III. Луковка

Грушенька жила в самом бойком месте города, близ Соборной площади, вдоме купеческой вдовы Морозовой, у которой нанимала на дворе небольшойдеревянный флигель. Дом же Морозовой был большой, каменный, двухэтажный,старый и очень неприглядный на вид; в нем проживала уединенно сама хозяйка,старая женщина с двумя своими племянницами, тоже весьма пожилыми девицами.Отдавать в наем свой флигель на дворе она не нуждалась, но все знали, чтопустила к себе жилицей Грушеньку (еще года четыре назад) единственно в угодуродственнику своему купцу Самсонову, Грушенькиному открытому покровителю.Говорили, что ревнивый старик, помещая к Морозовой свою "фаворитку", имелпервоначально в виду зоркий глаз старухи, чтобы наблюдать за поведениемновой жилицы. Но зоркий глаз весьма скоро оказался ненужным и кончилось тем,что Морозова даже редко встречалась с Грушенькой и совсем уже не надоедалаей под конец никаким надзором. Правда, прошло уже четыре года с тех пор, какстарик привез в этот дом из губернского города восемнадцатилетнюю девочку,робкую, застенчивую, тоненькую, худенькую, задумчивую и грустную, и с техпор много утекло воды. Биографию этой девочки знали впрочем у нас в городемало и сбивчиво; не узнали больше и в последнее время, и это даже тогда,когда уже очень многие стали интересоваться такою "раскрасавицей", в какуюпревратилась в четыре года Аграфена Александровна. Были только слухи, чтосемнадцатилетнею еще девочкой была она кем-то обманута, каким-то будто-быофицером, и затем тотчас же им брошена. Офицер де уехал и где-то потомженился, а Грушенька осталась в позоре и нищете. Говорили впрочем, что хотяГрушенька и действительно была взята своим стариком из нищеты, но чтосемейства была честного и происходила как-то из духовного звания, была дочькакого-то заштатного диакона или что-то в этом роде. И вот в четыре года изчувствительной, обиженной и жалкой сироточки вышла румяная, полнотелаярусская красавица, женщина с характером смелым и решительным, гордая инаглая, понимавшая толк в деньгах, приобретательница, скупая и осторожная,правдами иль неправдами, но уже успевшая, как говорили про нее, сколотитьсвой собственный капиталец. В одном только все были убеждены: что кГрушеньке доступ труден, и что кроме старика, ее покровителя, не было ниединого еще человека, во все четыре года, который бы мог похвалиться ееблагосклонностью. Факт был твердый, потому что на приобретение этойблагосклонности выскакивало не мало охотников, особливо в последние двагода. Но все попытки оказались втуне, а иные из искателей принуждены былиотретироваться даже с комическою и зазорною развязкой, благодаря твердому инасмешливому отпору со стороны характерной молодой особы. Знали еще, чтомолодая особа, особенно в последний год, пустилась в то, что называется"гешефтом", и что с этой стороны она оказалась с чрезвычайнымиспособностями, так что под конец многие прозвали ее сущею жидовкой. Не то,чтоб она давала деньги в рост, но известно было, например, что в компании сФедором Павловичем Карамазовым она некоторое время действительно занималасьскупкою векселей за бесценок, по гривеннику за рубль, а потом приобрела наиных из этих векселей по рублю на гривенник. Больной Самсонов, в последнийгод лишившийся употребления своих распухших ног, вдовец, тиран своихвзрослых сыновей, большой стотысячник, человек скаредный и неумолимый,подпал однако же под сильное влияние своей протеже, которую сначала былодержал в ежовых рукавицах и в черном теле, "на постном масле", как говорилитогда зубоскалы. Но Грушенька успела эмансипироваться, внушив однако же емубезграничное доверие касательно своей ему верности. Этот старик, большойделец (теперь давно покойник), был тоже характера замечательного, главноескуп и тверд, как кремень, и хоть Грушенька поразила его, так что он и житьбез нее не мог (в последние два года, например, это так и было), но капиталубольшого, значительного, он все-таки ей не отделил, и даже если б онапригрозила ему совсем его бросить, то и тогда бы остался неумолим. Ноотделил зато капитал малый, и когда узналось это, то и это стало всем наудивление. "Ты сама баба не промах, сказал он ей, отделяя ей тысяч с восемь,сама и орудуй, но знай, что кроме ежегодного содержания попрежнему, до самойсмерти моей больше ничего от меня не получишь, да и в завещании ничегобольше тебе не отделю". Так и сдержал слово: умер и все оставил сыновьям,которых