Выдержки из примечаний автора 17 страница

Все стало еще хуже после того, как Шарлей и Самсон сменили предмет разговора и взялись рассуждать на темы, связанные с историей литературы.

– Когда трубадур Гвилельм де Кабестэн, – затянул Шарлей, многозначительно поглядывая на Рейневана, – соблазнил жену господина де Шато-Руссильона, тот приказал укокошить поэта, выпотрошить, сердце поджарить и подать неверной супруге. А она взяла, да и сиганула с башни.

– Во всяком случае, так гласит легенда, – отвечал Самсон Медок с таким знанием вопроса, которое в сочетании с его кретинской мордой прямо-таки изумляло. – Господам трубадурам не всегда можно доверять, их строфы об амурных успехах у замужних дам чаще отражают желания и мечты и реже реальные события. Примером может служить хотя бы Маркабру, которого, невзирая на нахальные намеки, решительно ничего не связывало с Элеонорой Аквитанской. Очень уж раздуты, кажется мне, романы Бернарта де Вентадорна с мадам Алаизой де Монпелье и Рауля де Куки с госпожой Габриелой де Файель. Вызывает сомнение также Тибальд Шампанский, похваляющийся благосклонностью Бланки Кастильской. Да и Арнольд де Малейль, по его словам – любовник Адалазьи из Безье, фаворитки короля Арагонии.

– Вполне возможно, – соглашался Шарлей, – что трубадур присочинил, поскольку все окончилось его изгнанием со двора, а будь в тексте хотя бы крупица правды, финал мог быть гораздо плачевнее. Или если б король был повспыльчивее. Как, к примеру, господин де Сант-Жилье. Этот за двусмысленную канцону в адрес своей жены приказал подрезать язык трубадуру Пьеру де Видалю.

– Если верить легенде.

– А трубадур Жиро де Колбель, сброшенный со стены Каркассона, – тоже легенда? А Госельм де Понс, отравленный из-за чьей-то прекрасной женушки? Говори что хочешь, Самсон, но далеко не каждый рогоносец был таким дурнем, как маркиз Монферрат, который, увидев в саду свою супругу спящей в объятиях трубадура Рамбо де Ваквейра, прикрыл их плащом, дабы не замерзли.

– Это была его сестра, а не жена. Но остальное совпадает.

– А что случилось с Даниелем Карре за то, что он украсил рогами барона де Фо. Барон прикончил его руками наемных убийц, велел изготовить себе кубок из его черепа и теперь пьет из него.

– Все верно, – кивнул Самсон Медок. – Если не считать того, что это был не барон, а граф, что не убил, а засадил в застенки. И изготовил не кубок, а красивый мешочек. Для сигнета[264]и мелких монет.

– Me… – поперхнулся Рейневан. – Мешочек?

– Мешочек.

– Что это ты вдруг так посинел, Рейнмар, – изобразил обеспокоенность Шарлей. – Или занемог? Ты же всегда утверждал, что большая любовь требует жертв. Избранники говорят: жажду тебя более королевства, более скипетра, более здоровья, более долгого века и жизни… А мошонка? Мошонка – мелочь.

 

От недалекой церковки, расположенной, как утверждал Шарлей, в деревне под названием Лутомья, долетел звон колокола как раз в тот момент, когда едущий впереди Рейневан остановился, поднял руку.

– Слышите?

Они были на распутье, около покосившегося креста и статуэтки, превращенной дождями в бесформенного идола.

– Ваганты, – сказал Шарлей. – Поют.

Рейневан покачал головой, звуки, долетающие из уходящего в лес оврага, ничем не напоминали ни «Tempus est iocundum», ни «Amor tenet omnia», ни «In taberna quando sumus»[265]и ни одной из других популярных песен голиардов. Да и голоса ничем не походили на голоса недавно опередивших их вагантов. Скорее они напоминали…

Он ощупал рукоять корда, одного из полученных в Свиднице подарков. Потом наклонился в седле и подогнал лошадь, пустив ее рысью. А затем галопом.

