Партизанской тропой Гайдара 11 страница

Афанасия Федоровна скользнула быстро на пол, добежала босиком до двери, негромко стукнула засовом.

Сначала в сенях, а потом в большой половине избы стало сразу тесно от людей, шинелей, полушубков и в углу сложенного оружия.

Афанасия Федоровна отодвинула заслонку печи. Выгребла кочергой несколько угольков, вздула огонь (спички берегли, как соль), зажгла лампу. Но поставила ее сначала под лавку, чтоб свет не был виден с улицы. Вместе с бабой Устей завесила окна одеялами, подняла с полу лампу и стала колдовать ухватами.

И пока она готовила поздний ужин, партизаны занимались каждый своим делом.

Аркадий Петрович, войдя в дом и поздоровавшись, еще в темноте сел на свое место возле окна. Когда лампа появилась на столе, достал из брезентовой противогазной сумки тетрадь и принялся за работу.

Писать в хате было хорошо: тепло, не стынут руки.

Партизаны старались разговаривать и ходить очень тихо. И все-таки нечаянно разбудили Колю и Витю, которые спали на печке.

Вите минуло девять. Был он мальчишка проворный и частенько лез не в свое дело. Зато если о чем попросить, исполнит в момент и всегда изобретательно.

Коля был старше на три года, держался куда солидней и к брату относился снисходительно.

Лишь только с приходом партизан братья просыпались,— мать тут же отсылала их к своей сестре, тетке Марии, за солью.

А тетка Мария, странный человек, никакой соли не давала, а, наоборот, начинала сердиться и говорить, что никуда их в такую темень не отпустит, и загоняла на свою печку спать.

Домой ребята возвращались утром, когда партизан давным-давно не было, и мама — тоже странный человек — никогда Колю с Витей за это не ругала и соли почему-то не спрашивала.

Поняв однажды, в чем тут дело, братья договорились между собой, проснувшись, сидеть тихо-тихо, потому что бежать к тетке Марии ночью за солью было холодно и, конечно-же? совсем не интересно.

И в этот вечер они вполглаза выглядывали из-за широкой выбеленной трубы: все видели, все слышали, а их не замечал никто, пока Витя, устраиваясь поудобней, не зашуршал сухой кожей полушубка, заменявшего им одеяло.

И Гайдар, который неторопливо писал, не обращая внимания на суету вокруг, услышав этот шорох, быстро поднял голову и заметил ребят, которые в тот же миг спрятались за трубу.

Аркадий Петрович усмехнулся, захлопнул тетрадь, аккуратно положил ее в сумку и подошел к печке.

Ребята сидели у самой стенки, блестя в полумраке глазами, обрадованные и немного испуганные: они уже догадывались, что сейчас начнется веселый разговор, но опасались, что мама тут же пошлет их за солью.

- Слышу, на печи кто-то скребется,— сказал Аркадий Петрович.— Думал, это мыши. Оказывается, вы. Ну, здравствуйте.— И Гайдар осторожно пожал несмелые ладошки братьев.

Афанасия Федоровна, которая несла миску картошки к столу, бросила на сыновей своих недовольный взгляд, но ничего не сказала.

Братья поняли, что сегодня им, кажется, повезло, и тогда Витя совсем расхрабрился.

- Дядя Аркадий, — спросил он, — почему когда вы нас видите, то сначала как будто бы радуетесь, а потом вдруг печалитесь?

- Это я оттого радуюсь, что вас вижу, и оттого печалюсь, что Тимура своего давно не видел., и, как он там без меня, не знаю, — ответил Гайдар.

- А где он? В Москве?

- Был в Москве, а теперь совсем в другом городе — Чистополе.

Так вы напишите ему туда письмо.

— Письма, положим, я ему много раз писал,— отослать все не с кем: фашисты кругом, почта не ходит... Ну да, в общем, это уж недолго: прогоним фашистов, и тогда мы с ним увидимся.