всю жизнь держал при себе наравне как слуг, с их женами и детьми, ао Грушеньке даже и не упомянул в завещании вовсе. Все это стало известновпоследствии. Советами же как орудовать "своим собственным капиталом" онГрушеньке помогал не мало и указывал ей "дела". Когда Федор ПавловичКарамазов, связавшийся первоначально с Грушенькой по поводу одногослучайного "гешефта", кончил совсем для себя неожиданно тем, что влюбился внее без памяти и как бы даже ум потеряв, то старик Самсонов, уже дышавший вто время на ладон, сильно подсмеивался. Замечательно, что Грушенька была сосвоим стариком за все время их знакомства вполне и даже как бы сердечнооткровенна, и это кажется с единственным человеком в мире. В самое последнеевремя, когда появился вдруг с своею любовью и Дмитрий Федорович, старикперестал смеяться. Напротив, однажды серьезно и строго посоветовалГрушеньке: "Если уж выбирать из обоих, отца аль сына, то выбирай старика, нос тем однако же чтобы старый подлец беспременно на тебе женился, апредварительно хоть некоторый капитал отписал. А с капитаном не якшайся,пути не будет". Вот были собственные слова Грушеньке старого сластолюбца,предчувствовавшего тогда уже близкую смерть свою, и впрямь чрез пять месяцевпосле совета сего умершего. Замечу еще мельком, что хотя у нас в городе дажемногие знали тогда про нелепое и уродливое соперничество Карамазовых, отца ссыном, предметом которого была Грушенька, но настоящего смысла ее отношенийк обоим из них, к старику и к сыну, мало кто тогда понимал. Даже обеслужанки Грушеньки (после уже разразившейся катастрофы, о которой еще речьвпереди) показали потом на суде, что Дмитрия Федоровича принимала АграфенаАлександровна из одного лишь страху, потому будто бы, что "убить грозился".Служанок у нее было две, одна очень старая кухарка, еще из родительскогосемейства ее, больная и почти оглохшая, и внучка ее, молоденькая, бойкаядевушка лет двадцати, Грушенькина горничная. Жила же Грушенька очень скупо ив обстановке совсем небогатой. Было у ней во флигеле всего три комнаты,меблированные от хозяйки древнею, красного дерева мебелью, фасона двадцатыхгодов. Когда вошли к ней Ракитин и Алеша, были уже полные сумерки, нокомнаты еще не были освещены. Сама Грушенька лежала у себя в гостиной, насвоем большом, неуклюжем диване со спинкой под красное дерево, жестком иобитом кожей, давно уже истершеюся и продырившеюся. Под головой у ней былидве белые пуховые подушки с ее постели. Она лежала навзничь, неподвижнопротянувшись, заложив обе руки за голову. Была она приодета, будто ждалакого, в шелковом черном платье и в легкой кружевной на голове наколке,которая очень к ней шла; на плечи была наброшена кружевная косынка,приколотая массивною золотою брошкой. Именно она кого-то ждала, лежала какбы в тоске и в нетерпении, с несколько побледневшим лицом, с горячими губамии глазами, кончиком правой ноги нетерпеливо постукивая по ручке дивана. Чутьтолько появились Ракитин и Алеша, как произошел было маленький переполох:слышно было из передней, как Грушенька быстро вскочила с дивана и вдругиспуганно прокричала: "Кто там?" Но гостей встретила девушка и тотчас жеоткликнулась барыне. - Да не оне-с, это другие, эти ничего. "Что бы у ней такое?" - пробормотал Ракитин, вводя Алешу за руку вгостиную. Грушенька стояла у дивана, как бы все еще в испуге. Густая прядьтемно-русой косы ее выбилась вдруг из-под наколки и упала на ее правоеплечо, но она не заметила и не поправила, пока не вгляделась в гостей и неузнала их. - Ах, это ты, Ракитка? Испугал было меня всю. С кем ты это? Кто это стобой? Господи, вот кого привел! - воскликнула она, разглядев Алешу. - Да вели подать свечей-то! - проговорил Ракитин с развязным видомсамого короткого знакомого и близкого человека, имеющего даже правораспоряжаться в доме. - Свечей... конечно свечей... Феня, принеси ему свечку... Ну, нашелвремя его привести! - воскликнула она опять, кивнув на Алешу, и, оборотясь кзеркалу, быстро начала обеими руками вправлять свою косу. Она как будто быланедовольна. - Аль не потрафил? - спросил Ракитин, мигом почти обидевшись. - Испугал ты меня, Ракитка, вот что, - обернулась Грушенька с улыбкой кАлеше. - Не бойся ты меня, голубчик Алеша, страх как я тебе рада, гость тымой неожиданный. А ты меня, Ракитка, испугал: я ведь думала, Митя ломится.