– Куда? – рявкнул ему вслед Шарлей. – Стой! Стой, черт возьми! Ты доведешь нас до беды, глупец!

Рейневан не слушал. Устремился в яр. А за яром на поляне кипел бой. Там стояли два приземистых коня и фургон, накрытый черным просмоленным полотном. Рядом с фургоном человек десять пеших в бригантинах, кольчужных капюшонах и капалинах, с оружием на древках налетали на двух рыцарей. Яростно, как собаки. Рыцари защищались. Яростно, как обложенные кабаны. Один рыцарь, конный, был с ног до головы, то есть от купола салады до острых сабатонов, закован в полные пластинчатые латы. Острия сулиц и глевий отскакивали от нагрудника, звенели на ташках и бейгвантах, никак не могли попасть в щель между пластинами лат. Не в состоянии добраться до седока, нападающие отыгрывались на коне. Не тыкали, старались не калечить – в конце концов, конь стоил очень дорого, – но колотили древками куда попало, рассчитывая на то, что безумствующий конь сбросит рыцаря. Конь действительно безумствовал, тряс головой, храпел и грыз покрытый пеной мундштук. При этом приученный к такому способу боя, он дергался и лягался, затрудняя доступ к себе и своему хозяину. Однако рыцарь так сильно качался в седле, что было удивительно, как он вообще удерживается.

Все же второго рыцаря, тоже в полной броне, пешим ссадить с коня удалось. Теперь он яростно защищался, припертый к черному фургону. На нем не было шлема, из-под откинутого капюшона развевались длинные светлые окровавленные волосы, из-под таких же светлых усов сверкали зубы. Нападающих он отгонял ударами шаршуна[266], который держал обеими руками. Удивительно длинный и тяжелый шаршун летал в руках рыцаря словно какой-то небольшой разукрашенный дворцовый парадный меч. Оружие было опасным не только с вида – наступление нападавшим затрудняли трое уже лежащих на земле раненых, воющих от боли и пытающихся отползти в сторону. Остальные проявляли осторожность, не подходили, а пытались хватануть рыцаря с безопасного расстояния. Однако даже если тычки попадали в цель и не были отражены тяжелым клинком шаршуна, они соскакивали по пластинам лат.[267]

Наблюдение за происходящим, для описания которого понадобилось несколько этих строчек, у Рейневана отняло едва минуту. У него перед глазами было то, что видели все: два истинных рыцаря в беде, подвергнувшиеся нападению орды преступников. Или: два льва, которых пытаются кусать гиены. Или: Роланд и Флорисмарт, сопротивляющиеся превосходящим силам мавров. Короче говоря, Рейневан мгновенно почувствовал себя Оливером. Он вскрикнул, выхватил из ножен корд, хватанул лошадь пятками и кинулся на помощь, совершенно не обращая внимания на предостерегающий крик и брань Шарлея.

Хоть и безрассудная, помощь отнюдь не была преждевременной, потому что атакованный рыцарь как раз свалился с коня, причем с таким гулом, словно сброшенные с церковной башни медные литавры. А припертый древками к телеге блондин с шаршуном мог помочь ему лишь ругательствами, которыми щедро осыпал нападающих.

Во все это ворвался Рейневан. Разогнал лошадью и повалил тех, которые толкались над скинутым с седла рыцарем, одного, седоволосого, не давшего себя повалить, рубанул кордом по капалину так, что аж зазвенело. Капалин упал, а седоволосый развернулся, зловеще крикнул и с размаху саданул Рейневана алебардой, однако, к счастью, древком. Но Рейневан все-таки упал с лошади. Седовласый прыгнул на него, прижал, схватил за горло. И отлетел. Буквально. Потому что с такой силой Самсон Медок двинул его кулаком по скуле. На Самсона тут же накинулись другие. Оказавшийся в трудном положении гигант подхватил с земли алебарду, первого из нападавших треснул по шлему острием плашмя так, что оно отвалилось от древка, а человек, получивший удар, свалился как подкошенный. Самсон закрутил ратищем, завертел им, как камышинкой, очищая место вокруг себя, Рейневана и поднимающегося с земли рыцаря. При падении рыцарь потерял саладу, из-под прикрывающего шею барта было видно молодое румяное лицо, вздернутый нос и зеленые глаза.