- Дядя Аркадий,— снова спросил Витя,— а взрослые много знают?

- Много... А что? — удивился Гайдар.

- А вот дядя Игнат, мамкин брат, говорит: кто много знает, у того обязательно все зубы высыпаются.

Аркадий Петрович засмеялся, и Коля засмеялся тоже, закивав головой: мол, действительно было такое.

Неумная поговорка «Много будешь знать — скоро состаришься» не раз обижала в детстве самого Гайдара. И он это помнил. И хотя беседа с ребятами сейчас не входила в его намерения — он предпочел бы еще поработать,— уловив в голосе Вити недоумение, Аркадий Петрович сбросил сапоги, легко забрался на печь, поджал по-турецки ноги и стал слушать.

- Зовет он вчера меня и Кольку, — продолжал Витя.— «Поедемте, говорит, со мной в лес за дровами». Мы удивились, потому что мамка сказала: дров у нас во дворе теперь уже лет на пять хватит. Ну, все-таки раз на лошади, то отчего не поехать.

Петляли мы по каким-то незнакомым дорогам. Я даже один раз испугался: вдруг Игнат нас куда-нибудь завезет и там бросит? Говорю потихоньку об этом Кольке. А Колька... А Колька дал мне подзатыльник, и мы поехали дальше.

Гайдар посмотрел на Колю, тот смутился. Но ничего не ответил.

- Остановились у болота. Дядя Игнат соскочил с телеги и велит нам:

«Вы пособирайте тут хворост, да чтобы посуше, а я скоро приду».

Мы собираем, складываем на воз.

Вдруг слышим: дядя Игнат с кем-то разговаривает, да громко так, будто спорит.

Ну, думаем, на лесника нарвался.

«Посмотрим?» — говорю Кольке.

«Посмотрим!..»

Подкрались мы незаметно и видим: стоит Игнат, с ним незнакомый дядька, у дядьки этого немецкий автомат, и говорят они про какую-то взрывчатку, которую надо вытапливать, как сало..

Удивились мы с Колькой и пошли обратно к подводе. Едем домой, я и спрашиваю:

- Дядя Игнат, а дядя Игнат, а как это, интересно, взрывчатку вытапливают?

А он как рассердится:

Много будешь знать — у тебя все зубы высыплются!

Гайдар засмеялся, да так весело, что минуты две не мог успокоиться: у него даже выступили слезы.

— А Игнат Федорович, пожалуй, прав, пожалуй, прав,— раздумчиво произнес Аркадий Петрович, и по тону его трудно было понять — говорит он всерьез или шутит.— Взять меня, например, я много в своей жизни ездил, многое видел, много книг прочитал, несколько даже сам написал. Зубы у меня — во, видите? — и высыпались. Пришлось пойти к врачу и вставить новые. А если бы я с детства столько же знал, то дела мои и вовсе были бы плохи.

И у Гайдара вдруг сделалось такое печальное лицо, что Вите с Колей стало даже немного жалко, что такой хороший человек так сильно пострадал от своей любознательности.

Но по лукавому и пристальному взгляду ребята догадались — шутит...

- А дело, Витя, вот в чем,— серьезно, как большому, сказал Гайдар.— Вы с Колей нечаянно подглядели то, чего совсем не должны были видеть. И дядя Игнат побоялся: если он все объяснит, кто-нибудь из вас непременно проболтается.

- Чтоб мы с Колькой проболтались? — обиделся Витя.— Да ни в жизнь! Правда, Коль?..

Коля кивнул.

- Мы же, дядя Аркадий, не маленькие, мы же понимаем...

- Я не говорю, что нарочно. Я говорю — нечаянно...

- И нечаянно тоже.

И Витя отвернулся, всем своим видом показывая, что он обижен и что Гайдару, какой бы он там ни был веселый и хороший, придется немало помучиться, прежде чем он, Витя, опять согласится с ним дружить.

- Ты в этом уверен?— спросил Аркадий Петрович.

- Уверен,— не оборачиваясь, бросил Витя.