Видишь, я его давеча надула и с него честное слово взяла, чтобы мне верил, ая налгала. Сказала ему, что к Кузьме Кузьмину, к старику моему, на весьвечер уйду и буду с ним до ночи деньги считать. Я ведь каждую неделю к немуухожу на весь вечер счеты сводить. На замок запремся: он на счетахпостукивает, а я сижу - в книги вписываю - одной мне доверяет. Митя-то иповерил, что я там, а я вот дома заперлась - сижу, одной вести жду. Как этовас Феня впустила! Феня, Феня! беги к воротам, отвори и огляди кругом, нетли где капитана-то? Может спрятался и высматривает, смерть боюсь! - Никого нет, Аграфена Александровна, сейчас кругом оглянула, я и вщелку подхожу гляжу поминутно, сама в страхе-трепете. - Ставни заперты ли, Феня, да занавес бы опустить - вот так! - Она самаопустила тяжелые занавесы, - а то на огонь-то он как раз налетит. Мити,братца твоего, Алеша, сегодня боюсь. - Грушенька говорила громко, хотя и втревоге, но и как будто в каком-то почти восторге. - Почему так сегодня Митеньки боишься? - осведомился Ракитин, -кажется, с ним не пуглива, по твоей дудке пляшет. - Говорю тебе, вести жду, золотой одной такой весточки, так чтоМитеньки-то и не надо бы теперь вовсе. Да и не поверил он мне, это чувствую,что я к Кузьме Кузьмичу пошла. Должно быть сидит теперь там у себя, у ФедораПавловича на задах в саду, меня сторожит. А коли там засел, значит сюда непридет, тем и лучше! А ведь к Кузьме Кузьмичу я и впрямь сбегала, Митя жеменя и проводил, сказала до полночи просижу и чтоб он же меня беспременнопришел в полночь домой проводить. Он ушел, а я минут десять у старикапосидела, да и опять сюда, ух боялась - бежала, чтоб его не повстречать. - А разрядилась-то куда? Ишь ведь какой чепец на тебе любопытный? - И уж какой же ты сам любопытный, Ракитин! Говорю тебе, такой однойвесточки жду. Придет весточка, вскочу - полечу, только вы меня здесь ивидели. Для того и разрядилась, чтоб готовой сидеть. - А куда полетишь? - Много знать будешь, скоро состаришься. - Ишь ведь. Вся в радости... Никогда еще я тебя не видел такую.Разоделась как на бал, - оглядывал ее Ракитин. - Много ты в балах-то понимаешь. - А ты много? - Я-то видала бал. Третьего года Кузьма Кузьмич сына женил, так я с хорсмотрела. Что ж мне, Ракитка, с тобой что ли разговаривать, когда тут такойкнязь стоит. Вот так гость! Алеша, голубчик, гляжу я на тебя и не верю;господи, как это ты у меня появился! По правде тебе сказать, не ждала, негадала, да и прежде никогда тому не верила, чтобы ты мог придти. Хоть и нета минутка теперь, а страх я тебе рада! Садись на диван, вот сюда, вот так,месяц ты мой молодой. Право, я еще как будто и не соображусь... Эх ты,Ракитка, если-бы ты его вчера, али третьего дня привел!.. Ну да рада и так.Может и лучше, что теперь, под такую минуту, а не третьего дня... Она резво подсела к Алеше на диван, с ним рядом, и глядела на негорешительно с восхищением. И действительно была рада, не лгала, говоря это.Глаза ее горели, губы смеялись, но добродушно, весело смеялись. Алеша даже ине ожидал от нее такого доброго выражения в лице... Он встречал ее довчерашнего дня мало, составил об ней устрашающее понятие, а вчера такстрашно был потрясен ее злобною и коварною выходкой против Катерины Ивановныи был очень удивлен, что теперь вдруг увидал в ней совсем как бы иное инеожиданное существо. И как ни был он придавлен своим собственным горем, ноглаза его невольно остановились на ней со вниманием. Все манеры ее как быизменились тоже со вчерашнего дня совсем к лучшему: не было этой вчерашнейслащавости в выговоре почти вовсе, этих изнеженных и манерных движений...все было просто, простодушно, движения ее были скорые, прямые, доверчивые,но была она очень возбуждена. - Господи, экие все вещи сегодня сбываются, право, - залепетала онаопять. - И чего я тебе так рада, Алеша, сама не знаю. Вот спроси, а я незнаю. - Ну уж и не знаешь, чему рада? - усмехнулся Ракитин. - Прежде-тозачем-нибудь приставала же ко мне: приведи да приведи его, имела же цель. - Прежде-то я другую цель имела, а теперь то прошло, не такая минута.