– Ну, погодите, свиные морды! – кричал он смешным дискантом. – Я вам покажу, говноеды! Клянусь святой Сабиной! Вы меня попомните.

На помощь оказавшемуся в трудном положении отбивающемуся у воза светловолосому пришел Шарлей. Демерит не хуже профессионального акробата на полном скаку подхватил чей-то упавший меч, разогнал пеших, с удивительной скоростью рубя налево и направо. Светловолосый, у которого в сумятице, возникшей у телеги, выбили шаршун, не стал терять времени на его поиски в песке, а кинулся в водоворот схватки с кулаками.

Неожиданная помощь уже перетянула, казалось, чашу весов на сторону подвергшихся нападению, когда вдруг зацокали подкованные копыта и на поляну галопом влетели четыре тяжеловооруженных всадника. Если даже у Рейневана на момент и мелькнули сомнения, их развеял торжествующий рев пеших, с удвоенным пылом ринувшихся в бой при виде подкрепления.

– Живыми брать! – рявкнул из-под забрала шлема командир тяжеловооруженных с тремя серебряными рыбами на щите. – Живыми брать негодяев!

Первой жертвой вновь прибывших оказался Шарлей. Правда, демерит ловко уклонялся от ударов боевого топора, соскочил на землю, но на земле на него навалились преобладающие численностью пешие. На помощь ему поспешил Самсон Медок, колотя своим древком. Гигант не испугался напирающего на него рыцаря с топором, саданул его коня по защищающему морду железному налобнику с такой силой, что древко с треском переломилось. Конь завизжал и упал на колени. А наездника стащил с седла светловолосый. И они принялись бороться, сцепившись, как два медведя.

Рейневан и выбитый из седла юноша отчаянно сопротивлялись остальным латникам, добавляя себе храбрости диким криком, ругательствами и призывами, обращенными ко всем святым. Однако безнадежности положения нельзя было не видеть. Ясно, что разгоряченные атакующие уже не помнили о приказе брать живьем, а даже если и помнили, Рейневан все равно уже видел себя на виселице.

Но в тот день фортуна была к ним милостива.

– Бей! Во имя Господа Бога бей! Убивай, кто в Бога верует!

В грохоте подков и богоубийственных криках в схватку ввязались очередные силы – трое новых тяжеловооруженных всадников в полных латах и шлемах с забралами типа хундсгугель, собачьей морды. На чьей они стороне, было ясно без слов. Удары длинных мечей валили на окровавленный песок одного за другим пеших в капалинах. Получив мощный удар, покачнулся в седле рыцарь с рыбами в гербе. Второй заслонил его щитом, поддержал, схватил коня за поводья, и они галопом кинулись прочь. Третий хотел последовать за ними, но получил мечом по голове и рухнул под копыта. Самые мужественные из пеших еще пытались загородиться древками, но то и дело один за другим бросали оружие и удирали в лес.

Тем временем светловолосый мощным ударом кулака в железной перчатке повалил своего противника, пытающегося встать, ударил ногой по плечу, а когда тот тяжело уселся, оглянулся, ища глазами, чем бы его добить.

– Лови! – крикнул один из тяжеловооруженных. – Лови, Рымбаба!

Названный Рымбабой светловолосый схватил на лету кинутый ему чекан, отвратно выглядевший martel de fer[268], размахнулся так, что аж загудело, и саданул по шлему пытающегося встать противника. Раз, другой, третий. Голова избиваемого упала на плечо, из-под вмятой пластины лат обильно полилась кровь на aventail[269], ворот панциря и нагрудник. Светловолосый, расставив ноги, встал над раненым и ударил еще раз.

– Иисусе Христе! – засопел он при этом. – Как я люблю такую работу…

Юноша с задранным носом захрипел, выплюнул кровь. Потом выпрямился, улыбнулся измазанным кровью ртом и протянул Рейневану руку.