- Тогда хорошо,— примирительно произнес Гайдар.— В таком случае ты меня прости... Обижать тебя я ведь не хотел...

- Ладно уж,— ответил Витя, польщенный тем, что победил в этом споре.

И лишь Коля, который молча наблюдал за разговором и в душе считал, что брат его по привычке слегка зарвался, уловил в голосе Аркадия Петровича лукавинку.

- Витя,— обведя глазами избу, неожиданно спросил

Гайдар,— а что это я не вижу сегодня бабу Устю: не больна ли она?

- Дак ее ж дома нет!

- Как — нет? А что случилось?!

- Да ничего не случилось: просто в лес к вам пошла, сала да лепешек отнести. Скоро уже она обратно придет. Вот вы ее и увидите,— сказал Витя, очень довольный своим толковым ответом.

- Ты, наверное, Витя, все-таки ошибаешься. Иначе бы мы, когда шли сюда, по дороге бы с ней обязательно встретились...

- Правду: же я вам говорю! — вспылил Витя.— А если не верите, то хоть у мамки спросите. Бабушка ей перед уходом еще говорит: «Я коржиков из хорошей муки напекла, заодно уж хлопцам в лес отнесу, пусть поедят, а то они там голодные».— И Витя, сверкнув черными глазами, победно посмотрел на Гайдара.

Аркадий Петрович спокойно выдержал взгляд, только сразу помрачнел:

- Вот этого ты мне и не должен был говорить,— строго и печально, глядя мальчику прямо в лицо, сказал он.— Будь на моем месте кто другой, дорого обошлась бы твоя откровенность и бабушке, и маме, и, может быть, всему отряду...

- Но ведь это я только вам... Батька говорит: вы такой человек.

- Никому, Витя, никому, если тебе этого не поручали, если тебе этого не приказывали. Ты нечаянно, как вчера в лесу, подслушал военную тайну. (Витя удивленно вскинул голову.) Да, да, не смотри на меня так: то, что бабушка бывает у нас в лесу, то, что она приносит нам сало и коржики,— тоже военная тайна, которую не должны знать немцы. Подумай, что будет, если нам перестанут носить в лес продукты, если нас перестанут кормить?.. Ведь мы умрем там с голоду, а фашистам только этого и надо.

Аркадий Петрович помолчал.

- Ты еще не понимаешь: чем меньше народу посвящено в какую-нибудь тайну, тем легче ее сохранить; ты еще не понимаешь, что такое война. А на войне люди за каждую ошибку расплачиваются жизнью: не только своей, но и чужой.

Подавленный тем, как обернулся поначалу веселый разговор, Витя сидел, опустив голову и свесив босые ноги. Хотелось плакать от горя, от ощущения непоправимой беды, потому что Гайдар, так думал Витя, никогда ничего ему теперь не доверит и скажет другим, чтобы не верили тоже.

- Ты, никак, собрался реветь?— насмешливо спросил Аркадий Петрович.— Мужчинам реветь стыдно,— и, мягко спрыгнув на устланный соломой пол, бережно взял мальчика па руки и прижал к себе.

Но, даже сидя у Гайдара на руках, Витя не подымал глаз, пока его пальцы привычно не коснулись алых знамен и серебряных фигурок на овальном ордене.

Раньше ему орден трогать дозволялось, а теперь мальчик испуганно отдернул руку и посмотрел на Аркадия Петровича: вдруг рассердится?

Но Гайдар, засмеявшись одними глазами, легонько кивнул ему: можно, мол, трогай.

Витя облегченно улыбнулся: не сердится.

- Дядя Аркадий,— робко, почти шепотом произнес мальчик,— а вам орден за храбрость дали?

- Нет, за мои книги.

- А почему не за храбрость? Партизаны, когда приходят из леса, всё про вас говорят.

- За храбрость награждать надо не меня. Награждать надо маму твою и бабушку Устю, которые не боятся нам помогать, награждать надо таких, как вы с Колей.