Потчевать я вас стану, вот что. Я теперь подобрела, Ракитка. Да садись и ты,Ракитка, чего стоишь? Аль ты уж сел? Небось Ракитушка себя не забудет. Вотон теперь, Алеша, сидит там против нас, да и обижается: зачем это я егопрежде тебя не пригласила садиться. Ух обидчив у меня Ракитка, обидчив! -засмеялась Грушенька. - Не злись, Ракитка, ныне я добрая. Да чего ты грустенсидишь, Алешечка, аль меня боишься? - с веселою насмешкой заглянула она емув глаза. - У него горе. Чину не дали, - пробасил Ракитин. - Какого чину? - Старец его пропах. - Как пропах? Вздор ты какой-нибудь мелешь, скверность какую-нибудьхочешь сказать. Молчи, дурак. Пустишь меня, Алеша, на колени к себепосидеть, вот так! - И вдруг она мигом привскочила и прыгнула смеясь ему наколени, как ласкающаяся кошечка, нежно правою рукой охватив ему шею: -Развеселю я тебя. мальчик ты мой богомольный! Нет, в самом деле, неужтопозволишь мне на коленках у тебя посидеть, не осердишься? Прикажешь - ясоскочу. Алеша молчал. Он сидел, боясь шевельнуться, он слышал ее слова:"прикажешь - я соскочу", но не ответил, как будто замер. Но не то в нембыло, чего мог бы ждать и что мог бы вообразить в нем теперь например хотьРакитин, плотоядно наблюдавший со своего места: Великое горе души егопоглощало все ощущения, какие только могли зародиться в сердце его, и еслитолько мог бы он в сию минуту дать себе полный отчет, то и сам бы догадался,что он теперь в крепчайшей броне против всякого соблазна и искушения. Тем неменее, несмотря на всю смутную безотчетность его душевного состояния и навсе угнетавшее его горе, он все же дивился невольно одному новому истранному ощущению, рождавшемуся в его сердце: эта женщина, эта "страшная"женщина не только не пугала его теперь прежним страхом, страхом,зарождавшимся в нем прежде при всякой мечте о женщине, если мелькала таковаяв его душе, но напротив эта женщина, которую он боялся более всех, сидевшаяу него на коленях и его обнимавшая, возбуждала в нем вдруг теперь совсеминое, неожиданное и особливое чувство, чувство какого-то необыкновенного,величайшего и чистосердечнейшего к ней любопытства, и все это уже безовсякой боязни, без малейшего прежнего ужаса, - вот что было главное и чтоневольно удивляло его. - Да полно вздор-то вам болтать, - закричал Ракитин, - а лучшешампанского подавай, долг на тебе, сама знаешь! - Вправду долг. Ведь я, Алеша, ему за тебя шампанского сверх всегообещала, коль тебя приведет. Катай шампанского, и я стану пить! Феня, Феня,неси нам шампанского, ту бутылку, которую Митя оставил, беги скорее. Я хотьи скупая, а бутылку подам, не тебе, Ракитка, ты гриб, а он князь! И хоть нетем душа моя теперь полна, а так и быть выпью и я с вами, дебоширитьхочется! - Да что это у тебя за минута, и какая такая там "весть", можноспросить, аль секрет? - с любопытством ввернул опять Ракитин, изо всей силыделая вид, что и внимания не обращает на щелчки, которые в него летелибеспрерывно. - Эх не секрет, да и сам ты знаешь, - озабоченно проговорила вдругГрушенька, повернув голову к Ракитину и отклонясь немного от Алеши, хотя всееще продолжая сидеть у него на коленях, рукой обняв его шею, - офицер едет,Ракитин, офицер мой едет! - Слышал я, что едет, да разве уж так близко? - В Мокром теперь, оттуда сюда естафет пришлет, так сам написал, давечаписьмо получила. Сижу и жду естафета. - Вона! Почему в Мокром? - Долго рассказывать, да и довольно с тебя. - То-то Митенька-то теперь, - уй, уй! Он-то знает, аль не знает? - Чего знает! Совсем не знает! Кабы узнал, так убил бы. Да я этоготеперь совсем не боюсь, не боюсь я теперь его ножа. Молчи, Ракитка, непоминай мне о Дмитрии Федоровиче: сердце он мне все размозжил. Да не хочу яни о чем об этом в эту минуту и думать. Вот об Алешечке могу думать, я наАлешечку гляжу... Да усмехнись ты на меня, голубчик, развеселись, наглупость-то мою, на радость-то мою усмехнись... А ведь улыбнулся, улыбнулся!Ишь ласково как смотрит. Я, знаешь, Алеша, все думала, что ты на менясердишься за третьеводнишнее, за барышню-то. Собака я была, вот что...Только все-таки хорошо оно, что так произошло. И дурно оно было и хорошо онобыло, - вдумчиво усмехнулась вдруг Грушенька, и какая-то жестокая черточкамелькнула вдруг в ее усмешке. - Митя сказывал, что кричала: "Плетьми еенадо!" Разобидела я тогда ее уж очень. Зазвала меня, победить хотела,шоколатом своим обольстить... Нет, оно хорошо, что так произошло, -усмехнулась она опять. - Да вот боюсь все, что ты осердился... - А ведь и впрямь, - с серьезным удивлением ввернул вдруг Ракитин. -Ведь она тебя, Алеша, в самом деле боится, цыпленка этакого. - Это для тебя, Ракитка, он цыпленок, вот что... потому что у тебясовести нет, вот что! Я, видишь, я люблю его душой, вот что! Веришь, Алеша,что я люблю тебя всею душой? - Ах ты, бесстыдница! Это она в любви