– Благодарю за помощь, благородный господин. Клянусь мощами святого Афродизия, я этого не забуду. Я – Куно фон Виттрам.

– А меня, – светловолосый протянул правую руку Шарлею, – пусть черти в ад отправят, если я забуду о вашей помощи. Я – Пашко Пакославиц Рымбаба.

– Собирайтесь, – скомандовал один из латников, показав из-под открытого забрала смуглое лицо и синие от гладко-выбритой щетины щеки. – Рымбаба, Виттрам, ловите лошадей! Живее, черт побери!

– А чего? – Рымбаба наклонился и высморкался в пальцы. – Они ж сбежали.

– Наверняка вернутся, – ответил второй из прибывших на помощь, указывая на брошенный щит с тремя рыбами, расположенными одна над другой. – Вы что, иль оба белены объелись, чтобы нападать на путников именно здесь?

Шарлей, поглаживая своего сивку по морде, одарил Рейневана многозначительным, весьма многозначительным взглядом.

– Именно здесь, – повторил рыцарь, – во владениях Зейдлицев. Они не простят…

– Не простят, – подтвердил третий. – По коням. По дороге и лесу несся крик, ржание, топот копыт. Через папоротники и пни бежали алебардисты, по дороге мчались несколько всадников, тяжеловооруженных латников и арбалетчиков.

– Бежим! – крикнул Рымбаба. – Бежим, кому жизнь дорога!

Все пустили лошадей галопом, подгоняемые ревом и свистом первых болтов.

Преследовали их недолго. Когда пешие остались позади, конные попридержали лошадей, видимо, не доверяя своему численному перевесу. Лучники послали вслед убегающим еще один залп – и на этом погоня окончилась.

Для верности они еще прошли галопом несколько стае, потом перешли на рысь между взгорьями и яворовыми лесами, то и дело оглядываясь. Однако никто за ними не гнался. Чтобы дать передых лошадям, остановились неподалеку от деревеньки. Около крайнего домишки. Хозяин, не дожидаясь, когда ему развалят дом и двор, сам вынес тарелку пирогов и ушат пахты. Раубриттеры присели у ограды. Ели и пили молча. Самый старший, представившийся Ноткером фон Вейрахом, долго присматривался к Шарлею. Наконец, облизывая испачканные пахтой усы, сказал:

– Толковые и смелые вы люди, господин Шарлей и ты, молодой господин фон Хагенау. А кстати, ты уж не потомок ли известного поэта?

– Нет.

– Ага. Так о чем это я? А, что смелые и толковые вы парни. Да и ваш слуга, хоть на вид глуповат, отважен и боевит сверх удивления. Даааа. Поспешили на помощь моим парням.

– И из-за этого сами попали в скверное положение. Приятного мало. Вы пошли против Зейдлицев, а они мстительны.

– Верно, – подтвердил другой рыцарь, с длинными волосами и пышными усами, представившийся Вольданом из Осин. – Зейдлицы те еще сукины сыны. Весь их род, значит. И Лаасаны. И Курцбахи. Все исключительно зловредные скоты и мстительные поганцы… Эй, Виттрам, эй, Рымбаба. Ну, вы и натворили дел, чтоб вас зараза!

– Думать надо, – заметил Вейрах. – Думать…

– Я ж думал, – пробормотал Куно Виттрам. – Ведь как было? Глядим, едет телега. Ну, я тогда и подумал: может, ее грабануть? Ну и за дело… Тьфу, клянусь виселицей святого Дыжмы. Сами знаете, как это бывает.

– Знаем. Но думать надо.

– И еще, – добавил Вольдан из Осин, – на сопровождающих смотреть.

– Не было сопровождающих. Только возница, обозник да конник в бобровой шубе, похоже, купец. Эти сбегли. Ну мы и подумали: порядок! А тут, понимаешь, как из-под земли выскакивают пятнадцать хмырей с алебардами.

– Я и говорю – думать надо.

