IV. В темноте

Куда побежал он? Известно: "где же она могла быть, как не у ФедораПавловича? От Самсонова прямо и побежала к нему, теперь-то уж это ясно. Всяинтрига, весь обман теперь очевидны"... Все это летело как вихрь в головеего. На двор к Марье Кондратьевне он не забежал: "Туда не надо, отнюдь ненадо... чтобы ни малейшей тревоги... тотчас передадут и предадут... МарьяКондратьевна очевидно в заговоре. Смердяков тоже, тоже, все подкуплены!" Унего создалось другое намерение: он обежал большим крюком, чрез переулок,дом Федора Павловича, пробежал Дмитровскую улицу, перебежал потом мостик ипрямо попал в уединенный переулок на задах, пустой и необитаемый,огороженный с одной стороны плетнем соседского огорода, а с другой крепкимвысоким забором, обходившим кругом сада Федора Павловича. Тут он выбралместо и, кажется, то самое, где, по преданию, ему известному. ЛизаветаСмердящая перелезла когда-то забор. "Если уж та смогла перелезть", - богзнает почему мелькнуло в его голове, - "то как же бы я-то не перелез?" Идействительно, он подскочил и мигом сноровил схватиться рукой за верхзабора, затем энергически приподнялся, разом влез и сел на заборе верхом.Тут вблизи в саду стояла банька, но с забора видны были и освещенные окнадома. "Так и есть, у старика в спальне освещено, она там!" и он спрыгнул сзабора в сад. Хоть он и знал, что Григорий болен, а может быть и Смердяков всамом деле болен, и что услышать его некому, но инстинктивно притаился,замер на месте и стал прислушиваться. Но всюду было мертвое молчание и какнарочно полное затишье, ни малейшего ветерка. "И только шепчет тишина", мелькнул почему-то этот стишок в голове его,- "вот только не услышал бы кто, как я перескочил; кажется, нет". Постоявминутку, он тихонько пошел по саду, по траве; обходя деревья и кусты, шелдолго, скрадывая каждый шаг, к каждому шагу своему сам прислушиваясь. Минутс пять добирался он до освещенного окна. Он помнил, что там под самымиокнами есть несколько больших, высоких, густых кустов бузины и калины.Выходная дверь из дома в сад в левой стороне фасада была заперта, и он этонарочно и тщательно высмотрел проходя. Наконец достиг и кустов и притаилсяза ними. Он не дышал. "Переждать теперь надобно, подумал он, - если онислышали мои шаги и теперь прислушиваются, то чтобы разуверились... как бытолько не кашлянуть, не чихнуть..." Он переждал минуты две, но сердце его билось ужасно, и мгновениями онпочти задыхался. "Нет, не пройдет сердцебиение", - подумал он, - "не могудольше ждать". Он стоял за кустом в тени; передняя половина куста былаосвещена из окна. "Калина, ягоды, какие красные!" прошептал он, не знаязачем. Тихо, раздельными неслышными шагами подошел он к окну и поднялся нацыпочки. Вся спаленка Федора Павловича предстала пред ним как на ладони. Этобыла небольшая комнатка, вся разделенная поперек красными ширмочками,"китайскими", как называл их Федор Павлович. "Китайские", пронеслось в умеМити, "а за ширмами Грушенька". Он стал разглядывать Федора Павловича. Тотбыл в своем новом полосатом шелковом халатике, которого никогда еще не видалу него Митя, подпоясанном шелковым же шнурком с кистями. Из-под воротахалата выглядывало чистое щегольское белье, тонкая голландская рубашка сзолотыми запонками. На голове у Федора Павловича была та же красная повязка,которую видел на нем Алеша. "Разоделся", - подумал Митя. Федор Павловичстоял близ окна повидимому в задумчивости, вдруг он вздернул голову,чуть-чуть прислушался и, ничего не услыхав, подошел к столу, налил изграфина полрюмочки коньячку и выпил. Затем вздохнул всею грудью, опятьпостоял, рассеянно подошел к зеркалу в простенке, правою рукой приподнялнемного красную повязку со лба и стал разглядывать свои синяки и болячки,которые еще не прошли. "Он один," - подумал Митя, - "по всем вероятностямодин". Федор Павлович отошел от зеркала, вдруг повернулся к окну и глянул внего. Митя мигом отскочил в тень. "Она может быть у него за