тебе, Алексей, объясняется! - А что ж, и люблю. - А офицер? А весточка золотая из Мокрого? - То одно, а это другое. - Вот как по-бабьему выходит! - Не зли меня, Ракитка, - горячо подхватила Грушенька, - то одно, а этодругое. Я Алешу по-иному люблю. Правда, Алеша, была у меня на тебя мысльхитрая прежде. Да ведь я низкая, я ведь неистовая, ну, а в другую минуту я,бывало, Алеша, на тебя как на совесть мою смотрю. Все думаю: "ведь уж кактакой меня скверную презирать теперь должен". И третьего дня это думала, какот барышни сюда бежала. Давно я тебя заметила так, Алеша, и Митя знает, емуговорила. Вот Митя так понимает. Веришь ли, иной раз, право, Алеша, смотрюна тебя и стыжусь, всее себя стыжусь... И как это я об тебе думать стала и скоторых пор, не знаю и не помню... Вошла Феня и поставила на стол поднос, на нем откупоренную бутылку итри налитые бокала. - Шампанское принесли! - прокричал Ракитин, - возбуждена ты, АграфенаАлександровна, и вне себя. Бокал выпьешь, танцевать пойдешь. Э-эх; и того несумели сделать, - прибавил он, разглядывая шампанское. - В кухне старухаразлила, и бутылку без пробки принесли, и теплое. Ну давай хоть так... Он подошел к столу, взял бокал, выпил залпом и налил себе другой. - На шампанское-то не часто нарвешься. - проговорил он облизываясь, -нутка, Алеша, бери бокал, покажи себя. За что же нам пить? за райские двери?Бери, Груша, бокал, пей и ты за райские двери. - За какие это райские двери? Она взяла бокал. Алеша взял свой, отпил глоток и поставил бокал назад. - Нет, уж лучше не надо! - улыбнулся он тихо. - А хвалился! - крикнул Ракитин. - Ну и я, коли так, не буду, - подхватила Грушенька, - да и не хочется.Пей, Ракитка, один всю бутылку. Выпьет Алеша, и я тогда выпью. - Телячьи нежности пошли! - поддразнил Ракитин. - А сама на коленках унего сидит! У него, положим, горе, а у тебя что? Он против бога своеговзбунтовался, колбасу собирался жрать... - Что так? - Старец его помер сегодня, старец Зосима, святой. - Так умер старец Зосима! - воскликнула Грушенька, - господи, а я тогои не знала! - Она набожно перекрестилась. - Господи, да что же я, а я-то унего на коленках теперь сижу! - вскинулась она вдруг как в испуге, мигомсоскочила с колен и пересела на диван. Алеша длинно с удивлением поглядел нанее, и на лице его как будто что засветилось. - Ракитин, - проговорил он вдруг громко и твердо, - не дразни ты меня,что я против бога моего взбунтовался. Не хочу я злобы против тебя иметь, апотому будь и ты добрее. Я потерял такое сокровище, какого ты никогда неимел, и ты теперь не можешь судить меня. Посмотри лучше сюда на нее: видел,как она меня пощадила? Я шел сюда злую душу найти - так влекло меня самого ктому, потому что я был подл и зол, а нашел сестру искреннюю, нашел сокровище- душу любящую... Она сейчас пощадила меня... Аграфена Александровна. я протебя говорю. Ты мою душу сейчас восстановила. У Алеши затряслись губы и стеснилось дыхание. Он остановился. - Будто уж так и спасла тебя! - засмеялся Ракитин злобно. - А ода тебяпроглотить хотела, знаешь ты это? - Стой, Ракитка! - вскочила вдруг Грушенька, - молчите вы оба. Теперь явсе скажу: ты, Алеша, молчи, потому что от твоих таких слов меня стыд берет,потому что я злая, а не добрая, - вот я какая. А ты, Ракитка, молчи потому,что ты лжешь. Была такая подлая мысль, что хотела его проглотить, а теперьты лжешь, теперь вовсе не то... и чтоб я тебя больше совсем не слыхала,Ракитка! - Все это Грушенька проговорила с необыкновенным волнением. - Ишь ведь оба бесятся! - прошипел Ракитин, с удивлением рассматриваяих обоих, - как помешанные, точно я в сумасшедший дом попал. Расслабелиобоюдно, плакать сейчас начнут! - И начну плакать, и начну плакать! - приговаривала Грушенька, - онменя сестрой своей назвал, и я никогда того впредь не забуду! Только вотчто, Ракитка, я хоть и злая, а все-таки я луковку подала. - Каку таку луковку? Фу, чорт, да и впрямь помешались! Ракитинудивлялся на их восторженность и обидчиво злился, хотя и мог бы сообразить,что у обоих как раз сошлось все, что могло потрясти их души так, какслучается это не часто в жизни. Но Ракитин, умевший весьма чувствительнопонимать все, что касалось его самого, был очень груб в понимании чувств иощущений ближних своих, - отчасти по молодой неопытности своей, а отчасти ипо великому своему эгоизму. - Видишь, Алешечка, - нервно рассмеялась вдруг Грушенька, обращаясь кнему. - это я Ракитке похвалилась, что луковку подала, а тебе не похвалюсь,я тебе с иной целью это скажу. Это только басня, но она хорошая басня, я ее,еще дитей была, от моей Матрены, что теперь у меня в кухарках служит,слышала. Видишь, как это: "Жила-была одна баба злющая-презлющая, и померла.