- А мы?.. А нас за что?

- Как — за что? С поручениями бегали?

- Бегали.

- Листовки по селу разбрасывали?

- Разбрасывали.

- Ведь, если бы полицаи вас с листовками или с чем другим поймали, плохо бы вам пришлось?

- Плохо,— согласился Витя.

- Так вот, кончится война, и если останемся живы," то напишу я большую книгу. Расскажу в ней о том, как наши бойцы обороняли Киев, как многие смелые люди ушли потом в партизаны, расскажу про бабушку Устю, про маму вашу Афанасию Федоровну и про тебя с Колей. Выйдет эта книга, прочтут ее товарищи из правительства и скажут: «Вот, оказывается, какие смелые люди живут в селе Леплява!»

И дадут — кому орден, кому медаль, а кому просто крепко пожмут руку и скажут:

«Спасибо!»

 

Глава XXXI

ОШИБКА

 

Командованию отряда предстояло немедля решить, как поступить с Корнеем Костенко.

Был он председателем колхоза. Хозяйство вел умело. В какое бы отстающее село его ни послали, — вытягивал. И все равно народ на него смотрел косо.

Ходила за Корнеем, как тень, молва, будто служил он в гражданскую лихим казачьим есаулом и пролил немало кровушки, рубя и стреляя людей, что боролись за народную власть, рисуя при случае острой шашкой на живых, вздрагивающих спинах забавные узоры.

А когда Советская власть установилась, закопал он галифе с лампасами и погоны, смазанную салом шашку и отдельно припрятал, чтоб всегда был под рукой, наган.

Слухи пытались проверить. Но бумаг, подтверждающих, что был Костенко есаулом, сколько ни перерыли архивов,— не нашли. Свидетели не объявились тоже.

Молва и тут объясняла, что Корней, ''умнейший мужик, еще тогда, в двадцатые годы, опасаясь, что прошлое его может всплыть, предусмотрительно убрал возможных свидетелей,— где своими руками, где еще как...

Но и этого проверить не удалось.

А поскольку колхозы, где ставили его председателем, выполняли план и сдавали в срок что им положено, а сам Корней, выступая на собраниях и активах, говорил какие нужно слова, то порешили, порядка ради, считать слухи вздорными и впредь их расследованиями не заниматься.

В 1940 году приняли Костенко кандидатом в партию. И проходил он кандидатом до самой войны.

Летом 1941-го, когда отбирали тайно людей в партизанский отряд, Горелова в Полтавском обкоме предупредили: связь с подпольным центром он будет держать через связных.

А явочной квартирой станет вполне надежный дом одного из лучших председателей, Корнея Яковлевича Костенко.

Горелов хотел напомнить про слухи, которые ходили про Корнея. Но удержался: неудобно. Мало ли кто что говорит. А дело здесь серьезное. И не к лицу ему, руководителю района, только что назначенному командиром отряда, повторять досужие сплетни.

Для снабжения людей из центра, а также для других, пока не предвидимых надобностей, стали завозить по ночам во двор Корнея полушубки и нижнее белье, валенки и солдатские сапоги, муку, сахар, консервы, мед и спирт.

Подводчики сгружали все в сарай. А прятал в надежных местах, уже без них, сам хозяин.

В сентябре Гельмязево заняли немцы, а через несколько дней объявили сходку.

Перед зданием райисполкома плотники спешно соорудили нечто среднее между трибуной и эшафотом. Когда собрался народ, на возвышение поднялись два офицера, несколько штатских из числа украинских националистов и Корней Костенко. Охраняли возвышение автоматчики.

Офицер с крестом на шее и черно-красной ленточкой в петлице произнес с помощью переводчика речь о том, что с приходом новой, немецкой власти должно быть новое, без коммунистов, самоуправление. И потому «хозяином района теперь будет известный всем рачительностью своей пан Костенко»— председатель районной управы.

