Офицеры, унтер-офицеры и мелкая сошка военного корабля; где они живут; как живут; их общественное положение на корабле и что это за господа

Быть может, поскольку кое-что о различных подразделениях корабельной команды уже было сказано, уместно будет коснуться теперь и офицеров, объяснив, кто они такие и каковы их обязанности.

Да будет известно, что судно наше было флагманским и на грот-мачте у нас развевался брейд-вымпел в знак того, что на борту находится коммодор — офицер самого высокого ранга, признанного в американском флоте. Брейд-вымпел не следует смешивать с просто вымпелом — длинной, сужающейся к концу змеевидной полоской флагдука, поднимаемой всеми военными кораблями.

Некое смутное сознание республиканских приличий побудило американцев считать, что им не к лицу иметь высокие морские чины, а посему до сей поры в Америке не было адмиралов, хотя без них ей будет не обойтись, если количество ее судов увеличится. Это безусловно произойдет, когда ей придется владеть большим флотом; тогда ничего не останется, как перенять кое-что у англичан и ввести чина три или четыре выше коммодорского, а именно: полных адмиралов, вице-адмиралов и контр-адмиралов с белым, синим и красным брейд-вымпелами, отвечающими соответственно кордебаталии, авангарду и арьергарду. Адмиралы приравнены по чину к генералам, генерал-лейтенантам и генерал-майорам, точно так же как коммодор может быть приравнен к бригадиру. Из этого следует, что тот же самый предрассудок, который мешает американскому правительству ввести адмиральское звание, должен был бы воспрепятствовать ему иметь сухопутные чины выше бригадирского.

Американский коммодор, так же как и английский коммодор или французский chef d'escadre[8], всего-навсего капитан 1-го ранга, временно командующий небольшим соединением судов, отряженных куда-либо с той или иной целью. Иного постоянного ранга, признанного правительством, кроме ранга капитана, у нас нет. Хотя обычай и учтивость требуют величать коммодором всякого, кто когда-либо носил это звание.

Наш коммодор был отважный старый вояка, служивший лейтенантом еще в последнюю войну с Англией; во время действий канонерок на озерах под Новым Орлеаном, непосредственно предшествовавших большим сражениям на суше, он был ранен крупной ружейной пулей в плечо и с тех пор так и носит в себе этот кусочек металла.

Часто, вглядываясь в почтенного старого воина, согбенного глаголем от ранения, я размышлял о том, как должно быть дико и неприятно ощущать в своем плече залежи свинца, хотя, впрочем, изрядная часть цивилизованного человечества превращает свои рты в Голконды [36].

Из-за этого ранения нашему коммодору была положена прибавка к жалованию для содержания слуги. Многого рассказать о коммодоре лично я не в состоянии, поскольку он не искал общения со мной и не давал повода с ним сблизиться.

Но хотя я ничего не могу сказать о нем как о человеке, приведу кое-какие черты, характеризующие его как флагмана. Во-первых, у меня имеются сильнейшие подозрения, что он страдал немотой, ибо в моем присутствии почти всегда хранил молчание. Самое замечательное, что не только сам он казался немым, но уже одно присутствие его обладало таинственной способностью на некоторое время нагонять немоту и на других. Появление его на шканцах, казалось, поражало всех офицеров судорожным сжатием челюстей.

Другим замечательным обстоятельством было то, что все избегали его. Стоило находившимся на наветренной стороне юта офицерам увидеть блеск его эполет, как все они неизменно отступали на подветренную, оставляя коммодора в одиночестве. Может быть, он отличался дурным глазом, а может, то был сам Вечный жид [37], обреченный странствовать по морям. Истинной причиной, впрочем, по всей вероятности, было то, что, подобно всем высшим должностным лицам, он считал необходимым прилагать все усилия, чтобы поддержать свое достоинство, — одно из самых хлопотливых на свете занятий и требующих от человека величайшего самоотречения. Эта вечная настороженность и постоянная забота как бы не уронить себя в чужих глазах, необходимые для поддержания коммодорского достоинства, с чрезвычайной убедительностью показывают, что, кроме обычного человеческого достоинства, коммодоры, как правило, никаким истинным достоинством не обладают. Правда, коронованным особам, генералиссимусам, генерал-адмиралам и коммодорам весьма рекомендуется держаться прямо и остерегаться прострелов, но, с другой стороны, не менее очевидно, что все это высокомерие напускное, что оно в высшей степени тягостно для этих лиц и не может не казаться смешным просвещенному поколению.