ширмами, может быть уже спит", кольнуло его всердце. Федор Павлович от окна отошел. "Это он в окошко ее высматривал,стало быть ее нет: чего ему в темноту смотреть?.. нетерпение значитпожирает..." Митя тотчас подскочил и опять стал глядеть в окно. Старик ужесидел пред столиком, видимо пригорюнившись. Наконец облокотился и приложилправую ладонь к щеке. Митя жадно вглядывался. "Один, один!" твердил он опять. "Если б она была тут, у него было быдругое лицо". Странное дело: в его сердце вдруг закипела какая-тобессмысленная и чудная досада на то, что ее тут нет. "Не на то, что ее тутнет", осмыслил и сам ответил Митя себе тотчас же, - "а на то, что никакнаверно узнать не могу, тут она или нет". Митя припоминал потом сам, что умего был в ту минуту ясен необыкновенно и соображал все до последнейподробности, схватывал каждую черточку. Но тоска, тоска неведения инерешимости нарастала в сердце его с быстротой непомерною. "Здесь онанаконец или не здесь?" злобно закипело у него в сердце. И он вдруг решился,протянул руку и потихоньку постучал в раму окна. Он простучал условный знакстарика со Смердяковым: два первые раза потише, а потом три раза поскорее:тук-тук-тук, - знак, обозначивший, что "Грушенька пришла". Старик вздрогнул,вздернул голову, быстро вскочил и бросился к окну. Митя отскочил в тень.Федор Павлович отпер окно и высунул всю свою голову. - Грушенька, ты? Ты что ли? - проговорил он каким-то дрожащимполушепотом. - Где ты маточка, ангелочик, где ты? - Он был в страшномволнении, он задыхался. "Один!" решил Митя. - Где же ты? - крикнул опять старик и высунул еще больше голову,высунул ее с плечами, озираясь на все стороны, направо и налево; - иди сюда;я гостинчику приготовил, иди, покажу!.. "Это он про пакет с тремя тысячами", - мелькнуло у Мити. - Да где же?.. Али у дверей? Сейчас отворю... И старик чуть не вылез из окна, заглядывая направо, в сторону, где быладверь в сад, и стараясь разглядеть в темноте. Чрез секунду он непременнопобежал бы отпирать двери, не дождавшись ответа Грушеньки. Митя смотрелсбоку и не шевелился. Весь столь противный ему профиль старика, весьотвисший кадык его, нос крючком, улыбающийся в сладостном ожидании, губыего, все это ярко было освещено косым светом лампы слева из комнаты.Страшная, неистовая злоба закипела вдруг в сердце Мити: "Вот он, егосоперник, его мучитель, мучитель его жизни!" Это был прилив той самойвнезапной, мстительной и неистовой злобы, про которую, как бы предчувствуяее, возвестил он Алеше в разговоре с ним в беседке четыре дня назад, когдаответил на вопрос Алеши: "как можешь ты говорить, что убьешь отца?" "Я ведь не знаю, не знаю", сказал он тогда; "может не убью, а можетубью. Боюсь, что ненавистен он вдруг мне станет "своим лицом в ту самуюминуту". Ненавижу я его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку.Личное омерзение чувствую. Вот этого боюсь, вот и не удержусь..." Личное омерзение нарастало нестерпимо. Митя уже не помнил себя и вдругвыхватил медный пестик из кармана............................................................... Бог, как сам Митя говорил потом, сторожил меня тогда: как раз в тосамое время проснулся на одре своем больной Григорий Васильевич. К вечерутого же дня он совершил над собою известное лечение, о котором Смердяковрассказывал Ивану Федоровичу, то есть вытерся весь с помощию супруги водкойс каким-то секретным крепчайшим настоем, а остальное выпил с "некотороюмолитвой", прошептанною над ним супругой, и залег спать. Марфа Игнатьевнавкусила тоже и как не пьющая заснула подле супруга мертвым сном. Но вотсовсем неожиданно Григорий вдруг проснулся в ночи, сообразил минутку и хотьтотчас же опять почувствовал жгучую боль в пояснице, но поднялся на постели.Затем опять что-то обдумал, встал и наскоро оделся. Может быть угрызениесовести кольнуло его за то, что он спит, а дом без сторожа "в такое опасноевремя". Разбитый падучею Смердяков лежал в другой каморке без движения.