И все‑таки – поребрик 2 страница

 

Питерский хозяин, бывало, начнет объяснять гостю про налево‑направо‑мимо‑парадной‑по‑поребрику, а потом отвлечется на пробегающую по двору мышку, а потом – на крадущуюся за ней кошку, а там – на вынюхивающую ее след собаку, а еще потом – на выкрикивающего имя утраченной собаки собаковода, а совсем уже после – на бегающую по двору жену собаковода, решившую, что муж ушел бухать к приятелю, но сперва собаку пропил, а собака была дорогая, породистая! Короче, не может питерец объяснить, как к нему идти. «Ну ты это, выйдешь из метро… Как выйдешь, там будет… Это… Ну, типа, я там и буду. Так и быть, встречу.» Гость думает: «Вот какой радушный хозяин мне попался!» А хозяин не радушный, ему просто лень прокручивать в голове маршрут от ближайшего транспорта до своего дома – легче выйти на улицу и встретить, честное слово, тем более, что сигареты очень кстати закончились. В Питере каждый вам готов дорогу указать и даже провести увлекательную обзорную экскурсию, потому что несколько лет назад власти города, в связи с юбилеем Санкт‑Петербурга, заставили всех жителей вызубрить краткий туристический справочник за 1989 год, а тех, кто из Центрального района – за 2000, потому что они элита. «Ах, вы заблудились? – спрашивает питерец и ласково так улыбается, – Вам, стало быть, дорогу не найти? Вы, выходит, не знаете, где вы находитесь? Ну, так я вам скажу. Посмотрите налево – это гастроном. Данный гастроном был построен в 1978 году по ошибке прораба Петрова. Сначала здесь располагалась строительная площадка, а потом воздвиглись мощные сваи. Через несколько лет гастроном заработал. Сначала в нем продавали мужские носки, но потом началась Перестройка и…» – недослушав, гость в ужасе убегает в ближайший переулок и плачет там, от сознания своего бессилия и немножко – от величия развернувшейся перед ним истории отдельно стоящего гастронома, а еще от того, что хочется очень писать, а куда идти – непонятно, а писать в исторической подворотне – стыдно.

 

В Москве же, напротив, дороги вам никто не укажет. Коренные москвичи (то есть, люди, родившиеся и выросшие в столице) из коренного своего снобизма просто не снисходят до вопрошающего, а все прочие сами у всех дорогу спрашивают, но вы их опередили, и теперь они стоят перед вами, печально понурив голову, и думают, как бы этак ловко разговор поддержать. «Вам случайно не нужен подержанный автомат по переработке использованных стержней от шариковых ручек?» – бывало, найдётся иной сообразительный приезжий. «Ой, да, как раз нужен, а как вы догадались?» – и всё, дорогу можно уже ни у кого не спрашивать, потому что выгодный бизнес – вот он, сам пришел.

 

Поддерживать контакты

 

 

Москвич начинает заводить контакты ещё в детском саду. Запоминает: вот эта девочка, которую зовут Лида, может пригодиться через 20 лет, когда мне понадобится вне очереди сделать загранпаспорт, не стану дёргать её за косичку и называть жирной дурой. Потом школа, институт, работа. Если москвич пришел на вечеринку и познакомился там с любовью всей своей жизни, значит, это была плохая вечеринка: контакт‑то по её результатам завёлся только один. Даже у самого нелюдимого москвича к середине жизни накапливается такое количество знакомых, с которыми он не то, что встречаться не успевает – он имена‑то их не помнит. Для того, чтобы москвич (и даже самый нелюдимый) не растерял свои контакты, человечеством изобретены социальные сети, блоги, ICQ, мобильные телефоны и электронная почта. Над устройством, которое само бы поддерживало за нас наши контакты: ходило в кафе поболтать с другими такими же устройствами, гуляло по улицам, пересекалось на встречах и показах – ученые пока ещё размышляют.