Сколько, например, было среди марсовых исключительно славных парней. Пригласи он нас к себе в салон распить с ним бутылочку-другую, я убежден, что от этого сердце старого коммодора только развеселилось бы, а старые раны его немедленно зажили.

Послушай, коммодор, что за охота тебе, старик, строить кислую рожу, заберись к нам на марс, и мы тебе натравим что-нибудь весьма занимательное.

Нет, право, я был куда счастливей в этом своем белом бушлате, чем старый коммодор с его величественными эполетами.

Одно обстоятельство, возможно, больше чем что-либо другое, придавало коммодору столь меланхоличный и несчастный вид — то, что у него почти не было дела. Ибо, поскольку на нашем фрегате уже был командир корабля, в этом отношении коммодор наш явно был лишним. Какое изобилие свободного времени, верно, набралось у него за три года плавания! Сколько сил он мог бы потратить на самообразование!

Но так как всякий знает, что нет более тяжкого труда, чем праздность, нашему коммодору был еще придан особый человек, чтобы делить с ним упомянутое бремя. Лицо это именовалось секретарем коммодора. Секретарь был удивительно светский и вылощенный человек. Обладая изрядным изяществом, он казался чрезвычайным послом из Версаля. Столовался он вместе с лейтенантами в кают-компании, куда выходила и его каюта, обставленная так элегантно, как мог бы быть обставлен личный кабинет Пелама. Его вестовой развлекал матросов рассказами о всяких флейтах и флажолетах [38] с серебряными клапанами, красивых картинах, писанных маслом, книгах в сафьяновых переплетах, китайских шахматах, золотых запонках, эмалевых пеналах, изумительной выделки французских сапогах с подошвами не толще, чем лист раздушенной почтовой бумаги, вышитых жилетах, благовонном сургуче, гипсовых статуэтках Венеры и Адониса [39], черепаховых табакерках, инкрустированных несессерах, щетках для волос с ручками из слоновой кости, перламутровых расческах и сотнях других роскошных принадлежностей, разбросанных по этой великолепной секретарской каюте.

Долгое время я никак не мог уразуметь, в чем заключаются обязанности этого секретаря. Надо полагать, он писал донесения коммодора в Вашингтон и был его переписчиком. И это не было такой уже [ так ] синекурой, ибо хотя коммодорам на корабле особенно говорить не случается, зато писать приходится изрядно. Нередко приставленный к дверям коммодора караульный прикладывал руку к головному убору и с таинственным видом передавал старшему офицеру записку. Мне всегда казалось, что записки эти должны содержать дела государственной важности, пока в один прекрасный день, заметив в шпигате кусочек рваной, промокшей бумаги, я не поднял его и не прочел нижеследующее:

 

Сэр, выдайте сегодня команде пикулей к свежему мясу.

Лейтенанту Брайдуэллу

По приказанию коммодора

Адольфус Дэшман, личн. секр.

 

Это было для меня откровением, ибо по неизменной отчужденности коммодора я заключил, что он никогда не вмешивается в судовой быт, предоставляя все это командиру корабля. Но чем больше мы живем, тем больше узнаем о коммодорах.

Обратимся теперь ко второму по значительности лицу, обладающему во всем, что касается внутренней жизни корабля, почти неограниченной властью. Капитан Кларет был статный, дородный мужчина, нечто вроде военно-морского Генриха VIII [40], прямой и грубовато-добродушный, столь же царственный в каюте своей, как и Генрих VIII на своем троне. Ибо корабль не что иное, как кусочек суши, отрезанный от материка; это самостоятельное государство, и командир — его монарх.