Люди подавленно молчали. Многие знали Корнея. Кто раньше не встречался с ним, видели портреты в газетах. Вот когда им вновь припомнились слухи...

- Господин хороший,— раздался из толпы старческий голос.

Люди расступились. С возвышения стал виден дед. Он стоял, опершись обеими руками на палку.

- Господин хороший,— повторил старик.— Вот вы говорите, что новая власть будет без коммунистов... Как же без коммунистов, если Корней-то Яковлевич — партийный?..

Штатский озабоченно и быстро перевел слова деда офицерам. Они засмеялись. Высокий, с крестом, сказал что-то в ответ. Тогда засмеялся и штатский недовольный, сообщил:

- Господа офицеры велели вам передать: побольше бы таких «коммунистов». Тогда победоносной германской армии легче было бы устанавливать новый порядок...

И стал Корней Костенко районным старостой. Он тут же начал вербовать людей в так называемую охрану села, а попросту говоря — в полицию. Первыми записались: Погребной, Ильяшенко Иван. А затем Костенко издал постановление.

В нем предлагалось всем коммунистам пройти регистрацию и сдать партийные документы. Постановление заканчивалась призывом: «Немецкие власти нам говорят: честно работайте, и вам ничего не будет»,

О назначении Костенко районным старостой в отряде узнали от пятнадцатилетней разведчицы Маши Ильяшенко. Поначалу партизаны думали, что все это умелая маскировка. По действия Костенко день ото дня становились все наглей.

В землянке Горелова собрался совет отряда. Командир коротко обрисовал ситуацию и по райкомовской привычке спросил, какие будут мнения.

Убрать, и дело, с концом,— сказал комиссар Мойсей Иванович Ильяшенко.

— Убрать его мы всегда успеем,— ответил Горелов.— Этого уберем — другого назначат. И скорее всего, другой будет еще хуже. Попробуем заставить его на нас работать. Вспомните леплявского старосту,

...Однажды в лагере появился секретарь Леплявского сельсовета Нилипенко. Немцы предложили ему, поскольку он всех в деревне знает, должность старосты.

Пилипеико был напуган неожиданной милостью пришельцев.

В отряде его внимательно выслушали и сочувственно сказали: «Оставайся у нас».

И тогда Гайдар спросил:

«А зачем ему оставаться?.. Пусть будет старостой. Нам же лучше, если староста — свой человек».

Совет, как всегда, оказался разумным.

Партизаны получали теперь копии приказов и постановлений германских властей, а сестра Пилипенко пекла для отряда хлеб.

Конечно, случай с Костенко был неизмеримо сложней, и после споров сошлись на том, что не следует торопиться...

Ночью к Гельмязеву бесшумно подкатила машина. Из нее выпрыгнули Горелов и еще человек десять. Цепочкой двинулись вдоль заборов. Фонари не горели. И бойцы быстро добрались до хаты Корнея.

Окружили ее, а трое, с Гореловым во главе, постучались в дом.

Костенко долго не открывал. Но, убедившись, что люди с автоматами стоят у каждого окна, отпер.

Никто сейчас не может сказать, как протекал разговор. Известно только, что Костенко насмерть перепугался и уверил, что не делал и не сделает ничего во вред партизанам. Наоборот, будет оказывать помощь. И тут же предупредил, что утром в лес придут немцы.

- Обманешь — смотри,— сказал ему напоследок Горелов и постучал дулом нагана по столу.

Немцы в самом деле появились у лесопильного завода. Было их несколько человек, они покрутились, постреляли в консервные банки и ушли.

А дня через два, изрядно пьяный, Костенко ввалился к недругу своему Анисиму Васильевичу Плите.

Много раз выступал Анисим Васильевич на собраниях, убеждая не доверять Корнею. В словах, в повадке, даже в ухмылке его чувствовал Анисим Плита чужака.

А доказать, сколько ни пробовал, не мог. И случалось, пристыженный, под веселые шутки односельчан, покидал трибуну.