 

У педантичного москвича всё расписано: если пять часов в день отводить на поддержание контактов (отбирая эти заветные часы у сна), то за год как раз можно успеть увидеть всех‑всех‑всех. Если вы видите москвича, перебегающего с вечеринки на вечеринку, знайте – у него год заканчивается, и ему надо успеть повидаться с какими‑то 1439‑ю знакомыми. Уже с 365‑ю. Уже с 46‑ю. Уф, успел.

Где хранят свои контакты питерцы – неведомо, как они ими обзаводятся – тоже загадка, известно только, что если в хорошую погоду выйти на Невский проспект, то там можно встретить всех нужных людей разом. Невский проспект – это такое специальное устройство, помогающее питерцам поддерживать контакты. В том числе и с москвичами.

 

Экстрим

 

 

В Москве много есть такого экстрима, какого в Питере и не сыщешь. И, соответственно, наоборот. Идешь, например, по улице, кругом гололед и скользко. Что с тобой в Питере при таком раскладе может случиться? Да ничего страшного! Ну, может, упадешь, ногу сломаешь, или, если особенно повезет, сосулькой по голове огребешь. И все. Никакого адреналина. Тупо, банально, возможно – насмерть. То ли дело – гололед в Москве. Москву, как известно, убирает целая армия трудолюбивых дворников и не менее трудолюбивых машин. А еще Москва славится тем, что стоит на семи холмах. В теплое время года все эти изгибы городского рельефа выглядят весьма живописно. Но в гололед живописные коленца улиц превращаются в смертельно опасные аттракционы. Идет, например, москвич по какой‑нибудь Трёхгорной улице, а это уже не улица, а ледяная горка. Москвич, конечно, радуется, что без всякого труда попадет на работу быстро и с ветерком. Весело скользит вниз – и попадает под трудолюбивую снегоуборочную машину.

 

Согласитесь, это гораздо эффектнее какой‑то жалкой питерской сосульки, которая, может быть, еще и мимо просвистит. Да наверняка мимо! Питерские сосульки – они же такие непрактичные! Другая‑то сосулька чётко видит свою цель – голову несчастного прохожего, а эти что? По сторонам глядят, любуются городом, ещё и цитировать начнут про себя что‑нибудь про «люблю тебя, Петра творенье» – и тут – фшшш – втыкаются в сугроб и затихают. А могли бы сэкономить какому‑нибудь хорошему человеку дипломат денег (на киллера).

Помимо зимнего экстрима, существует, понятное дело, экстрим летний, чтобы люди не оставались без адреналина на целых полгода. Потому что всё в природе устроено мудро и справедливо, а если мы этого не понимаем – нам же хуже! Вот, скажем, идёт подвыпивший питерец по мосту, идет‑идет да и падает в речку. Потому что мост развели не ко времени, а оградить его специальными рогульками забыли. Или рогульками оградили, даже милиционерами оградили, но милиционеры погнались за неожиданным хулиганом, а тем временем из кустов вылезли неожиданные мародеры и утащили рогульки к себе на дачный участок.

 

Ни за что слегка подвыпившему москвичу не совершить в своей столице головокружительного полета с Дворцового моста в холодную отрезвляющую Неву. Они, москвичи, то есть, только и могут, что плескаться в теплых илистых озерах. Что с ними случится в таком озере? Ну, разве что рыба за ногу укусит, и то, не благородная корюшка, а килька какая‑нибудь пошлая. А всего вернее – пустая консервная банка из‑под этой пошлой кильки, с острыми ржавыми краями.

 

