И все‑таки – поребрик 3 страница

– Можно, то есть, в клубец прошвырнуться, а можно как‑нибудь более романтично время провести… Ты что‑то сказал?

– Люблю я тебя! – очень быстро, чтобы его опять не перебили, повторяет питерец.

– Правда? – меняется в лице московская девушка и сразу становится такой удивлённо‑прекрасной, что питерец влюбляется в неё ещё раз.

– Тогда давай сразу начнём с романтичного! – решительно говорит она и вырывает из блокнота листочек с планами на день.

Ни один москвич не говорил ей такого. «Чего‑то ты раскомандовалась, дорогая» – это говорили, да. А вот чтобы сразу – о любви – это нет. Всё‑таки питерцы – очень тонко чувствующие натуры, надо будет потом написать об этом в ЖЖ.

 

Питерская девушка долго мечется по платформе в поисках москвича. Нежный утренний туман давно рассеялся, вернее, это она разогнала его своими хаотическими передвижениями. Совершенно случайно она натыкается на москвича, стоящего там, где и договаривались.

– Ну, дорогая, чего ты хочешь? – галантно спрашивает москвич. Чтоб не говорила потом, что он раскомандовался.

– Я… хочу… – пауза, длиною в Петропавловский шпиль, – …завтракать!

Причём «завтракать» она произносит таким тоном, как будто вложила в это слово целую поэму Ахматовой.

– Где же ты хочешь завтракать? – интересуется москвич.

– Там! – указывает рукой питерская девушка в далёкую неопределённость.

– Нет, там, – говорит она через некоторое время и указывает в другую сторону.

– Или вон там? – поворачивается она на 180 градусов.

Время, приличествующее завтраку, стремительно уходит. Окончательно проголодавшись, москвич вталкивает нерешительную барышню в первое попавшееся заведение, и оно оказывается ничего себе, хотя завтраки там уже кончились. Но москвич хмурит брови, морщит бумажник – и оказывается, что два завтрака всё же есть, надо же, ха‑ха‑ха, как вам повезло.

– Чего ты хочешь теперь? – подобрев после трёх запеканок и пяти двойных эспрессо, улыбается москвич.

– Гулять… – произносит питерская девушка. – Гулять и любоваться!

Поскольку гулять и любоваться можно практически где угодно, этот пункт программы удаётся выполнить без потерь. Они гуляют и любуются, любуются и гуляют, пока не приходит время обедать.

– Там! – привычно помахает рукою питерская девушка, но москвич уже знает этот прикол, так что обедают они в нормальное, обеденное время в нормальном, обеденном зале.

После обеда они снова гуляют и любуются. До самого ужина.

– Ужин – это самый загадочный из всех приёмов пищи… – говорит питерская девушка, но москвичу это всё уже надоело.

– Поэтому ужинать будем дома! – строго говорит он и останавливает такси.

– Я люблю тебя, – уже в машине шепчет ему на ухо питерская девушка.

Надо же, какие умные, какие догадливые и решительные эти москвичи – всё понял и организовал в две минуты. Питерец бы послушно гулял и любовался ещё десять лет кряду.

 

 

Первое свидание

 

Питерская девушка идёт на свидание с мыслью не о самом свидании, а о том, как бы ей там не опозориться. Во‑первых, он не должен догадаться, что нравится ей – а то начнёт манипулировать, водить за нос, и в конце концов – обманет. Для того, чтобы он не догадался о её чувствах, питерская девушка достаёт с антресолей боты, в которых её бабушка в особо дождливые дни ездит на дачу, мамину стройотрядовскую куртку, старательно прикрывает добытыми артефактами все достоинства своей фигуры (и даже некоторые недостатки, но, поскольку достоинств прикрыто всё‑таки больше, можно считать, что куртка и боты исполнили своё предназначение).