– А еще и времена такие! – уперся Пашко Пакославиц Рымбаба. – До чего ж дело дошло! Дурной, сраный воз, товару там под полотном небось на три гроша, а защищали так, словно там лежал, к примеру, Священный Грааль.

– Давней так не бывало, – кивнул черной, подстриженной модно, по-рыцарски, шевелюрой смуглый, выглядевший постарше Рымбабы и Виттрама Тасило де Тресков. – Давней ежели крикнешь: «Стой и давай!», так стояли и давали. А теперь защищаются, будто черти, будто венецкие кондотьеры. Хреново нам стало. И как тут в таких условиях на промысел ходить?

– Никак, – подвел черту Вейрах. – Все труднее наш exercitium[270], все тяжелее наша раубриттерская доля… И-эх!

– И-ээх! – подхватили жалобным хором рыцари-разбойники. – Ииэээх!

– А в навозной-то куче, – ткнул пальцем Куно Виттрам, – свинья роется. Может, зарежем и прихватим?

– Нет, – решил после краткого раздумья Вейрах. – Времени в обрез.

Он встал.

– Господин Шарлей. Не дело вас тут втроем оставлять. Зейдлицы памятливы, наверняка уже погонь разослали, будут по дорогам искать. Так что едем-ка с нами. В Кромолин, наше село. Там у нас оруженосцы, да и друзей будет довольно. Вам никто там не загрозит и не обидит.

– Пусть попробуют! – распушил светлые усы Рымбаба. – Поехали с нами, поехали, господин Шарлей. Потому как, скажу я вам, здорово вы мне по нраву пришлись.

– Как и мне молодой господин Рейнмар. – Куно Виттрам хлопнул Рейневана по спине. – Клянусь кельмой святого Руперта Зальцбургского! Поехали с нами до Кромолина. Господин Шарлей? Лады?

– Лады.

– Ну, стало быть, – потянулся Ноткер фон Вейрах, – в путь, comitiva.[271]

Пока формировался кортеж, Шарлей поотстал и тихо подозвал к себе Рейневана и Самсона Медка.

– Этот Кромолин, – сказал он тихо, пошлепывая по шее гнедка, – где-то неподалеку от Серебряной Гуры и Стошовиц, у так называемой Чешской тропы, дороги, ведущей из Чехии через Серебряный перевал к Франкенштейну и вроцлавскому тракту. Поэтому нам с ними по пути и очень наруку. И гораздо безопаснее. Будем держаться их. Прикрыв глаза на то, чем они занимаются. В беде не выбирают. Однако советую соблюдать осторожность и излишне не болтать. Самсон?

– Молчу и прикидываюсь балбесом. Pro bono commune.[272]

– Прекрасно. Рейнмар, подойди. Хочу тебе кое-что сказать.

Рейневан, уже в седле, подъехал, подозревая, что его ждет и что он услышит. И не ошибся.

– Послушай меня внимательно, неисправимый глупец. Ты представляешь для меня смертельную опасность уже самим фактом существования. Я не допущу, чтобы ты увеличивал ее кретинским поведением и поступками. Я не стану комментировать тот факт, что, стремясь быть благородным, ты показал себя глупым, кинулся на помощь разбойникам и поддержал их в бою с силами правопорядка. Я не стану ехидничать, надеюсь, даст Бог, этот факт чему-то тебя научил. Но обещаю: если ты еще раз сделаешь что-то подобное, я брошу тебя на произвол судьбы. Необратимо и окончательно. Запомни, осел, заруби себе на носу, болван: никто не придет тебе на помощь в беде, ибо только идиот торопится спасать других. Если тебя зовут на помощь, надо повернуться к нему задом и поскорее удалиться. Обещаю: если в будущем ты хотя бы голову повернешь в сторону бедняка, девушки в затруднительном положении, обижаемого ребенка либо убиваемой собаки, мы расстанемся. А потом уж изображай из себя Персеваля на собственный риск и страх.

– Шарлей…

– Молчи. И помни – я тебя предупредил. Я не шучу.