Одним из лучших поставщиков круглогодичного экстрима можно считать метро. Чего стоят одни только опасные московские турникеты, прихлопывающие неосторожного пассажира в самом интересном месте и в самый неожиданный момент! Разве могут убогие питерские вертушки с ними сравниться? Ну, намотается на неё ваш модный зенитовский шарфик, ну придушит вас слегка – вы даже испугаться не успеете. Чепуха! Никакого адреналина, гоните обратно деньги за жетон! Ну и конечно – гвоздь программы – знаменитые ночные гонки на выживание. Изнеженные москвичи, привыкшие к тому, что до часу ночи метро еще вполне работает, очень редко опускаются до того, чтобы за ним бегать. «Ты что, дяревня? – элегантно растягивая гласные, спрашивают они у приезжего, – Чего за ним бегать? Оно же на месте стоит!» Зато привыкшие преодолевать и собственноручно создавать себе тяготы жизни питерцы частенько бывают замечены в бессмысленном беге вниз по эскалатору после того уже, как специальная будочная тетенька четко и внятно произнесла: «Куда прёшь, спортсмЭн, ушел уже последний поезд на Купчино!» А спортсмЭн продолжает бежать. Такие одинокие и бесстрашные бегуны никогда уже потом не выходят на поверхность. Всю ночь их терзают подземные чудовища, в дневное время скрывающиеся за дверцей с надписью «ДМС», а на утро глядишь – одной будочкой в питерском метро стало больше, а в будочке – тетенька какая‑то новая и незнакомая, сидит, молчит и смотрит жалобно. А вспомнить о том, кем она была раньше и как сюда попала – не может.

 

Употребим?

 

 

Если питерцу сказать: «Ну что, употребим?» – он радостно убежит куда‑то, а потом столь же радостно прибежит обратно, но уже с индивидуальной граненой посудиной. Он врубается! А если то же самое сказать москвичу, он никуда не побежит. Он рукав закатает и будет ждать, чем дело закончится, на понт его берут или чего вообще такое? Традиционное питерское обозначение занятия, отнимающего все свободное время и даже несколько часов от сна – запой. Напр.: «Мой‑то работает запоем! Уж месяц как! Небось, бабу себе на работе завел.» А вот москвич в подобной ситуации скорее употребит неологизм «подсесть»: «Мой‑то подсел на интернет! Уж месяц как! Небось, бабу себе в интернете завел!» Питерец считает наркотики несерьезным делом, развлечением клубной золотой молодежи, пить по‑настоящему не умеющей. Ну подумаешь – укол! Укололся – и пошел. Вот ты попробуй в себя 2 литра водки влить – и не сблевать, тогда посмотрим. Москвич, в свою очередь, несерьезным делом считает алкоголь. Ха, водка, эка невидаль! В любом ларьке, на любом углу, любому дураку продадут бутылку, какую он сам захочет. Вот наркотики – признак избранности, элитарности. Если ты знаешь, где их добыть – значит, тебе доверяют, тебе сказали пароль, ты – особенный человек! Употребление алкоголесодержащих напитков считается в Питере занятием основательным, серьезным, кто не пьет – тот шпион, это уж точно, а если не шпион – значит, есть ему что скрывать, а это как дважды шпион. Неприятный человек. Нет ему веры. Наркоману тоже нет в Питере особой веры. А чего это он не пьет, когда все пьют? Ах, он курит? А все курят! Ах, он не то, что все курит? Да он, наверное, шпион! Пьющий, особенно часто и помногу человек в Москве вызывает чувство некой ласковой брезгливости пополам с жалостью – сходное чувство вызывают бородавчатые дети, которых жалко, конечно – такие маленькие, а уже в бородавках, а с другой стороны – противно гладить по голове – вдруг укусят и у тебя тоже бородавки образуются? Вечно опасающемуся шпионов и соглядатаев питерцу, куда легче честно и открыто затариться пузырем водки. Совершив это нехитрое деяние, питерец изыскивает средства на следующий пузырь. Затем, опустошив и его, изыскивает на улице неожиданных друзей, у которых обнаруживаются неучтенные средства на пузырь – так, постепенно, к концу рабочей недели, средства заканчиваются у всех алкоголиков квартала, надо бы на работу идти, а тут, как назло, суббота. А в понедельник у начальника зачем‑то лопается терпение – и, глядишь, ты уже без работы. Какие тут наркотики! Было бы на что похмелиться. Москвич всегда деятелен и погружен в работу: ему надо работать, чтобы обеспечивать себя наркотиком, без которого у него ломки, из‑за которых он не может работать, чтобы обеспечивать себя наркотиками…. Иной москвич так запутается, что начинает думать, будто работа – это и есть основной его наркотик, то есть – удовольствие. Поэтому в Москве так много трудоголиков. На самом деле это просто заблудившиеся наркоманы.