И вот районный староста в новом драповом пальто пожаловал сам

Не снимая шапки, уселся. Чтоб показать — костюм на нем, между прочим, тоже новый,— развел полы своего демисезона и, улыбаясь, уставился на Анисима Васильевича.

Завертывая самокрутку, Плита просыпал табак, и цигарка вышла тощей. Но зачем пожаловал гость, спрашивать из гордости не стал.

А Костенко продолжал улыбаться. Ему нравилось, что вот ведь он кому-нибудь улыбается. Чувствует себя добрым, как, например, теперь, когда взял и сам пришел к старинному ворогу своему... А мог и не прийти. Мог только приказать, и хлопцы — фыю-ють! — схватили бы цего Анисима за белы руки и приволокли к нему в служебный кабинет, где можно было бы, кое-что припомнив, поговорить и по-другому. Но он добр. Пришел сам. Хотя теперь он уже не председатель какого-то паршивого колхоза. Теперь он уже хозяин — хозя-ин!— всего района. А люди, несмотря на доброту его, все- таки его боятся. И правильно. И он теперь нарочно ходит по злокозненным домам. Никакой дани там не берет. (Что надо, хлопцы принесут.) Он самолично дань только страхом берет, потому что сам столько лет боялся людей. Знает что это такое.

Тяжело сопя, Корней полез в задний карман штанов и с силой, будто колодой карт, хлопнул по столу пачкой бумажек с обтрепанными краями.

- Читай,— позволил Корней.— Не бойся.

В первой бумажке рыжевато-коричневыми, словно кровью выведенными буквами было написано, что сие удостоверение дано есаулу такой-то сотни жовт-блакитной армии батьки Петлюры Костенко Корнею Яковлевичу... Остальные были о том же.

- Вот так,— пряча документы в бумажник, произнес Корней.— Советская власть меня ловила-ловила. Не поймала. Горелев со своими орлами приезжал — и у них ничего не вышло. А говорю я это для того, чтобы ты, Анисим, при случае пересказал в лесу тем дурням: нехай со мной лучше не вяжутся, а идут сюда, в Гельмязево, сдают ружья и как положено работают. Немец, если на него работают,— он ценит.

«Совет» предателя стал известен в отряде к утру.

Горелов приказал схватить и привести Корнея в отряд. Старшим группы назначил Гайдара.

Десять бойцов еще засветло выехали на машине из лагеря. А когда приблизились к Гельмязеву, было уже совсем темно.

Полуторку оставили в кустах на окраине. Задами вышли к дому Костенко. В окнах — ни огонька.

Аркадий Петрович неслышно расставил часовых. А сам вместе с младшим лейтенантом Тонковидом поднялся на крыльцо. Взял наизготовку пулемет:

- Стучите.

Тонковид осторожно постучал...

Еще постучал...

- Вроде дома никого нет, — повернулся он к Гайдару.

- А ну крепче!..

Тонковид ударил прикладом.

- Кто такие?! Что надо?!— сразу раздался встревоженный женский голос.

Откройте!.. Полиция!..— громко сказал Гайдар.

В окне было видно, как внутри хаты вспыхнула спичка, потом загорелся каганец, загремели засовы и дверь отворилась.

Гайдар осветил карманным фонарем сени с молочными бидонами. Осмотрел все углы хаты, заглянул на полати. Тонковид его сопровождал.

- Это квартира Костенко?..

-Да...

- Корнея Яковлевича?..

- Да.

- А где он сам? — допытывался Аркадий Петрович.

— Уехал в Золотоношу. Мы закололи кабанчика, так он повез свеженького мяса тамошнему начальству. Ну, как в подарок.

- Понятно...— кивнул Гайдар, с интересом оглядывая

стены, увешанные такими же фотографиями, как и в любой другой избе.

- А кто мы такие, знаете?

Женщина еще раз глянула на кубики Тонковида, тускло блестевшие из-под кожаной его куртки.

— Знаю...