Собравшись за два часа до нужного времени (обычно питерская девушка везде опаздывает, но тут как‑то вдруг взяла и мобилизовалась), она приезжает на место свидания за полчаса до встречи и начинает тревожно бродить вокруг. Он, конечно, не должен догадаться о том, как рано она явилась, поэтому питерская девушка залезает на крышу ближайшего дома и ведёт наблюдение оттуда. Кажется, он опаздывает. Ну и что, что до свидания ещё 15 минут. Он наверняка не придёт. И обманет её. И посмеётся. Ну, точно, можно уже не ждать – зачем тратить время? Он даже если и придёт, то скажет – между нами всё кончено. (Как он может сказать такое, если между ними ничего ещё не начиналось – питерская девушка предпочитает не задумываться).

 

Московская девушка собирается на свидание ещё с вечера. Причёска должна быть безупречной, поэтому её надо начать обрабатывать ядовитыми веществами с содержанием протеинов шелка и эфиров лайма как можно раньше. Ногти. Нельзя доверять их маникюрше – она из зависти всё испортит. Московская девушка остервенело точит ногти под запилы электрической скрипки Ванессы Мэй. От ужина отказывается. От завтрака – тоже. Для того, чтобы влезть в купленное к свиданию платье, московской девушке надо ужаться, а лучше – усохнуть. Ура, платье налезло! Причёска улеглась как надо. Ногти сияют. Накладные ресницы, длиной в два локтя, похожи на опахала. Что ж, теперь пусть он только попробует не обратить на неё внимание! О том, что он уже обратил на неё внимание – иначе бы не пригласил на свидание – московская девушка предпочитает не задумываться.

 

Питерец не идёт – он летит над землёю. Ведь скоро он увидит её. И сможет взять её за руку. А может быть – потрогать за ногу. Как бы случайно, под столом. А может быть… Ой, столько всего может быть! Голова кружится.

– Дорогой, ты опоздал на две минуты, нет, это нормально, я сама опоздала, но ты мог бы поторопиться! – встречает его девушка.

– Эээ… – мямлит питерец. Кажется, ему не очень рады.

– Я понимаю, не надо оправданий. Просто я тебе не интересна, да?

– Но…

– Ты всё решил за нас двоих. Прекрасно. У меня нет претензий. Только знаешь… ты ещё очень пожалеешь об этом!

И питерская девушка гордо удаляется.

Питерец бежит за ней следом, машет руками, бормочет в своё оправдание какую‑то чепуху, но она вскакивает в маршрутку, и, горько хохоча, как оскорблённая гарпия, уезжает прочь.

 

Москвич едет на свидание, в пробках набрасывая план действий. Взять её за руку – на пятой минуте. Это будет естественно. Потрогать её за ногу – так, чтобы она поняла, что это не случайно – только после того, как она выпьет немного вина и раскрепостится. Ну а дальше – уже по обстоятельствам.

– Привет, дорогой, – машет ему рукой красавица с обложки. Присмотревшись, москвич понимает, что она машет ему не с обложки, а из живой жизни, и с этой красавицей у него свидание. «Везучий я гад!» – думает москвич.

Девушка кокетливо делает ресницами и р‑раз, и д‑два и москвича относит ветром на несколько шагов назад.

– Дорогой, куда же ты? – подбегает к нему девушка, хватает за руку и тащит за собой. – Я уже всё придумала. Сейчас мы садимся в твою машину и едем есть суши за твои деньги. Потом мы едем на дискотеку, потом…

– А может быть, вызовем такси? – предлагает москвич. Ему так хорошо, что срочно хочется выпить.

– Так, понятно, ты всё решил за меня! Конечно! Вам, мужчинам, лишь бы командовать. А то, что у меня на душе – тебя не волнует. Ну и пожалуйста. Ну и бери такси и езжай в свою сауну к своим девочкам!

– В какую сауну? К каким девочкам?

– Вот только не надо строить из себя невинность. Не держи меня за дуру! Пожалуйста, можешь ездить к ним сколько хочешь. Я была готова закрыть на это глаза, – она закрывает глаза, хлопает ресницами, москвича снова относит ветром немного в сторону. – Но чтобы вот так, на первом свидании, всё испортить – этого я тебе никогда не прощу! Сейчас приеду домой – и расфренжу тебя везде, где дотянусь! И не звони мне! Потому что телефон я тоже сменю!