Это отнюдь не конституционная монархия, где твердокаменная Палата общин имеет право входить с петициями в правительство и при случае огрызаться, но почти деспотическая власть, вроде Оттоманской порты. Слово капитана есть закон, и выражается он исключительно в повелительном наклонении. Когда в походе он стоит на шканцах, его неограниченная власть простирается всюду, куда хватает глаз. Только луна и звезды за пределами его юрисдикции, но солнцем он повелевает. Полдень не полдень, пока он этого не скажет. Ибо когда штурман, в обязанности которого входит производить в полдень определенные наблюдения, отдав честь, докладывает вахтенному офицеру, что наступило двенадцать, последний направляет кадета в каюту командира смиренно известить о почтительном намеке штурмана.

— Доложено на вахту, что двенадцать часов, — рапортует кадет.

— Так и считайте, — отвечает командир.

После этого рассыльный бьет восемь склянок, и полдень обретает юридическую силу.

Стоит командиру появиться на палубе, как повторяется то, что происходило с коммодором: все подчиненные ему офицеры отступают на противоположный борт. Ни один из них не посмеет первым заговорить с ним на какие-либо иные темы, кроме служебных. Так, лакею не придет в голову приветствовать восседающего на троне российского царя и пригласить его на чашку чая. Быть может, ни один человек не чувствует так остро своего значения, как командир военного корабля во время плавания.

Следующим по рангу является старший офицер, он же старший лейтенант, — главная исполнительная власть на корабле. У меня нет оснований питать особую приязнь к джентльмену, исполнявшему эти обязанности на нашем фрегате, ибо именно он отказался отпустить мне черной краски в количестве, достаточном, чтобы сделать пресловутый мой бушлат водонепроницаемым. Виновником того, что я столько раз промокал до мозга костей, является исключительно он. Вряд ли я когда-нибудь прощу его. Он первопричина приступов ревматизма, которые мучают меня. Бессмертные слывут милосердными; они могут простить ему — это их воля, но от меня ему прощения не дождаться. Впрочем, личные мои чувства не должны помешать беспристрастной его оценке. В большинстве случаев он выказывал себя отличным моряком, быстрым, громогласным и действующим всегда кстати — качества, благодаря которым он был на месте. Чтобы быть хорошим старшим офицером на фрегате, надо быть энергичным человеком и требовательным по части дисциплины. Перед командиром корабля он отвечает за все, магнат этот полагает его вездесущим: в одно и то же время и в трюме и на верхушке мачт.

Старший офицер занимает председательское место за столом в кают-компании, каковое слово употребляется также для обозначения всех столующихся в ней офицеров. Помещение кают-компании обычно расположено на фрегате в кормовой оконечности кубрика. Иногда ее называют буфетной, но название кают-компания встречается чаще. Внутри эта кают-компания напоминает длинный и широкий коридор большой гостиницы. В нее выходит множество дверей из личных апартаментов офицеров. Мне лишь однажды довелось видеть это помещение: посередине его за столом сидели судовой капеллан с лейтенантом морской пехоты и играли в шахматы. Хотя стоял полдень, помещение освещалось лампами.

Кроме старшего офицера в состав кают-компании входят лейтенанты, коих на фрегате бывает шесть-семь человек, штурман, ревизор, капеллан, врач, офицеры морской пехоты и преподаватель кадетов, или, как его величают, «Профессор». Обычно они составляют весьма приятный клуб симпатичных молодых людей. Лейтенанты обсуждают морские сражения и рассказывают анекдоты о лорде Нельсоне и леди Гамильтон [41]; офицеры морской пехоты толкуют о штурме крепостей и об осаде Гибралтара [42]; ревизор отрезвляет буйство словопрений ссылками на тройное правило; Профессор разрешается порой ученой сентенцией или какой-либо подходящей к случаю цитатой из классиков, чаще всего из Овидия; рассказы врача о случаях на операционном столе своевременно напоминают присутствующим, что все люди смертны, между тем как добрый капеллан всегда готов утешить их и направить на путь истинный.

Разумеется, все эти джентльмены общаются друг с другом на основах полнейшего равноправия.

Следующими по порядку идут кондуктóры, в число которых входит главный боцман, артиллерист, плотник и парусник. Хоть эти почтенные личности и ходят в сюртуках и пуговицы у них украшены якорями [43], однако, с точки зрения кают-компанейского этикета, они к людям этого круга не относятся. Старшему помощнику, священнику или врачу и в голову бы не пришло пригласить их к обеду. Они, грубо выражаясь, рылом не вышли, у них мозолистые руки, а плотники и парусники, те знают лишь свою работу. Столуются они отдельно и появляются всегда вчетвером, так что, если бы им вздумалось сыграть в вист, «болвана» бы им не потребовалось.