 

Они ехали по лесным полянам, по доходящим до стремян травам. Небо на западе, затянутое рваными перьями облаков, ярилось лентами огненного пурпура. Темнела стена гор и черных боров Силезской Просеки.

Едущие в авангарде Ноткер фон Вейрах и Вольдан из Осин, серьезные и сосредоточенные, распевали хвалебную песнь, время от времени возводя к небу глаза из-под поднятых забрал. Их пение, хоть негромкое, звучало возвышенно и сурово.

 

Pange lingua gloriosi

Corporis mysterium,

Sanguinisque pretiosi,

Quern in mundi pretium

Fructus ventris geneosi

Rex effundit Gentium.

 

Несколько поотстав, достаточно, чтобы не мешать собственным пением, ехали Тассило де Тресков и Шарлей. Оба, далеко не так серьезно, напевали любовную балладу.

 

So die bluomen uz dem grase dringent,

same si lachen gegen der spilden sunnen,

in einem meien an dem morgen fruo,

und diu kleinen vogelln wol singent

in ir besten wise, die si kunnen,

waz wunne mac sich da geichen zuo?

 

Следом за певцами ехали шагом Самсон Медок и Рейневан. Самсон прислушивался, покачивался в седле и мурлыкал. Было ясно, что слова миннезанга он знает и, если б не хранимое инкогнито, охотно присоединился бы к дуэту. Рейневан был погружен в мысли об Адели. Однако сосредоточиться было трудно, поскольку замыкающие кавалькаду Рымбаба и Куно Виттрам не переставая орали пьянчужные и непристойные песни. Их репертуар казался неисчерпаемым.

Пахло дымом и сеном.

 

Verbum саго, panem verum

verbo carnem efficit;

fitque sanguis Christi merum,

et si sensus deficit,

ad firmandum cor sincerum

sola fides sufficit.

 

Возвышенная мелодия и благочестивые стихи Фомы Аквинского не могли обмануть никого, знать, рыцарей опережала их репутация. При виде кортежа в панике разбегались бабы, собирающие хворост, словно серны разлетались девушки-подростки. Дровосеки удирали с вырубок, а испуганные опасностью пастухи забирались под овец. Убежал, оставив без присмотра тележку, дегтяр. Умчались, задрав рясы по самые задницы, трое бродячих Малых Братьев. Их нисколько не успокоили поэтические строки Вальтера фон дер Фогельвайде.

 

Nu wol dan, welt ir die warheit schouwen,

gen wir zuo des meinen hohgezie!

der est mit aller siner krefte komen.

Seht an in und seht an werde frouwen,

wederz da daz ander uberstrite:

daz bezzer spil, ob ich daz han genomen.

 

Самсон Медок вторил себе под нос. «Моя Адель, – думал Рейневан, – моя Адель. Поверь, когда мы наконец будем вместе, когда кончится разлука, все будет так, как у Вальтера фон дер Фогельвайде в песне, которую они поют: настанет май. Или как в других строфах того же поэта:

 

Rerum tanta novitas

in solemni vere

et veris auctoritas

jubet nos gaudere…»

 

– Ты что-то сказал, Рейневан?

– Нет, Самсон, ничего.

– Да? Но ты издавал какие-то странные звуки.

«Эх, весна, весна… А моя Адель прекраснее весны. Ах, Адель, Адель, где ты, любимая? Когда же наконец я тебя увижу? Поцелую твои губы? Твои груди…

Скорее, вперед, скорее. В Зембицы!

А интересно, – подумал он вдруг, – где сейчас находится и что делает Николетта Светловолосая?»

 

Genitori, Genitique

laus et jubilatio,

salus, honor, virtus quoque

sit et benedictio…

 

В конце кортежа, невидимые за поворотом дороги, орали, распугивая животных, Рымбаба и Виттрам.

 

Garbarze kurwiarze

dupe wyprawili.

Szewcy skurwysyny

buty z niej zrobili!