 

Культура пития

 

 

Культурное питие, как всем известно, происходит в культурных заведениях. Где надо сидеть за столом, наливать напиток из большой емкости в малую, говорить разнообразные слова и окурки засовывать в пепельницу, а не в ухо соседу. Питерцы в своих заведениях культурно выпивают водку, а москвичи почему‑то чай. То есть, и те, и другие, конечно, пьют многие прекрасные напитки, но это так, баловство, а водка и чай – это практически ритуал.

Москвич говорит: «Вчера вкушали чай! Вкусили 8 сортов,» – и прочие москвичи понимают, что имеют дело с настоящим интеллектуалом, у которого, к тому же, нет проблем с мочевым пузырём. А питерец говорит: «Мы вчера вкушали водку. Вкусили 5 литров!» – и с ним тоже все понятно сразу делается.

 

Выпив чаю, москвич становится самоуглублен и медитативен, что твой питерец. Сидит, молчит, в чашку смотрит, глаза ясные, сейчас поэму скажет. Но не скажет – потому что самоуглублен. Питерец, напротив того, хлебнув водки, покрывается нежным московским румянцем, говорит быстрее и громче обычного, даже иногда смеется, руками размахивает, заигрывает с питерцами симпатичного ему пола, и так далее. Когда «и так далее» начинает оскорблять нежные органы чувств прочих посетителей культурного заведения, питерца выводят вон и кладут на снег, чтобы пришел в себя и стал нормальным питерцем. Когда снега нет – питерца суют головой в ближайшую речку. Потому что в Питере везде поблизости от культурных заведений текут какие‑нибудь речки: Мойка, Фонтанка, Нева разнообразного разлива, Грибоедов канал, Крюков канал, Карповка, Шкиперский проток, Пряжка вот тоже, Охта там разная, Лубья, Сестра, Оккервиль, Муринский Ручей, так что если снега нет – все равно можно в момент протрезветь. В особо засушливый районах всегда есть надежда на внезапный и своевременный прорыв канализации.

Дома, конечно, питерец пьет чай, очень горячий, чтобы согреться – потому что у него малокровие, батареи всю зиму холодные, электронагреватель сперли молдавские водопроводчики, приходившие чинить батареи, и вообще есть нечего, потому что жена‑стерва не хочет готовить (муж‑поэт не хочет зарабатывать). А москвич – тот дома пьет водку. Потому что он тоже живой человек и выпить ему хочется.

 

Климат

 

 

 

В давние времена Москва очень часто страдала и портилась от пожаров. А Петербург чуть попозже, но все равно в давние времена, страдал и портился от наводнений. С тех пор многое изменилось, в Москве завелись пожарные, в Питере – водолазы, так что еще ничего, жить можно. Но климат, вот в чем пакость, остался прежним. То, что для москвича – ливень, для питерца – изморось. То, что для питерца засуха, для москвича опять же – изморось. Так что если, скажем, москвич приезжает в Петербург, он сразу заболевает насморком. Потому что ему кажется, что кругом очень мокро. Москвич спит на сырых простынях, укрывается сырым одеялом, вытирает лицо сырым полотенцем, пьет сырую воду, ест сырые завтраки, пока, наконец, в одно прекрасное полнолунье не приходят сырые болотные черти и не утаскивают его с собой. Они немножко мучают москвича и обидно над ним шутят, но потом отпускают. И понимает он, что это – хорошо! Постель уже не кажется ему сырой, полотенце – влажным, молоко – излишне жидким. Это с ним произошла акклиматизация и он уже больше не москвич, а питерец. Когда питерец приезжает в Москву, ему наоборот становится очень сухо и он заболевает кашлем. У него сохнут волосы, сохнет кожа, чай, поставленный около компьютера, высыхает за 2 дня, и сам питерец тоже сохнет, чахнет, но сдохнуть ему не дают, так как из недр земли в самое темное новолуние вылезают страшные Сушеные Рыбы, глумятся над питерцем три дня и три ночи в заброшенном сухом бассейне, а затем выпускают, и ему уже не кажется, что все вокруг сухое и ломкое. Это значит, что он теперь стал москвичом и мэр Лужков может смело ставить ему в паспорт штамп о прописке. Когда Сушеных Рыб научат брать взятки, они и сами будут такой штамп ставить. Прямо хвостами.