Московская девушка бежит прочь на тонких каблучках. Каблучки делают цок‑цок‑цок. Москвич пытается её догнать, но она внезапно останавливает незнакомую иномарку, распахивает дверь, демонстративно целует взасос водителя, и уезжает в Мытищи под звуки свадебного марша, который водитель по её просьбе нарочно делает погромче.

 

 

 

Вместо сердца

 

 

Когда Бог создавал москвича, подходящих сердец в мастерской не оказалось, поэтому он временно поставил москвичу моторчик. Мол – пусть пока так живёт, а как подходящее сердце освободится – заменим. Вот, скажем, у карфагенянина возьмём, всё равно ему за ненадобностью, Карфаген‑то по любому должен быть разрушен, а пока он не разрушен, москвич и с моторчиком поживёт, не перегреется. Тем более, что моторчик вечной батарейкой снабжен.

Сказано – сделано. Поставил Бог москвичу моторчик – и забыл, как водится, дел‑то много, всё не упомнишь. И даже когда питерца создавал – не вспомнил, что москвич у него так до сих пор с моторчиком вместо сердца бегает. Ещё удивился: надо же, какого я прыткого москвича создал, что тот взял и Петербург придумал, мне такое в страшном кошмаре не снилось, а он, гляди‑ка ты – в жизнь воплощает.

Да и с питерцем, кстати, не всё гладко вышло. Ему сердца тоже не хватило. В мастерской, конечно, были какие‑то сердца, но Богу показалось, что они не слишком подходящие. Дав ангелятам задание сделать самое лучшее сердце для питерца, Бог поставил ему вместо сердца вторую, дополнительную совесть. Совесть, если хорошо за ней ухаживать, работает не хуже моторчика. Только батарейки вечной в ней нет – в роли батарейки выступает сам питерец. К счастью, он об этом не знает.

 

А ангелята так и не сделали сердце для питерца. Застыли перед флип‑чартом, на котором размашисто начертано: сделать для питерца самое лучшее сердце. Боязно же – вдруг получится не самое лучшее. Так питерец и кормит собой свою вторую совесть – уже триста с лишним лет.

 

Это была любовь

 

 

Москвич встречает её на улице, случайно. Хватает за руку, совершает признание. Получает отказ. Не расстраивается, делает предложение. Получает в ответ круглые глаза. Воспевает эти глаза в песне, такой чудовищной, что при первых же её звуках во всех окрестных машинах смолкает Радио Шансон, а заодно и сигнализация.

 

Москвич добивается своего, играет свадьбу, живёт долго и счастливо год или даже два, меняет пристрастия, исчезает в неизвестном направлении, присылает письма с Воркуты, Мыса Доброй Надежды и из соседнего квартала, на каждый день рождения высылает ребёнку денег на карманные расходы. Где‑то лет через пятьдесят, перебирая старые, ещё бумажные, фотографии, находит свадебное фото и удовлетворённо произносит: «Это была любовь!» Присутствующие при этом событии жители самых разных городов мира, с затаённой завистью в голосе признают, что жизнь у их друга удалась, а сами при этом держат фиги в кармане и думают про него всякие гадости, но вслух сказать не решаются.