И не осталось после нее ни одной добродетели. Схватили ее черти и кинули вогненное озеро. А ангел-хранитель ее стоит да и думает: какую бы мне такуюдобродетель ее припомнить, чтобы богу сказать. Вспомнил и говорит богу: она,говорит, в огороде луковку выдернула и нищенке подала. И отвечает ему бог:возьми ж ты, говорит, эту самую луковку, протяни ей в озеро, пусть ухватитсяи тянется, и коли вытянешь ее вон из озера, то пусть в рай идет, а оборветсялуковка, то там и оставаться бабе, где теперь. Побежал ангел к бабе,протянул ей луковку: на, говорит, баба, схватись и тянись, И стал он ееосторожно тянуть, и уж всю было вытянул, да грешники прочие в озере, какувидали, что ее тянут вон, и стали все за нее хвататься, чтоб и их вместе снею вытянули. А баба-то была злющая-презлющая, и почала она их ногамибрыкать: "Меня тянут, а не вас, моя луковка, а не ваша". Только что она этовыговорила, луковка-то и порвалась. И упала баба в озеро и горит по сейдень. А ангел заплакал и отошел". Вот она эта басня, Алеша, наизустьзапомнила, потому что сама я и есть эта самая баба злющая. Ракитке япохвалилась, что луковку подала, а тебе иначе скажу: всего-то я луковкукакую-нибудь во всю жизнь мою подала, всего только на мне и естьдобродетели. И не хвали ты меня после того, Алеша, не почитай меня доброю,злая я, злющая-презлющая, а будешь хвалить, в стыд введешь. Эх, да ужпокаюсь совсем. Слушай, Алеша: я тебя столь желала к себе залучить и стольприставала к Ракитке, что ему двадцать пять рублей пообещала, если тебя комне приведет. Стой, Ракитка, жди! - Она быстрыми шагами подошла к столу,отворила ящик, вынула портмоне, а из него двадцатипятирублевую кредитку. - Экой вздор! Экой вздор! - восклицал озадаченный Ракитин. - Принимай, Ракитка, долг, небось не откажешься, сам просил. - Ишвырнула ему кредитку. - Еще б отказаться, - пробасил Ракитин, видимо сконфузившись, номолодцевато прикрывая стыд, - это нам вельми на руку будет, дураки исуществуют в профит умному человеку. - А теперь молчи, Ракитка, теперь все, что буду говорить, не для твоихушей будет. Садись сюда в угол и молчи, не любишь ты нас, и молчи. - Да за что мне любить-то вас? - не скрывая уже злобы, огрызнулсяРакитин. Двадцатипятирублевую кредитку он сунул в карман и пред Алешей емубыло решительно стыдно. Он рассчитывал получить плату после, так чтобы тот ине узнал, а теперь от стыда озлился. До сей минуты он находил весьмаполитичным не очень противоречить Грушеньке, несмотря на все ее щелчки, ибовидно было, что она имела над ним какую-то власть. Но теперь и онрассердился: - Любят за что-нибудь, а вы что мне сделали оба? - А ты ни за что люби, вот как Алеша любит. - А чем он тебя любит, и что он тебе такого показал, что ты носишься? Грушенька стояла среди комнаты, говорила с жаром, и в голосе еепослышались истерические нотки. - Молчи, Ракитка, не понимаешь ты ничего у нас! И не смей ты мне впредьты говорить, не хочу тебе позволять, и с чего ты такую смелость взял, вотчто! Садись в угол и молчи как мой лакей. А теперь, Алеша, всю правду чистуютебе одному скажу, чтобы ты видел, какая я тварь! Не Ракитке, а тебе говорю.Хотела я тебя погубить, Алеша, правда это великая, совсем положила; до тогохотела, что Ракитку деньгами подкупила, чтобы тебя привел. И из чего такогоя так захотела? Ты, Алеша, и не знал ничего, от меня отворачивался, пройдешь- глаза опустишь, а я на тебя сто раз до сего глядела, всех спрашивать обтебе начала. Лицо твое у меня в сердце осталось: "Презирает он меня, думаю,посмотреть даже на меня не захочет". И такое меня чувство взяло под конец,что сама себе удивляюсь: чего я такого мальчика боюсь? Проглочу его всего исмеяться буду. Обозлилась совсем. Веришь ли тому: никто-то здесь не смеетсказать и подумать, чтоб к Аграфене Александровне за худым этим деломпридти; старик один только тут у меня, связана я ему и продана, сатана насвенчал, зато из других - никто. Но на тебя глядя, положила: его проглочу.Проглочу и смеяться буду. Видишь, какая я злая собака, которую ты сестройсвоею назвал! Вот теперь приехал этот обидчик мой, сижу теперь и жду вести.