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ,

в которой Рейневан заводит в раубриттеровском селе Кромолин знакомства, ест, пьет, пришивает отрубленные уши и участвует в тинге [273] ангельской милиции [274], пока в Кромолин не прибывают совершенно неожиданные гости

 

С точки зрения стратегии и обороны раубриттеровское поселение Кромолин было размещено удачно – на острове, образованном широким, заиленным рукавом реки Ядковой. Попасть на остров можно было по скрытому среди верб и ив мосту, но его легко было защищать, о чем свидетельствовали запоры, козлы и шипованные кобылицы[275], явно подготовленные к тому, чтобы преградить в случае нужды дорогу. Даже в полумраке наступающих сумерек были видны другие элементы фортификаций – заграждения и заостренные колья, вбитые в болотистый берег. У самого въезда мост был дополнительно перегорожен толстой цепью, которую тут же сняли слуги – еще прежде, чем Ноткер фон Вейрах успел протрубить в рог. Их, конечно, уже раньше заметили с вышки, просматривающейся по-над ольховником.

Они въехали на остров меж крытыми дерном шалашами и сараями. Главным, похожим на крепость строением была, как оказалось, мельница, а то, что они считали рукавом реки, – мельничным лотком. Затворы были подняты, мельница работала, колесо гудело, вода лилась с шумом, вскипая белой пеной. За мельницей и тремя халупами виднелись отсветы множества костров. Слышалась музыка, крики, шум.

– Гуляют, – угадал Тассило де Тресков.

Из-за халуп выскочила хохочущая растрепанная девка с развевающейся косой. Ее догонял толстый бернардинец. Оба влетели в овин, откуда через минуту послышались смех и писк.

– Ну, извольте, – буркнул Шарлей. – Совсем как дома.

Миновали спрятавшийся в сорняках, но выдающий себя ароматом сортир, въехали на полную людей площадку, светлую от огней, гремящую музыкой и гулом голосов. Их тут же заметили, рядом сразу же оказалось несколько слуг и оруженосцев. Они спешились, о конях рыцарей незамедлительно позаботились. Шарлей подмигнул Самсону, гигант вздохнул и отправился вслед за прислугой, ведя за собой верховую лошадь.

Ноткер фон Фейрах отдал армигеру[276]шлем, но меч взял под мышку.

– Много народу съехалось, – заметил он.

– Много, – сухо подтвердил армигер. – Говорят, еще больше будет.

– Пошли, пошли, – потирая руки, поторопил Рымбаба. – Есть хочу!

– Верно, – подхватил Куно Виттрам. – И пить тоже!

Они прошли мимо пышущей жаром, воняющей углем и звенящей металлом кузни, несколько кузнецов, черных, как циклопы, крутились там за работой, которой у них было хоть отбавляй. Прошли мимо овина, превращенного в бойню: в широко распахнутых воротах были видны подвешенные за ноги разделываемые туши свиней и большого быка, из вспоротого брюха которого рубщики вываливали в бадью внутренности. Перед овином полыхали костры, над огнем шипели на вертелах поросята и бараны. Испускали пар и манили запахами закопченные котлы и чугуны. Рядом на скамьях, за столами или прямо на земле сидели едоки, среди вздымающихся холмов обглоданных костей крутились и грызлись собаки. Светила окнами и лампами навеса корчма. Оттуда то и дело выкатывали бочки, которые тут же облепляли жаждущие.

Окруженный постройками майдан был залит мерцающим светом горящих мазниц. Здесь толкалось множество народу – крестьян, прислуги, оруженосцев, девок, торговцев, жонглеров, бернардинцев, францисканцев, евреев и цыган. И множество рыцарей и армигеров в доспехах и непременно с мечами у пояса либо под мышкой.

Экипировка рыцарей определяла их статус и имущественное положение. Большинство было в полных латах, а некоторые даже похвалялись изделиями нюрнбергских, аугсбургских и инсбуркских мастеров оружейного искусства. Однако были и такие, которых достало лишь на некомплектные латы, надеваемые на кольчуги нагрудники, воротники, опахи.