 

Почему так названы

 

 

Когда Москва создалась из глины, стало понятно, что всё в ней надо как‑то называть. Лепил‑то ее Юрий Долгорукий без чертежей и предварительных графиков, по вдохновению, потому что руки у него были долгие, а глины подходящей вокруг было хоть завались. «Хочу, чтобы стало много всего!» – воскликнул Юрий. И стало всего много – по слову его. И пришлось это великое множество всего как‑то называть.

 

Долгорукий за словом в карман не лез. У него и карманов‑то не было: зачем человеку карманы, когда у него руки такие долгие, всё равно ведь в карманы не поместятся. Пошел он тогда за названиями к будущим своим боярам (а тогда они были еще не бояре, а просто люди, как все остальные). Те посовещались минуту, попросили помощь клуба и звонок другу, а потом и говорят: «Было нам видение. Назови‑ка ты то, что вылепил, Большой Золотой Супергород!» «Хорошо придумано! – сказал Юрий Долгорукий. – Только слов многовато. Я их потомкам лучше завещаю!»

И ушел, радостно посвистывая. А советчиков своих многомудрых назначил боярами, в награду за то, что они для потомков такую клёвую штуку придумали, будет, что в наследство, помимо самого города (пока еще безымянного), оставить. Потом, конечно, как все правители, оказавшиеся в безвыходных ситуациях, Юрий Долгорукий пошел в народ. А народ ему и говорит: «Раньше это место Москвой называлось, мы привыкли уже. Давай оставим, как есть?» «Четко! – обрадовался тот. – А теперь для улиц давайте варианты накидывайте!» Народ накидал варианты: Солянка да Варварка, Петровка да Покровка. Ну и так далее. С тех пор в Москве так и повелось: что не по‑народному названо, то именуется гордым составным именем – Большое Золотое Суперчто‑то.

С Питером было сложнее: всех креативных бояр креативно казнил Иван Грозный, прочие же пребывали в депрессии по случаю отстрижения бород, а народ безмолвствовал (чтобы как бы чего не вышло). И пришлось Петру называть город самому. Позвал он в помощь иностранных послов. Те притащили по словечку из закромов родины, каждый – своей. Кронверк, равелин, першпектива, ну и так далее. У одного посла слов при себе не оказалось – онемел от восхищения при виде града Петрова, так он не растерялся, выудил из кармана горстку цифр. А у другого при себе даже цифр не случилось, а были только линии. Но Петр не осерчал, а принял и эти дары с благодарностью и украсил Васильевский остров номерными линиями. Когда иностранцы закончились, а неназванные места в городе еще остались, Петр свистнул своих верных друзей‑собутыльников, и пировали они 3 дня и 3 ночи, и таких названий напридумывали в священном своем безумии, что стыдливая дева история донесла до нас отнюдь не все из них. С тех пор так в Питере и повелось: которые названия не иностранные – те такие, что не всякая история вынесет. Эта история, к примеру, решила от их перечисления воздержаться. Но вы вполне можете найти их сами: на карте или прямо в городе. Опытные краеведы рекомендуют начинать с Дороги на Турухтанные острова.