Питерец встречает её в гостях. Добрые друзья нарочно сговорились и решили познакомить двух таких похожих друг на друга людей – вдруг им от этого будет счастье? Питерец деликатно не замечает её где‑то с полгода: чтобы не подумали, будто в гости он только за этим и ходит. Друзья уже сами не рады, но терпят, старательно созывают компании раз в неделю, и вот, наконец, чудо случается! Питерец открывает глаза пошире и видит её. Ещё через год он принимает решение совершить совместную, ни к чему не обязывающую, прогулку по ночному городу. Проходит ещё лет пять. Друзья уже устали ждать и уехали в Петергоф, и там, кстати, открыли очень неплохой кабак. Лишенный привычной поддержки питерец собирается с силами и совершает признание. С сожалением узнаёт, что опоздал на два месяца. Сочиняет стихи (гениальные) никому их не показывает, сжигает, пепел съедает, видит видение, уезжает к друзьям в Петергоф. Ещё через десять лет сочиняет следующее стихотворение, решается на повторный штурм, получает согласие, не верит своему счастью, настолько, что, дабы собраться с мыслями, уезжает в кругосветное путешествие, возвращается, чтобы воссоединиться с объектом, теперь уже навсегда, узнаёт, что снова опоздал, сочиняет третье и последнее стихотворение, больше уже предложений никому не делает, живёт у друзей в Петергофе. Незадолго до смерти, перебирая вместе с чужими внуками семейный альбом, находит фотографию, случайно сделанную во время первой встречи и думает: «Это была любовь…» Фотографию изымает и сжигает, пепел съедает, но ничего уже не происходит.

 

Парад двойников

 

 

Покуда Москву украшают чугунными Петрами, Питер заводит у себя Петров натуральных. В смысле – живых, настоящих, переделанных из обыкновенного человека, упакованного в царский мундир. Возле каждой достопримечательности непременно бродит какой‑нибудь Пётр.

Достопримечательности побогаче позволяют себе даже прибавить к нему парочку фрейлин или, скажем, сильно исхудавших императриц. Ранг и статус достопримечательности можно сразу угадать по приставленному к ней Петру. В каждом парке, в каждом сквере, возле каждого мало‑мальски памятного здания топчется, как часовой, какой‑нибудь царь‑плотник. Солидные памятники архитектуры могут позволить себе высоких, статных Петров с натуральными густыми усами, прочие ограничиваются скромненькими, в обвислых панталонах, в накладных усах и в преогромных треуголках, то и дело сползающих на ухо.

 

В местах скопления интуристов очевидцы наблюдали политкорректно чернокожего Петра. То ли это иностранный гость решил устроить маскарад и арендовал царский костюм за 200 долларов в час, то ли это был такой Доктор Джекил Мистер Хайдович – Арап Петра Великого, он же Пётр.

В Москве набор бродящих в толпе VIP‑персон прошлого чуть разнообразнее. На Красной площади нередко можно заметить Ивана Грозного, который шаркает в домашних тапочках со стороны Кремля на лобное место – смотреть, как там кого‑нибудь казнят.

Следом за ним идут два дюжих стрельца (бывшие Петры, сбежавшие в Москву, где платят больше). Возле мавзолея шныряет юркий Ленин, нарочито картавит и стреляет у граждан папироску за папироской. Николай II извиняющимся тоном предлагает всем желающим сфотографироваться на память. А вот Юрию Долгорукому, кажется, повезло: особых примет у него не было, поэтому изображать его никто не берётся.

 

Украсим город

 

В Москве город украшают так: берут много‑много чугуна, придают ему какую‑нибудь узнаваемую форму и ставят там, где люди ходят. Это означает, что в Москве полная демократия, искусство принадлежит народу, и всякий представитель народа может на фоне этого искусства сфотографироваться. Некоторые москвичи приводят своих иногородних друзей к памятникам и говорят: «Вот. Искусство. Мне принадлежит.» И друзья сразу начинают завидовать, а потом своим односельчанам рассказывают, как зажрались москали и не пора бы им уже и честь знать. Из этих рассказов рождаются мифы о том, что у москвичей дома унитазы из золота и хрусталя, что провоцирует в нестоличном народе ненависть и злобу.

 

В Петербурге живут люди пугливые и экономные: чугун понапрасну не расходуют, потому памятники делают маленькие, меньше человеческого роста, а поскольку никакой человек не хочет, чтобы памятник ему был меньше его самого, памятники ставят зайчикам, котикам, крыскам и птичкам. Под это дело котики, крыски и птички совсем борзеют и перестают людей за людей считать. Прилетает ворона из глубинки к своей подруге, живущей в питерском дворе, и сразу начинает завидовать. А та еще больше масла в огонь подливает: «А вот это памятник коту Ваське, которого я одним ударом зашибла!» Тут приезжей вороне вообще плохо с сердцем делается.