Где-то по соседству с этой категорией на иерархической лестнице оказываются «двубортники», или кадеты. Этих мальчуганов отправляют в плавание для того, чтобы из них вышли коммодоры, а для того чтобы стать коммодорами, многие из них считают необходимым жевать табак, пить бренди с водой и крыть почем зря матросов. Так как на корабль они попадают лишь для того, чтобы проходить школьный курс и знакомиться с обязанностями лейтенанта, и так как, пока они не приобретут надлежащих знаний, чтобы занять этот пост, им на корабле почти нечего делать, они становятся тут чем-то вроде лишнего груза. На перенаселенном фрегате они то и дело попадаются под ноги то матросам, то офицерам, почему и возникла пословица: «Что никчемный человек, что кадет на корабле — оба в ногах путаются».

Во время шквала, когда всех свистят наверх, палуба так и кишит от носящихся взад и вперед без всякой цели и смысла кадетов, которые неспособность заняться чем-нибудь полезным восполняют громкой руганью, взрываясь у вас под ногами, как мины. Среди них есть совершенно невозможные мальчишки, носящие свои шляпы набекрень под залихватским углом и боевые, как молодые петухи. Они имеют обыкновение употреблять огромные количества макассарского масла и колумбийского бальзама [44]. Они спят и видят, как бы отрастить себе бачки и иной раз, умастив себя всякими снадобьями, ложатся на солнце, чтобы повысить плодоносность своих подбородков.

Так как единственный способ научиться командовать — это научиться выполнять команды, на военном корабле у лейтенантов вошло в привычку гонять кадетов, как соленых зайцев, по разным поручениям. Не имея определенных постов на корабле, они вечно куда-то мчатся, но до цели никогда не добираются. В некоторых отношениях им приходится даже туже, чем матросам. Для старших они служат посыльными и мальчиками на побегушках.

— Мистер Пёрт! — кричит вахтенный офицер некоему юнцу на баке.

Мистер Пёрт подходит, отдает честь и замирает в почтительном ожидании.

— Ступайте и скажите боцману, что он мне нужен.

И с этим опасным поручением кадет устремляется прочь, сияя от гордости.

Кадеты живут отдельно в отведенной для них каюте, где теперь они уже стали обедать за столом, покрытым скатертью. На столе у них красуется судок. Прислуживают им другие мальчики, набранные из команды корабля. Кадетам даже случается пить кофе из фарфора. Если оставить в стороне эти современные усовершенствования, клуб их в некоторых отношениях с каждым днем все больше приходит в упадок: фарфор бьется, лакированный кофейник покрывается зазубринами, точно оловянная кружка в пивной, вилки начинают смахивать на зубочистки (каковыми они зачастую служат), а столовые ножи так часто используются для перерубания твердых предметов, что превращаются в ручные пилы; скатерть же отправляют для постановки заплат к паруснику. Во многих отношениях кадеты весьма напоминают, особенно по части галдежа, студентов первого или второго курса какого-либо колледжа, живущих в его здании. Каюта жужжит и гудит, как улей или как детский сад в жаркий день, когда воспитательница задремала с мухой на носу.

На фрегатах кают-компания, убежище лейтенантов, непосредственно соседствует с каютой кадетов, расположенной на той же палубе. Часто, когда кадеты, проснувшись раньше всех, как это свойственно юнцам, начинают лягаться в своих койках или играть в пятнашки между шкентросами, старшему офицеру случается врываться к ним с возгласом:

— Молодые люди, я, право, удивлен. Немедленно прекратите эти фокусы. Мистер Пёрт, что это вы там делаете за столом без штанов? По койкам, по койкам! И чтоб я такого больше не видел. Если вы опять обеспокоите кают-компанию, вам придется иметь дело со мной.

С этими словами седовласый старший офицер отправляется к себе в каюту досыпать прерванный сон, подобно отцу многочисленного семейства, появившемуся в халате и шлепанцах в детской, чтобы утихомирить свое ни свет ни заря расшалившееся потомство.