 

У врача

 

Вообще‑то москвич и питерец болеть не любят – а кто любит, спрашивается? Москвич – потому что это же так обидно – валяться дома с градусником подмышкой и грелкой на голове, когда другие заняты делом – каким угодно, даже пусть написанием скучных отчетов. Всё‑таки даже самый скучный отчет в мониторе лучше, чем самая веселая грелка на голове. Питерец не любит болеть, потому что всё равно о нём никто не позаботится, а если никто о тебе не заботится – то какой смысл болеть? И всё‑таки иногда болезнь хватает их своими трясущимися кривыми жгутиками…

Москвич до последнего надеется, что он не болен. Продолжая надеяться, находит ближайшую к дому платную поликлинику. Записывается на прием. Вызывает такси. В кабинете у врача ведет себя непочтительно: во‑первых, за свои деньги он собирается оторваться по полной. Во‑вторых, доктор явно перестраховывается.

– Зачем вы выписываете мне больничный? – сердится москвич, – Я разве просил больничный? Нет. Я просил осмотреть меня и сказать, что я здоров.

– Но вы нездоровы! – отвечает врач, – Взгляните на рентген своей правой ноги!

– Может быть, рентген и болен. А я – здоров.

– Ну, хорошо, – терпеливо говорит врач, – Посмотрите на вашу правую ногу. Видите – кость торчит наружу? Так не должно быть. У вас перелом и вам требуется лечение.

– Кость? Ну да, торчит. А она тут у меня с рождения торчит. Я, может быть, мутант. А вы нетолерантный человек, если указываете мне на это.

– Больничный будете брать? – свирепеет врач.

Москвич гордо мотает головой.

 

Врач достает из ящика стола красный фломастер и крупными буквами пишет поперек всей медицинской карточки: «Мутант!»

Потом успокаивается, загипсовывает вырывающемуся пациенту ногу и отправляет его домой, лечиться. Москвич сидит дома целых три часа. Из которых два посвящает переговорам с коллегами (раздает им поручения), а третий – отковыриванию гипса. Вечером москвич уже сидит в своем офисе, углубившись в отчеты. Никаких последствий перелома у него не наблюдается: то ли это сила воли, то ли он и вправду мутант.

Питерец очень мнительный, поэтому в районную поликлинику по месту жительства он ходит довольно часто. Приходит без записи, наудачу. Занимает очередь. Пропускает всех, кого по какой‑то причине надо пропускать. Слушает истории, которые рассказывают друг другу старушки, забывшие дома слуховые аппараты. Проникается сознанием бренности и бессмысленности жизни. Параллельно открывает у себя симптомы десятка неизвестных ему ранее заболеваний. Войдя в кабинет врача, обессиленной тушкой падает на смотровую кушетку. Врач тем временем падает на стол: этого пациента он уже видеть не может.

 

– Всё с вами нормально! – говорит питерцу врач, – Больничный хотите? На работу ходить надоело?

– Нет, ну вдруг я правда болен? Вот у меня чешется левый бок и одновременно мерзнет большой палец правой ноги. Это ведь что‑то значит?

– О, – саркастически усмехается врач, – Это симптомы очень серьезного заболевания.

– Правда? – питерец в ужасе закрывает лицо руками.

– Конечно, правда. Вы забыли отрезать ярлычок от новой футболки, вот он вам бок и чешет. А палец мерзнет, потому что у вас дырка на носке. Это я и без всякого осмотра скажу.

– А еще бабушки в коридоре говорили про какую‑то мучнистую росу. Ужасное ведь, если подумать, заболевание. Мне по утрам как раз кажется, что на мне выступает роса, такая мучнистая‑мучнистая…

– Вы что – растение? – устало спрашивает доктор и выписывает питерцу направление на анализ крови (из пальца), десять витаминных уколов (в попу) и диету, лишенную всех радостей жизни. Но питерец не понимает, что это над ним так издеваются, и честно следует всем предписаниям. Через день ему становится лучше. Через неделю он обнаруживает у себя симптомы картофельного фитофтороза.

 

Субкульт‑ура!