Прошли около амбара, на ступенях которого концертировала группа музыкантов-вагантов, звенели гусли, пищали дудочки, гудела басетля[277], заливались флейты и рожки. Ваганты ритмично подпрыгивали, позвякивая пришитыми к одеждам колокольчиками и погремушками. Немного дальше на деревянном помосте оттанцовывали несколько рыцарей, если можно назвать танцами прыжки и притоптывания, ассоциировавшиеся скорее с болезнью святого Витта. Устроенный ими на помосте грохот почти заглушал музыку, а поднятая пыль вздымалась свербящей в носу тучей. Девки и цыганки хохотали и пищали тоньше голиардских пищалок. В центре майдана на большом квадрате утоптанной земли, обозначенном по углам мазницами, предавались более мужским развлечениям. Рыцари в латах состязались в умении пользоваться оружием и испытывали крепость лат. Звенели клинки, долбили по панцирям топоры и моргенштерны, воздух сотрясала оскорбительная брань и поощрительные выкрики зрителей. Двое рыцарей, из них один с золотым карпом Глаубицей на щите, бились достаточно рискованно – без шлемов. Глаубиц наносил удары мечом, его противник, заслоняясь круглым щитом, пытался ухватить оружие зубьями своего мечеломателя.[278]

Рейневан остановился, чтобы посмотреть на состязание, но Шарлей потянул его за локоть, указав при этом на раубриттеров, которых еда и напитки интересовали явно больше соревнования вооруженных «коллег». Вскоре они оказались в самом центре пиршества и веселья. Перекрывая гул, Рымбаба, Виттрам и де Тресков здоровались со знакомыми, обменивались рукопожатиями и колотили по спинам. Вскоре все, включая Шарлея и Рейневана, уже сидели стиснутые за столом, обгладывали свиные и бараньи лопатки и опустошали кружки под пожелания здоровья, счастья и удачи. Брезгуя такой мелочишкой, как кружка, истосковавшийся, видимо, по влаге Рымбаба пил мед из вмещающего гарнец ведерка, золотистый напиток стекал у него по усам на нагрудник.

– Будь здрав! За ваши руки!

– Клянусь честью, за ваши!

– За наши успехи!

Кроме дергающегося на майдане Глаубица, меж раубриттеров были и такие, которые явно не считали, что разбойничье дело позорит герб, и вовсе этого не скрывали. Неподалеку от Рейневана дробил зубами хрящи детина в яке с гербом Котвицей – красной полосой на серебряном поле. Поблизости елозил на скамье другой, курносый, с розой, гербом Пораев, польских рыцарей, и их же боевым кличем: «Порай!» Третий, широкий в плечах, как тур, был в лентнере, украшенном золотой рысью. Рейневан не помнил, чей это герб, но ему тут же напомнили.

– Господин Боживой де Лоссов, – представил его Ноткер фон Вейрах. – Господа Шарлей и Хагенау.

– Честь имею. – Боживой де Лоссов вынул изо рта свиное бедро, жир капнул на золотую рысь. – Имею честь приветствовать Хагенау, хм… Потомок известного поэта?

– Нет.

– Ага. Ну, значит, выпьем. Твое здоровье.

– И твое.

– Господин Венцель де Харта, – представлял очередных подходящих рыцарей Вейрах. – Господин Буко фон Кроссиг.

Рейневан присматривался с интересом. Носящий обрамленные латунью доспехи Буко фон Кроссиг был личностью известной в Силезии, особенно после прошлогодней Троицы, когда он ограбил кортеж и лично библиотекаря глоговской колегиаты. Сейчас, наморщив лоб и прищурив глаза, знаменитый раубриттер присматривался к Шарлею.

– Мы, случаем, не знакомы? Нам нигде не доводилось встречаться?

– Не исключено, – спокойно ответил демерит. – Может быть, в церкви?

– Ваше здоровье!

– Ваше здоровье!

– Всем нам!

– …совет, – говорил Буко фон Кроссиг Вейраху. – Будем совещаться. Пусть только все соберутся. Трауготт фон Барнхельм. И Экхард фон Зульц. – Экхард Зульц, – поморщился Ноткер фон Вейрах, – конечно. Этот всюду нос сует. А о чем будем совещаться?