Спустившись от коммодора до кадетика, мы дошли наконец до компании трудно определимых существ, также столующихся отдельно от матросов. В эту компанию, согласно традициям военного корабля, определяют ряд подчиненных лиц, включая начальника судовой полиции, баталера, судовых капралов, сержантов морской пехоты и подшкипера, образующих первую ступень аристократии над матросами.

Начальник судовой полиции сочетает в своем лице констебля и школьного учителя; ходит он в партикулярном платье и символом власти ему служит трость из ратана [45]. Все матросы ненавидят его. Одна из его обязанностей — быть универсальным доносчиком и ищейкой, разыскивающей всех в чем-либо провинившихся. Жилая палуба — безраздельное царство этого человека. От взгляда его не ускользает ни одно жирное пятно, посаженное артельщиком матросского бачка; он подгоняет отстающих, чтобы те живее взбирались по трапам, когда наверх вызывается вся команда. Бдительностью он обязательно должен быть подобен Видоку [46]. Жалости он не знает, но не знает и благодарности за свои труды. Темными ночами большинство начальников полиции должны все время быть начеку, чтобы мгновенно отпрянуть от сорокадвухфунтового ядра, которое могут уронить на них в люк.

Судовые капралы — помощники и сподвижники этой достойной личности.

Морские сержанты — это обычно высокие парни с негнущимися спинами и твердым характером, весьма разборчивые в своих вкусах и симпатиях.

Подшкипер — господин, имеющий нечто вроде конторы в пропахшем смолой складе, расположенном в носовом трюме. К нему мы еще вернемся.

Кроме этого начальства никто не столуется отдельно от матросов.

Так называемые «унтер-офицеры», то есть боцманматы, старшины-артиллеристы, плотники и парусники; старшины марсовые; старшие унтер-офицеры по баку, по корме, заведующие носовым и главным трюмами, старшины-рулевые — все едят вместе с командой, и в американском флоте вся разница между ними и рядовым матросом заключается в том, что они получают несколько больше жалования. В английском они носят в качестве знаков различия короны и якоря на рукавах бушлатов, в то время как во французском их можно распознать по шерстяным нашивкам на том же месте, напоминающим галуны, которые в армии отличают сержантов и капралов.

Из всего этого явствует, что критерием общественного положения на военном корабле является стол. Коммодор ест один, поскольку на корабле нет равного ему по рангу. То же относится и к командиру корабля. Что же до офицеров кают-компании, кондуктóров, кадетов, начальника полиции и простых матросов, то все они, соответственно, едят вместе, ибо представители всех этих групп находятся друг с другом на равной ноге.

[По той же причине у коммодора имеется собственный буфетчик и кок, прислуживающие только ему одному, а также отдельная плита, на которой готовят лишь для него. Командир корабля находится примерно в таком же положении. Кают-компания также имеет отдельного буфетчика и кока, равно как и кадеты. Приготовление пищи для этих двух классов лиц совершается в передней части большого камбуза; место это называется плита по расположенному в нем кухонному очагу, достигающему значительных размеров — нескольких футов в длину.]

 

VII

Завтрак, обед и ужин

Впрочем, критерием общественного положения на военном корабле служит не только стол, но и обеденный час. Кто ест позже всех, тот и выше всех рангом. Чем раньше ешь, тем меньше с тобой считаются. На флагманском корабле коммодор обычно обедает в четыре — в пять, командир корабля — часа в три, лейтенанты — в два, а люди (каковым выражением шканцы обозначают матросов), принимаются за свою солонину точно в полдень.

Таким образом, если два сословия: военно-морские короли и военно-морские лорды — вкушают пищу в довольно патрицианское время, чем в конечном итоге наносят ущерб своим пищеварительным органам, черная кость, люди, сохраняют себя в добром здравии, держась примера королевы Елизаветы и Франклина [47], и по доброй старомодной традиции едят в полдень.

Двенадцать часов! Это естественный центр, замковый камень, ядро и сердцевина дня. В этот час солнце добралось до вершины своего холма, и в то время как оно как бы застывает там на мгновение, прежде чем спуститься в другую сторону, вполне разумно предположить, что передышка эта вызвана тем, что оно обедает, демонстративно ставя себя в пример всему человечеству. Вся остальная часть дня — afternoon; самый звук этого славного англосаксонского слова навевает мысль о фальштате на подветренной стороне и перспективе соснуть; летнее море, нежные бризы, едва касающиеся его поверхности, сонные дельфины, скользящие в отдалении.