А знаешь, чем был мне этот обидчик? Пять лет тому как завез меня сюдаКузьма, - так я сижу, бывало, от людей хоронюсь, чтоб меня не видали и неслыхали, тоненькая, глупенькая, сижу да рыдаю, ночей напролет не сплю -думаю: "И уж где ж он теперь, мой обидчик? Смеется должно быть с другою надомной, и уж я ж его, думаю, только бы увидеть его, встретить когда: то уж я жему отплачу, уж я ж ему отплачу!" Ночью в темноте рыдаю в подушку и все этопередумаю, сердце мое раздираю нарочно, злобой его утоляю: "Уж я ж ему, уж яж ему отплачу!" Так бывало и закричу в темноте. Да как вспомню вдруг, чтоничего-то я ему не сделаю, а он-то надо мной смеется теперь, а может исовсем забыл и не помнит, так кинусь с постели на пол, зальюсь бессильноюслезой и трясусь-трясусь до рассвета. Поутру встану злее собаки, рада весьсвет проглотить. Потом, что ж ты думаешь: стала я капитал копить, безжалости сделалась, растолстела, - поумнела ты думаешь, а? Так вот нет же,никто того не видит и не знает во всей вселенной, а как сойдет мрак ночной,все так же как и девченкой, пять лет тому, лежу иной раз, скрежещу зубами ивсю ночь плачу: "Уж я ж ему, да уж я ж ему", думаю! Слышал ты это все? Нутак как же ты теперь понимаешь меня: месяц тому приходит ко мне вдруг этосамое письмо: едет он, овдовел, со мной повидаться хочет. Дух у меня тогдавесь захватило, господи, да вдруг и подумала: а приедет да свистнет мне,позовет меня, так я как собаченка к нему поползу битая, виноватая! Думаю этоя и сама себе не верю: "Подлая я аль не подлая, побегу я к нему аль непобегу?" И такая меня злость взяла теперь на самое себя во весь этот месяц,что хуже еще, чем пять лет тому. Видишь ли теперь, Алеша, какая я неистовая,какая я яростная, всю тебе правду выразила! Митей забавлялась, чтобы к томуне бежать. Молчи, Ракитка, не тебе меня судить, не тебе говорила. Я теперьдо вашего прихода лежала здесь, ждала, думала, судьбу мою всю разрешала, иникогда вам не узнать, что у меня в сердце было. Нет, Алеша, скажи своейбарышне, чтоб она за третьеводнишнее не сердилась!.. И не знает никто вовсем свете, каково мне теперь, да и не может знать... Потому я может бытьсегодня туда с собой нож возьму, я еще того не решила... И вымолвив это "жалкое" слово, Грушенька вдруг не выдержала, недокончила, закрыла лицо руками, бросилась на диван в подушки и зарыдала какмалое дитя. Алеша встал с места и подошел к Ракитину. - Миша, - проговорил он, - не сердись. Ты обижен ею, но не сердись.Слышал ты ее сейчас? Нельзя с души человека столько спрашивать, надо бытьмилосерднее... Алеша проговорил это в неудержимом порыве сердца. Ему надо быловысказаться, и он обратился к Ракитину. Если б не было Ракитина, он стал бывосклицать один. Но Ракитин поглядел насмешливо, и Алеша вдруг остановился. - Это тебя твоим старцем давеча зарядили, и теперь ты своим старцем вменя и выпалил, Алешенька, божий человечек, - с ненавистною улыбкойпроговорил Ракитин. - Не смейся, Ракитин, не усмехайся, не говори про покойника: он вышевсех, кто был на земле! - с плачем в голосе прокричал Алеша. - Я не каксудья тебе встал говорить, а сам как последний из подсудимых. Кто я преднею? Я шел сюда, чтобы погибнуть и говорил: "пусть, пусть!" и это из-замоего малодушия, а она, через пять лет муки, только что кто-то первый пришели ей искреннее слово сказал - все простила, все забыла и плачет! Обидчик ееворотился, зовет ее, и она все прощает ему и спешит к нему в радости, и невозьмет ножа, не возьмет! нет, я не таков. Я не знаю, таков ли ты, Миша, ноя не таков! Я сегодня, сейчас этот урок получил... Она выше любовью чеммы... Слышал ли ты от нее прежде то, что она рассказала теперь? Нет, неслышал; если бы слышал, то давно бы все понял... и другая обиженная третьегодня, и та пусть простит ее! И простит, коль узнает... и узнает... Эта душаеще не примиренная, надо щадить ее... в душе этой может быть сокровище... Алеша замолк, потому что ему пересекло дыхание. Ракитин, несмотря навсю свою злость, глядел с удивлением. Никогда не ожидал он от тихого Алешитакой тирады. - Вот адвокат проявился! Да ты влюбился в нее что ли? АграфенаАлександровна, ведь постник-то наш и впрямь в тебя влюбился, победила! -прокричал он с наглым смехом. Грушенька подняла с подушки голову и поглядела на Алешу с умиленноюулыбкой, засиявшею на ее как-то вдруг распухшем от сейчашних слез лице. - Оставь ты его, Алеша, херувим ты мой, видишь он какой, нашел комуговорить. Я, Михаил Осипович, - обратилась она к Ракитину, - хотела было утебя прощения попросить за то, что обругала тебя, да теперь опять не хочу.