 

Там, где для памятника места нет, но глазу всё равно хочется на чём‑нибудь отдохнуть, в Москве сажают разные цветы, которых к середине лета становится так много, что их даже не рвут и не продают у метро ушлые бабки.

В Петербурге цветы не приживаются, потому что болото, зато вместо клумб здесь любят устанавливать разные абстрактные композиции. Идет приезжий мимо бывшей клумбы и видит, что из нее трубы торчат и железяки ржавые. «Нехорошо, – говорит, – Некультурно строительный мусор на клумбу класть!» Возьмет да и уворует композицию себе на дачу. А петербуржец – человек тонко чувствующий. Он сразу догадывается, что никакой это не мусор, а чистое искусство. Кто не понимает, что символизируют собой эти трубы и железки – тот бескультурщина и серая масса.

 

 

Детские игрушки

 

Однажды, когда москвич и питерец были детьми, каждого из них навестила фея и спросила: какую игрушку ты бы хотел получить на день рождения? Только подумай хорошенько: игрушка эта во многом определит твою дальнейшую жизнь. Взмахнула волшебной палочкой – и перед детишками развернулась многокилометровая витрина, уставленная самыми соблазнительными штуковинами.

– Вот этого хочу! – радостно закричал москвич и указал толстым пальчиком на вожделенную игрушку.

– Робот‑трансформер на колёсиках, с ключиком в попе? – уточнила подслеповатая фея, – Ты хорошо подумал?

 

– Хорошо! – закричал москвич, подхватил игрушку и убежал во двор – хвастаться. Там, конечно, его поймали старшие мальчишки, робота отобрали, колёсики ему отвинтили, а ключик выбросили – он показался им неинтересным. Маленький москвич поплакал немножко, постучал кулаками в стену собственного дома, хотел даже головой об неё побиться, но тут заметил в траве ключик. Подобрал, пошел дальше – и нашел колёсики. А потом и самого робота увидел – старшие мальчишки оставили его под скамейкой, а сами убежали курить за гаражами.

 

 

Робот был целёхонек – а когда москвич вставил ему в попу ключик – побежал по детской площадке без всяких колёсиков. Он же трансформер – ему не страшны никакие препятствия. «Какая игрушка! – восхищённо сказала самая красивая девочка двора, когда ловко запущенный москвичом робот‑трансформер остановился возле самых её ног. – Только почему она перестала бегать?» «Хочешь – заведи его сама!» – покровительственно произнёс маленький москвич, протягивая ключик самой красивой девочке двора.

А питерец тем временем всё ещё ходил вдоль витрины, рассматривал, выбирал. Плюшевый мишка был очень симпатичным – но если выйти с таким во двор – засмеют, и мишка сразу станет дурацким. Машинка с открывающимися дверцами выглядела шикарно – но родители же не разрешат с ней играть, поставят высоко‑высоко на полку, и тогда – какой смысл в том, что у машинки открываются дверцы? Робот‑трансформер… Такого точно отберут во дворе… Книжка с движущимися картинками – быстро истреплется. Настольная игра – так ведь фишки потеряются. Черный пистолет, совсем как настоящий, в кино про Глеба Жеглова… Уж слишком он как настоящий. Велико искушение пойти грабить кассу, или богатея Тычинского из соседнего двора.

 

– Ну, не бойся. Выбирай, что хочешь! – подбодрила питерца добрая фея.

– Вот это, – зажмурившись, он ткнул в витрину наугад.

– Фарфоровый Пушкин с трещиной вдоль всей головы? Ты в самом деле мечтаешь о такой игрушке?

Маленький питерец мечтал не об игрушках, а о совершенно отвлечённых предметах, но признаться в этом фее было стыдно – она ведь взрослая, может рассердиться, а если рассердится – вообще ничего не подарит.

– Да, фарфоровый Пушкин! – гордо ответил малыш.

– Ну что ж… – сказала фея.