Afternoon — послеполуденное время — в самом понятии «после» как бы заключена мысль о каком-то дивертисменте, следующем за большой драмой дня, о чем-то, что нужно воспринимать лениво и не торопясь. Но может ли это быть, если обед у вас в пять? В конце-то концов, хоть «Потерянный рай» и благороднейшая поэма и нам, военным морякам, в значительной мере присуще бессмертие небожителей, признáемся, друзья, чистосердечно — обед для нас по существу является самым важным событием в нашем подлунном бытии. Что был бы день без обеда? Безобеденный день? Уж лучше было бы ему обратиться в ночь.

Опять же полдень для нас, военных моряков, самое естественное время для обеда, ибо в этот момент все часы, которые мы изобрели, достигают своей конечной точки. Дальше двенадцати они не идут — круг начинается сначала. Нет сомнения, что Адам и Ева обедали в полдень, равно как и патриарх Авраам [48] среди стад своих и древний Иов [49] с косцами и жнецами со своих земель в стране Уц [50]; и даже сам старик Ной [51] в своем ковчеге, должно быть, отправлялся обедать со всем своим плавучим семейством и домашней живностью, лишь только отбивали восемь склянок.

Но хоть этот допотопный обеденный час и отвергается современными коммодорами и командирами, он все еще сохраняется для людей, находящихся под их началом. Немало разумных вещей, изгнанных высшим светом, находят себе пристанище в простонародье.

Некоторые коммодоры пристально следят за тем, чтобы ни один человек на корабле не осмелился обедать после того, как его, коммодора, десерт убрали со стола. Даже командир корабля. Мне передавали из надежных источников, что однажды какой-то командир дерзнул пообедать в пять часов, в то время как коммодору обед подавали в четыре. На следующий день, как рассказывают, этот командир получил частную записку, после которой стал садиться за стол в половине четвертого.

Хотя людям и не приходится жаловаться на час обеда, однако у них есть достаточно оснований взбунтоваться против возмутительных часов, положенных для завтрака и ужина.

Восемь часов — завтрак, двенадцать — обед, четыре — ужин. И только. Никаких вторых завтраков, никаких холодных закусок. Из-за такого расписания и отчасти из-за того, что в походе одна вахта садится за стол перед другой, вся еда за сутки сгружается в промежутке времени, не достигающем порой и трети суток. Шестнадцать убийственных часов проходит между ужином и завтраком, и в них для одной из вахт входят восемь часов, проведенных на палубе! Это варварство. Любой врач согласится со мной. Подумать только! Не успел коммодор сесть обедать, как вы уже отужинали. А в высоких широтах летом вы в последний раз вкушаете пищу за пять часов, а то и больше, до того как стемнеет!

Господин морской министр! Обращаюсь к вам от имени людей, вмешайтесь вы в это дело. Сколько раз я, грот-марсовой, утром штормового дня чувствовал себя совершенно обессиленным как раз в тот момент, когда от меня требовалось величайшее напряжение — и все из-за этих несуразных сроков распределения казенного питания в походе. Просим вас, господин министр, не поддавайтесь в этом вопросе влиянию досточтимой коллегии коммодоров, кои без сомнения станут вам доказывать, что восемь, двенадцать и четыре самое подходящее время кормить людей, ибо именно в это время происходит смена вахт. Хотя означенное расписание более удобно для офицеров и выглядит весьма аккуратно и чрезвычайно привлекательно на бумаге, оно явно вредит здоровью команды, а в военное время приводит к еще более серьезным последствиям для всей страны. Если произвести соответствующее исследование, быть может, выяснится, что всякий раз как корабли держав, на которых было принято помянутое расписание, встречались с неприятелем ночью, они почти всегда были биты, конечно, в тех случаях, когда команду неприятеля кормили в разумные часы, причем причину поражения первых надлежит усматривать исключительно в том, что люди сражались на голодный желудок, между тем как у противника желудок был полным.

 

VIII