 

Однажды питерцу становится тошно от массовой культуры, поэтому для себя и своих друзей он придумывает субкультуру. Давайте, говорит, будем играть гаммы задом наперед, рисовать картины снизу вверх, сочинять стихотворения с матерными словами и не запипикивать их стыдливо, читая со сцены, давайте хрипеть в микрофон, бить пятками в барабаны, танцевать босыми ногами по зеленой траве, слушать тишину и выбрасывать в Фонтанку телевизоры. Друзья соглашаются по всем пунктам, кроме последнего: из предназначенных к утоплению телевизоров строят небольшое укрепление, покрывают его тремя слоями граффити и отныне именуют «Клуб». В клубе тесно и темно, поэтому одеваются там в облегающие одежды (чтобы не занять ненароком больше места, чем необходимо). Иногда, в темноте и тесноте, одежды рвутся и пачкаются, но никто не обращает на это внимания – потому что на сцене в этот момент царит свобода, и все следят за ее выступлением.

 

Однажды в клуб случайно заходит москвич. Он шел совсем в другой клуб, о котором ему рассказали модные друзья, но по дороге решил забежать в три рюмочные и одну пышечную, так что слегка заблудился. В клубе москвичу очень нравится – свободно, весело, никто не ходит с нарисованными улыбками клоунов из «Макдональдса» и секретарш, замученных корпоративным бытом, а если и ходит, то оказывается, что это был перфоманс. Клоуны и секретарши смывают корпоративные улыбки и становятся симпатичными, милыми, хмурыми людьми.

– Вау! – говорит москвич. – Как вы здорово это придумали! Приезжайте, ребята, к нам! Я покажу вас в телевизоре всей России. Да что России – всей Москве я вас покажу. Ну, кто хочет в телевизор?

– М… А мы разве сейчас не в телевизоре? – стучит по стенке клуба самый старый клубожитель. – Зачем нам еще куда‑то ехать?

Но кое‑кто всё же уходит вслед за москвичом.

Через пару месяцев в Москве открывается сеть модных клубов, сложенных из самых современных телевизоров, повернутых экранами внутрь. Где бы ты ни находился – на танцполе, в туалете, в баре, в чилауте – на тебя всегда смотрит немигающий голубой глаз. Посетители обязаны приходить в облегающих одеждах, как бы случайно порванных и запачканных. Эти одежды шьют специальные, очень дорогие модельеры и продают в специальных, очень дорогих бутиках. Такие одежды называются дресс‑кодом. Кто без дресс‑кода, того просто не пустят в клуб улыбающиеся, как клоуны из «Макдональдса», охранники и не напоят вкусной водкой улыбающиеся, как измученные корпоративным бытом секретарши, бармены и барменши.

Через некоторое время питерец, придумавший эту субкультуру, случайно заходит в один из московских клубов. Сначала его не пускают, потом узнают, и, чтобы загладить неловкость, приносят дорогому гостю бутылку шампанского в серебряном ведре со льдом. Питерца начинает тошнить – и вряд ли от дорогого шампанского. Он возвращается домой и вскоре придумывает новую субкультуру.

 

 

Мезальянс

 

Иногда они встречаются. Она и он. Московская девушка и питерец. Питерская девушка и москвич. Они встречаются где угодно – в любом произвольном городе, может быть, случайно – но оказывается, что это совсем не случайно. Когда такое оказывается – они договариваются, что встретятся ещё раз. И обязательно делают это.

Московская девушка и питерец стоят в утреннем зябком тумане на платформе и глядят друг на друга. Не может быть! А вот может.

– Я… – начинает было питерец, но его перебивают.

– Значит так, времени у нас мало, – тараторит его подруга. – Завтракаем в восемь тридцать, в кофейне, тут рядом открылась, об этом Афиша писала. Потом идём смотреть достопримечательности (следует список достопримечательностей – московских, питерских, киевских – каких угодно. Московская девушка как следует подготовилась с помощью путеводителя и навигатора). Обедаем в два часа вот тут. Я забронировала столик на двоих. Если у тебя денег нет – ничего, отдашь потом, мне вчера премию дали (следует вставная новелла о том, за что именно премия). Затем в три тридцать идём в кино, обязательно надо сходить, такой фильм модный, все только и говорят. После фильма прогуляемся до ресторана, окажемся там в восемь. И в десять ноль‑ноль поймём, что нам делать дальше.

– …тебя люблю, – продолжает начатую мысль питерец.