 

Фарфорового Пушкина у Питерца никто не отобрал. Даже родители не поставили его высоко‑высоко на полку, а наоборот, попросили прятать в ящик стола, когда к ним приходят гости. И только много‑много лет спустя одна взрослая девочка сказала: «Надо же, у меня в детстве был точно такой же Пушкин, только без трещины в голове. Кстати, трещину можно обмотать тряпочкой, и получится как бы модный Пушкин‑пират. А полку, на которой он стоит, не мешало бы протереть. А у тебя на воротнике – жирное пятно. Не сутулься. Не забудь вынести мусор, когда пойдёшь за хлебом. Завтра у нашего сына выпускной – оденься поприличнее, он приведёт на обед подругу, или друга, я не поняла. Зачем ты подарил внуку своего дурацкого Пушкина с трещиной в голове???»

 

Феминистки

 

 

Однажды питерской девушке надоедает одиноко возвращаться домой с каждого свидания, и она становится феминисткой. Питерцы, завидев ее, перешептываются, толкают друг друга локотками и говорят: «Смотри‑ка, феминистка идет! Умей понравиться ей – и твоя жизнь превратится в праздник!» Счастливый питерец, выбранный феминисткой, с удивлением обнаруживает, что после свидания необязательно прощаться с предметом обожания на крылечке дома или даже у ближайшей к этому дому станции метро. Можно вместе продолжить путь, который приведет к весьма приятным последствиям.

За питерской феминисткой не нужно ухаживать. Не нужно открывать перед нею дверь в ее квартиру, подавать ей руку при выходе из ее автомобиля, угощать мороженым (за ее счет), восхвалять в стихах и песнях (переписанных из книг, взятых в ее шкафу). Главное – не злить ее и делать всё, как она скажет.

Вкусы питерской феминистки меняются часто, поэтому у каждого питерца есть шанс на своей шкуре узнать, как правильно вести себя на свидании. А когда феминистка отправит его в отставку – попробовать повторить этот трюк с какой‑нибудь другой питерской девушкой. Впрочем, питерцы, даже обученные самыми опытными феминистками, часто говорят себе, что «вот сейчас еще не пора, а через десяток‑другой свиданий будет самое время», поэтому всё больше и больше питерских девушек, не дождавшись этого «самого времени», становятся феминистками.

 

Московская девушка становится феминисткой, когда ей надоедает отбиваться от навязчивых москвичей крошечной сумочкой‑косметичкой, не забывая при этом мило улыбаться и пищать: «Ну, Дима, Дима, ну всё, всё, не надо, ну, пожалуйста».

«А не пошел бы ты, Дима, куда подальше?» – грозно выкрикивает московская девушка, подпрыгивает на полметра в воздух, как Тринити, которую внезапно подключили к высокоскоростному Интернету, и пинает Диму в живот так, что незадачливый ухажер и в самом деле улетает довольно далеко.

После этого удивительного случая московская девушка активно начинает бороться за свои права. Этот стиль еще называют борьбой без правил.

«Берегись, чувак, она феминистка!» – перешептываются москвичи, показывая друг другу ее фотографию. Вскоре все они понимают, что тут ловить нечего.

Обнаружив, что ей теперь не надо отбиваться от десятков алчных москвичей (что очень экономит время!), московская феминистка записывается в спортзал и становится чемпионкой мира по борьбе без правил в супермодном весе. Ее имя даже хотят присвоить самому неотразимому удару, но она из скромности предлагает назвать его просто «Прощай, Дима!»

 

Кубок победителю!

 

Москвич не оптимист – он просто знает главное правило жизни. Если ты бежишь быстрее всех – получишь вон тот симпатичный золотой кубок. Он, конечно, бронзовый и немного пластмассовый, частично деревянный, но подставка точно залита свинцом – в случае чего можно будет от преследователей отбиваться. Москвич верит, что он самим фактом рождения на этой планете заслужил такой оригинальный многозадачный кубок. Поэтому он стремится, и борется, и бежит вперед по первому снегу, по последним желтым листьям, даже не останавливаясь на секундочку полюбоваться их красотою, по горячему еще асфальту, оставляя неровную цепочку следов, отмахиваясь дипломатом от возмущенных его поступком дорожных рабочих, по коридорам власти на цыпочках, по служебным лестницам через три ступеньки, обгоняя скоростные служебные лифты. В итоге кубок ждет москвича – там, где и должен был ждать. И, поставив его на свой рабочий стол, этот суровый воин роняет на дорогой галстук слезу, которая тут же становится бриллиантовой запонкой.