- Так вот напомните вашему мужу, чтобы он не забывал, в какой стране живет и по чьей земле пока еще ходит. Скажите, что мы были и наведаемся еще, — произнес Аркадий Петрович.

И Тонковиду, когда они вышли на улицу:

- Не уйдет...

 

 

Глава XXXII

«ЖЕЛТАЯ ЛЕНТОЧКА»

 

Людей неинтересных в мире нет.

Их судьбы, как историй планет.

У каждой все особое свое,

и нет планет, похожих на нее.

У каждого— свои тайны, личный мир.

Есть в мире этом самый лучший миг.

Есть в мире этом самый страшный

час.

Но это все неведомо для нас.

Евгений Евтушенко

 

 

Этот разговор с Марией Моисеевной Денисенко (по отцу Ильяшенко) произошел в сентябре 1963 года в белом домике на краю маленького сибирского городка Уяра.

— Извините, я вам долго не отвечала, хотя письма ваши — и простые и заказные — получила. Они хранятся у меня вон там в столике.

Я перечитывала ваши письма. Не спала по ночам. Утром не могла работать. А вечером, придя домой, не могла сесть за стол и ответить на ваши вопросы. Простите, но не могла.

Вы не первый, кто просил меня рассказать о партизанском отряде Горелова, о Гайдаре. Но и другим я не отвечала тоже. И, только получив вашу большую телеграмму, я поняла: вы все равно приедете и разговор будет. Тогда я стала волноваться: вы приедете из Москвы, а я не сумею вам ничем помочь, потому что знаю очень мало.

И вот вы приехали..

Наверное, я неправа. То есть я сама понимаю, что неправа, но я не хотела ничего вспоминать - ни того, что случилось в октябре 1941 года, когда разбили наш отряд, ни того, что было после.

...Когда я вернулась в конце войны домой, в Гельмязево, меня не брали на работу:. «Ты, говорят, была в Германии».

Да, я была там. Да, я провела два года в неметчине. Но я ведь уехала туда не на колядки. Меня угнали туда на каторгу. Я была там рабом.

и если ты человек, а не макулатурная единица, то спроси же, спроси, как я туда попала и что я там делала! Может, шефу моему, Отто Макленкампфу, дешевле было меня убить, чем чтоб я на него и его проклятую «великую Германию» работала!

Но меня никто не спрашивал. Просто не брали.

...В Германию я попала на шестой только раз. А так все убегала с дороги. Сначала из Киева. Потом из Проскурова.

В Проскурове, помню, поезд остановился на каком-то переезде. Выпустили нас из теплушек набрать воды. И я решила:

«Убегу. Лучше пускай убьют».

И убежала. И увела с собой двенадцать человек. Последний раз я пешком уже из Польши пришла. Идти надо было, чтоб люди не видели. И кусочка хлеба нельзя попросить: нарвешься на какого-нибудь ката — вмиг продаст.

Идешь и думаешь: «Ну хоть бы встретить какой партизанский отряд. Ну хоть бы найти одного-разъединственного партизана. Я бы все делала в лесу: стирала белье, варила кашу, ходила бы, куда пошлют,— только не. возвращаться обратно в Гельмязево, только б не отправляли меня в Германию опять!..»

Партизан я так и не встретила.

А когда брали меня в шестой раз, то знакомый полицай, которому надоело со мной возиться, сказал:

- Снова сбежишь — убью. Тебя убью, и мать, и всех твоих. И хату спалю, чтоб от рода вашего и следа не осталось.

«Умирать, так уж одной», — подумала я.

...А до этого до всего — до моих побегов — была я в гестапо. Недолго была. Всего три месяца.

Привезли меня ночью на подводе в Золотоношу. Знаете, где там парк Шевченко?.. Рядом с ним и было гестапо... Посмотришь на парк из окна — так жить хочется!

Вошла я в камеру, а там все наши разведчицы из отряда: Ната Евдокимова, Лукина Тесля, Елизавета Лысенко.

