на него патент — каждая из его рукавиц была снабжена двумя большими пальцами, по одному с каждой стороны — удобство этого устройства в пояснениях не нуждается. Но хотя для грубой матросни, у которой любой палец смахивает на большой, устройство такое вполне годится, Белому Бушлату оно что-то пришлось не по душе. Ибо, когда руки ваши были упрятаны в рукавицу, пустой палец продолжал болтаться на ладони, внося путаницу в представление о местонахождении вашего законного большого пальца или вселяя в вас странное заблуждение, будто вы держите за палец кого-то другого.

Итак, я отправил моего славного грот-марсового с его четырьмя большими пальцами подальше, заявив, что я не желаю иметь с ними ничего общего. Двух больших пальцев нормальному человеку за глаза достаточно.

Обновив свой бушлат и погрузив в его карманы все положенное оборудование и хозяйственные припасы, я некоторое время тешился мыслью, что ничего более практичного и не придумаешь. Теперь мне лишь изредка приходилось протискиваться к своему чемодану сквозь толпу матросов, роющихся в своем тряпье. Если случалась необходимость в какой-либо части туалета либо в нитках, иголках или книгах, все шансы были за то, что предмет этот окажется у меня в кармане. Я нарадоваться не мог своей изобретательности, пока в один несчастный день продолжительный ливень не положил конец моему благополучию: как я, так и содержимое моих карманов промокли насквозь, а карманное издание Шекспира превратилось в нечто, похожее на омлет.

Следующий день выдался солнечным, и я решил высушить свое хозяйство. Опорожнив карманы, я выложил свои богатства на грот-марс. Но, несмотря на ясное солнце, день оказался для меня мрачным. Какие-то негодяи на палубе подглядели за мной, в то время как я выгружал из карманов свой промокший фрахт. Теперь им стало ясно, что белый бушлат используется в качестве складского помещения. Следствием сего явилось то, что, когда добро мое после просушки было водворено на место и мне следующую ночь пришлось стоять вахту на верхней палубе, а не на марсе (где народ был честный), от меня не отставала, куда бы я ни шел, кучка подозрительных личностей. Все они до единого были карманниками и собирались меня обчистить. Тщетно хлопал я себя по карманам, как затертый в густой толпе нервный пожилой господин. В ту же ночь я обнаружил пропажу нескольких ценных вещей. Так что в конечном счете я почел за благо наглухо замуровать свои чуланы и кладовые, за исключением двух карманов, служивших мне муфтами. Других в белом бушлате с тех пор уже не осталось.

От карманов к карманникам

Поскольку последняя часть предыдущей главы могла вызвать некоторое недоумение у сухопутного читателя, привыкшего преувеличивать нравственные достоинства военных моряков и окружать их ореолом романтики, имеет смысл привести несколько фактов, способных пролить свет на интересующий нас вопрос.

Отчасти из-за беспорядочной жизни, которую им приходится вести, отчасти под влиянием других причин (на коих нет нужды останавливаться) матросы как сословие придерживаются весьма гибких взглядов на вопросы морали и десяти заповедей; или, точнее, у них на все эти вопросы существуют собственные взгляды, и они мало заботятся о богословских или этических определениях других лиц относительно того, что считать безнравственным и преступным.

Обстоятельства решающим образом влияют на эти взгляды. Так, например, матросы способны тайно изъять какую-нибудь вещь у человека, ими недолюбливаемого, и будут доказывать, что это не кража. Так же расценивают они воровство, если в нем имеется некий забавный оттенок, как это было с моим бушлатом; в подобных случаях они уверяют, что кража совершена была исключительно шутки ради, однако украденную вещь никогда не возвращают, ибо, по их мнению, шутка тогда бы лишилась всякой соли.

Излюбленная и почитающаяся весьма остроумной шутка заключается в том, чтобы в ночную вахту подойти к человеку, вступить с ним в разговор и, пользуясь теменью, срезать у него с бушлата все пуговицы. Но однажды срезанные пуговицы уже больше никогда на нем не вырастают — это вам не цветочки.

За этим не уследить, ибо как-то так получается, что в команды военных кораблей просачивается не один десяток головорезов, способных на что угодно. Им даже не чужд прямой грабеж. Некая шайка, к примеру, прослышала, что у такого-то парня завелось три-четыре золотых в мошне, или кошельке, которые многие носят на ремешке вокруг шеи, чтобы скрыть его от завистливых взоров. Злодеи составляют соответственный план, который в должное время и приводят в исполнение. Намеченная ими жертва направляется, скажем, по темной жилой палубе к ларю со столовой принадлежностью, как вдруг на него набрасываются из засады разбойники, сбивают с ног, и, в то время как человека три затыкают ему рот и не дают шелохнуться, четвертый срезает кошелек и удирает вместе со своими сообщниками. На «Неверсинке» подобное случалось не раз.

Если же ворюги заподозрят, что матрос запрятал что-то ценное в свою койку, они вспарывают ее снизу во время его сна и таким образом убеждаются на практике в основательности своих догадок.

Перечислить все то, что тибрят друг у друга на корабле, было бы задачей непосильной. Если не считать нескольких весьма достойных исключений, нет такого матроса, который не крал бы у других и не был бы ими в свою очередь обокраден, пока в области всяких бытовых мелочей не наступает нечто вроде общинного владения, а вся матросская братия в целом, пройдя все стадии воровства, не переходит в свою противоположность и не становится в конечном счете относительно честной. Тщетно офицеры угрозами соответственных кар пытаются насадить среди команды более возвышенные принципы. Тут столько народу, что и одного вора из тысячи не удается выудить.