 

Питерца многие считают пессимистом – а зря. Таких оптимистов даже на Ямайке уже не осталось – всех прибрал Джа. Питерец не бежит, не борется и не стремится. Кажется, что вон тот миленький кубок, издали так похожий на золотой, ему совсем не нужен. Что ему вообще ничего в жизни не надо, что он не верит в себя и опустил руки. Однако это иллюзия. Питерец прекрасно понимает, кто на самом деле достоин кубка, и ждет, когда это дойдет до окружающих. Сначала окружающие (даже если они тоже питерцы) смеются над питерцем, шпыняют его, дразнят, прогоняют в конец очереди, надвигают ему шляпу на глаза, пишут на двери обидные, но справедливые слова, но проходит год, проходит десять лет, и все те, кто дразнил питерца, неожиданно преподносят ему на день рождения кубок. Без пластмассовых вставок, без деревянных узоров и уж конечно – без свинцового днища. Обычный такой, скромный, цельнозолотой. Питерец фотографируется в обнимку с подарком, корчит смешные рожи, закидывает кубок на антресоли и продолжает жить, как жил. И искренне удивляется, почему окружающие (даже не питерцы) так почтительно с ним обращаются. А если что и пишут на двери – так только «ура!» (вместо «дурак») или «хочу от тебя рибенка!» (вместо всех прочих ругательств) – непременно с восклицательным знаком.

 

Но подлинный питерец духа идет дальше. Когда окружающие приносят ему золотой кубок (слегка инкрустированный драгоценными камнями, но не очень большими, каждый – не крупнее среднего головастика) и говорят: нате, вы заслужили, это всё ваше, отсюда и до горизонта, пользуйтесь – он презрительно поводит бровями, принюхивается, прищуривается – и отвергает дар, обидно и горько усмехнувшись: «Вы только сейчас поняли, что я этого заслужил? Ха! Ха! Ха!»

И тут из толпы выскакивает подлинный москвич духа и говорит: «Чувак, тебе, правда, не нужна эта штуковина? Тогда я возьму себе, мне как раз пригодится – в стену швырять, чтоб секретарша услышала и принесла, наконец, кофе». Напряжение спадает, все пляшут и танцуют, секретарша приносит москвичу кофе, он на радостях отковыривает от кубка и дарит ей пару драгоценных камешков, приходят кришнаиты, митьки, глотатели огня, клоуны из «Макдоналдса», торговцы подержанными хлопушками, уличные музыканты, митингующие в поддержку митинговавших на прошлой неделе, кошки, вороны, попугаи, слоны, саламандры… Поглядев на это пошлое безумие, подлинный питерец духа забирается на ближайший постамент, подготовленный для какого‑нибудь фольклорного персонажа типа деда Пихто, и постепенно бронзовеет.

 

 

Много‑много лет назад…

 

Когда отважное племя протомосквичей перестало бояться бездомных собак, бегающих по территории протомосквы, слезло с деревьев и научилось добывать огонь, нефть и газ, на совете старейшин было принято решение, которому следуют до сих пор.

Лучшего воина назначают главнокомандующим. Когда он умирает, ему ставят памятник ростом до небес: вот, дескать, какие большие у нас воины, бойтесь нас, соседи! Лучшего шамана делают предсказателем погоды. Когда погода портится, предсказателя просят перегадать, и погода тут же улучшается. Лучшую девушку сажают верхом на деревянного коня на колесиках и отправляют в дар сыну вождя враждебного племени. Девушку, конечно, по дороге воруют кочевники, поэтому вождь враждебного племени резко переносит свою вражду на них.