Посмотрели мы друг на дружку. Ничего не сказали. Только подумали: «И какая же это гадина всех нас выдала?.. Не иначе кто свой».

Я при случае расскажу вам о людях, которых там, в гестапо, видела. В особенности про молодую женщину-еврейку. Была она маленькая-маленькая и такая красивая...

Придет после допроса желтая вся, и только глаза, большие, черные, светятся.

Спрашиваем:

-Крепко били?

- Да нет, кажется, не очень.

И только потом узнали: измывались над ней, душегубы, как хотели, и мучили ее, как никого из нас.

Женщина эта меня и научила:

- Если на допросе очень больно,— закуси одежку, чтобы челюсти свело и ты бы крикнуть не могла. А то они от нашего крика да крови только хуже звереют.

Я так и делала.

(Вы будете об этом писать?.. Может, лучше не стоит?.. А то мама прочтет и станет плакать. Я ведь все эти годы ей говорила, что меня в гестапо не трогали...)

Есть в Золотоноше братская могила. В ней похоронено двенадцать тысяч семьсот пятьдесят человек, замученных фашистами. Там и расстреляли немцы эту женщину. И подруг моих разведчиц тоже.

А меня оставили. Было мне тогда пятнадцать. Посмотреть — и того меньше: маленькая, тощая. На допросах я ни в чем не признавалась.

То ли немцы подумали, что я и впрямь не могла ничего в отряде делать, то ли просто пожалели: не надо, мол, меня расстреливать я и сама на ихней каторге умру.

И когда привезли меня в Киев для отправки в Германию (сборный пункт находился во дворе какой-то школы), и в суматохе пролезла между прутьями ограды.

Была я маленькая, тощая, и мне это удалось.

Я не шла, не бежала — я летела. Летела все сто двадцать километров до Гельмязева. Летела без куска хлеба во рту, повторяя про себя:

«Это свобода!.. Это свобода!..»

Знакомая старушка, увидев меня дома, только покачала головой:

- У тебя, девка, сумасшедшее счастье.

Никто не знал тогда, что сумасшедшее мое счастье пригодится мне еще не раз.

 

В отряд Горелова я пришла с отцом. Его незадолго перед тем назначили комиссаром. Было на мне светлое платье, легкая, теплая фуфайка, новые, недавно сшитые сапожки, которые плотно облегали икры, так что вода не попадала внутрь, если даже идти вброд. В руке маленький узелок — все, что мама успела собрать за несколько минут.

В лагере я получила австрийский карабин и сто патронов к нему, но стрелять из него мне так ни разу и не довелось.

Отец однажды подозвал меня. Рядом с ним стоял Федор Дмитриевич Горелов.

Вот Мойсей Иванович,— сказал Горелов, показывая на отца,— советует сделать тебя разведчицей. Что скажешь?

Я пожала плечами.

— А что нужно будет делать?

- Ходить, куда пошлем. Узнавать все возможное. И невозможное... Не побоишься?..

Нет.

- Тогда слушай: вернешься в село. Спросят, где была, скажешь — у тетки. Вертись на глазах, чтоб не подозревали.

Комендатура немецкая, по всей видимости, будет в Гельмязеве. Ты должна узнавать, что там происходит. Наведывайся в соседние села. В особенности следи за передвижением транспорта через Софиевку — как часто и в какое время ходят машины. Если удастся, узнай, куда направляются. Это нам особенно важно... Потом поймешь почему. Оружия- с собой никакого. Перед уходом у начальника штаба нашего, Тютюнника Ивана Сергеевича, будешь брать справку: колхозника такая-то идет весело менять вещи на сало. Поняла?

На первые задания меня посылали с Натой Исаевной Евдокимовой. Но ее многие знали: она работала в райкоме. И тогда я стала ходить одна. Случалось, меня задерживали. Даже проверяли. Но все обходилось: очень хорошие были документы.

Как-то пришла в отряд и удивилась: полно незнакомых военных. (Потом я узнала: это была группа Орлова.)