Марфа Игнатьевна не шевелилась: "ослабела баба", подумал, глянув на нее,Григорий Васильевич и кряхтя вышел на крылечко. Конечно, он хотел толькоглянуть с крылечка, потому что ходить был не в силах, боль в пояснице и вправой ноге была нестерпимая. Но как раз вдруг припомнил, что калитку в садон с вечера на замок не запер. Это был человек аккуратнейший и точнейший,человек раз установившегося порядка и многолетних привычек. Хромая и корчасьот боли, сошел он с крылечка и направился к саду. Так и есть, калитка совсемнастежь. Машинально ступил он в сад: может быть ему что померещилось, можетуслыхал какой-нибудь звук, но, глянув налево, увидал отворенное окно убарина, пустое уже окошко, никто уже из него не выглядывал. "Почемуотворено, теперь не лето!" подумал Григорий и вдруг, как раз в то самоемгновение прямо пред ним в саду замелькало что-то необычайное. Шагах всорока пред ним как бы пробегал в темноте человек, очень быстро двигаласькакая-то тень. "Господи!", проговорил Григорий и, не помня себя, забыв просвою боль в пояснице, пустился на перерез бегущему. Он взял короче, сад былему видимо знакомее, чем бегущему; тот же направлялся к бане, пробежал забаню. бросился к стене... Григорий следил его, не теряя из виду, и бежал непомня себя. Он добежал до забора как раз в ту минуту, когда беглец ужеперелезал забор. Вне себя завопил Григорий, кинулся и вцепился обеими рукамив его ногу. Так и есть, предчувствие не обмануло его; он узнал его, это был он"изверг-отцеубивец"! - Отцеубивец! - прокричал старик на всю окрестность, но только это иуспел прокричать; он вдруг упал как пораженный громом. Митя соскочил опять всад и нагнулся над поверженным. В руках Мити был медный пестик, и онмашинально отбросил его в траву. Пестик упал в двух шагах от Григория, но нев траву, а на тропинку, на самое видное место. Несколько секунд рассматривалон лежащего пред ним. Голова старика была вся в крови; Митя протянул руку истал ее ощупывать. Он припомнил потом ясно, что ему ужасно захотелось в туминуту "вполне убедиться", проломил он череп старику или только "огорошил"его пестиком по темени? о кровь лилась, лилась ужасно и мигом облила горячеюструей дрожащие пальцы Мити. Он помнил, что выхватил из кармана свой белыйновый платок, которым запасся, идя к Хохлаковой, и приложил к головестарика, бессмысленно стараясь оттереть кровь со лба и с лица. Но и платокмигом весь намок кровью. "Господи, да для чего это я?" очнулся вдруг Митя,"коли уж проломил, то как теперь узнать... Да и не все ли теперь равно!"прибавил он вдруг безнадежно, - "убил, так убил... Попался старик и лежи!"громко проговорил он, и вдруг кинулся на забор, перепрыгнул в переулок ипустился бежать. Намокший кровью платок был скомкан у него в правом кулаке,и он на бегу сунул его в задний карман сюртука. Он бежал сломя голову, инесколько редких прохожих, повстречавшихся ему в темноте, на улицах города,запомнили потом, как встретили они в ту ночь неистово бегущего человека.Летел он опять в дом Морозовой. Давеча Феня, тотчас по уходе его, бросиласьк старшему дворнику Назару Ивановичу и "Христом-богом" начала молить его.чтоб он "не впускал уж больше капитана ни сегодня, ни завтра". НазарИванович, выслушав, согласился, но на грех отлучился на верх к барыне, кудаего внезапно позвали, и на ходу, встретив своего племянника, парня летдвадцати, недавно только прибывшего из деревни, приказал ему побыть надворе, но забыл приказать о капитане. Добежав до ворот, Митя постучался.Парень мигом узнал его: Митя не раз уже давал ему на чай. Тотчас же отворилему калитку, впустил и, весело улыбаясь, предупредительно поспешилуведомить. что "ведь Аграфены Александровны теперь дома-то и нет-с". - Где же она, Прохор? - вдруг остановился Митя. - Давеча уехала, часа с два тому, с Тимофеем, в Мокрое. - Зачем? - крикнул Митя. - Этого знать не могу-с, к офицеру какому-то, кто-то их позвал оттудоваи лошадей прислали... Митя бросил его и как полоумный вбежал к Фене.