Алеша, поди ко мне, сядь сюда, - манила она его с радостною улыбкой, - воттак, вот садись сюда, скажи ты мне (она взяла его за руку и заглядывала емуулыбаясь в лицо), - скажи ты мне: люблю я того или нет? Обидчика-то моего,люблю или нет? Лежала я до вас здесь в темноте, все допрашивала сердце:люблю я того или нет? Разреши ты меня, Алеша, время пришло, что положишь,так и будет. Простить мне его или нет? - Да ведь уж простила, - улыбаясь проговорил Алеша. - А и впрямь простила, - вдумчиво произнесла Грушенька. - Экое ведьподлое сердце! За подлое сердце мое! - схватила она вдруг со стола бокал,разом выпила, подняла его и с розмаха бросила на пол. Бокал разбился изазвенел. Какая-то жестокая черточка мелькнула в ее улыбке. - А ведь может еще и не простила, - как-то грозно проговорила она,опустив глаза в землю, как будто одна сама с собой говорила. - Может ещетолько собирается сердце простить. Поборюсь еще с сердцем-то. Я, видишь,Алеша, слезы мои пятилетние страх полюбила... Я может только обиду мою иполюбила, а не его вовсе! - Ну не хотел бы я быть в его коже! - прошипел Ракитин. - И не будешь, Ракитка, никогда в его коже не будешь. Ты мне башмакибудешь шить, Ракитка, вот я тебя на какое дело употреблю, а такой как я тебеникогда не видать... Да и ему может не увидать... - Ему-то? А нарядилась-то зачем? - эхидно поддразнил Ракитин. - Не кори меня нарядом, Ракитка, не знаешь еще ты всего моего сердца!Захочу и сорву наряд, сейчас сорву, сию минуту, - звонко прокричала она. -Не знаешь ты, для чего этот наряд, Ракитка! Может выйду к нему и скажу:"Видал ты меня такую, аль нет еще? - Ведь он меня семнадцатилетнюю,тоненькую, чахоточную плаксу оставил. Да подсяду к нему, да обольщу, даразожгу его: "Видал ты, какова я теперь, скажу, ну так и оставайся при том,милостивый государь, по усам текло, а в рот не попало!" - вот ведь к чемуможет этот наряд, Ракитка, - закончила Грушенька со злобным смешком. -Неистовая я, Алеша, яростная. Сорву я мой наряд, изувечу я себя, моюкрасоту, обожгу себе лицо и разрежу ножом, пойду милостыню просить. Захочу ине пойду я теперь никуда и ни к кому, захочу - завтра же отошлю Кузьме все,что он мне подарил, и все деньги его, а сама на всю жизнь работницейподенной пойду!.. Думаешь, не сделаю я того, Ракитка, не посмею сделать?Сделаю, сделаю, сейчас могу сделать, не раздражайте только меня... а тогопрогоню, тому шиш покажу, тому меня не видать! Последние слова она истерически прокричала, но не выдержала опять,закрыла руками лицо, бросилась в подушку и опять затряслась от рыданий.Ракитин встал с места: - Пора, - сказал он, - поздно, в монастырь не пропустят. Грушенька так и вскочила с места. - Да неужто ж ты уходить, Алеша, хочешь! - воскликнула она в горестномизумлении; - да что ж ты надо мной теперь делаешь: всю воззвал, истерзал иопять теперь эта ночь, опять мне одной оставаться! - Не ночевать же ему у тебя? А коли хочет - пусть! Я и один уйду! -язвительно подшутил Ракитин. - Молчи, злая душа, - яростно крикнула ему Грушенька, - никогда ты мнетаких слов не говорил, какие он мне пришел сказать. - Что он такое тебе сказал? - раздражительно проворчал Ракитин. - Не знаю я, не ведаю, ничего не ведаю, что он мне такое сказал, сердцусказалось, сердце он мне перевернул... Пожалел он меня первый, единый, вотчто! Зачем ты, херувим, не приходил прежде, - упала вдруг она пред ним наколени как бы в исступлении. - Я всю жизнь такого как ты ждала, знала, чтокто-то такой придет и меня простит. Верила, что и меня кто-то полюбит,гадкую, не за один только срам!.. - Что я тебе такого сделал? - умиленно улыбаясь, отвечал Алеша,нагнувшись к ней и нежно взяв ее за руки, - луковку я тебе подал, одну самуюмалую луковку, только, только!.. И проговорив сам заплакал. В эту минуту в сенях вдруг раздался шум,кто-то вошел в переднюю; Грушенька вскочила как бы в страшном испуге. Вкомнату с шумом и криком вбежала Феня. - Барыня, голубушка, барыня, естафет прискакал! - восклицала она веселои запыхавшись. - Тарантас из Мокрого за вами. Тимофей ямщик на тройке,сейчас новых лошадей переложат... Письмо, письмо, барыня, вот письмо! Письмо было в ее руке, и она все время, пока кричала, махала им повоздуху. Грушенька выхватила от нее письмо и поднесла к свечке. Это былатолько записочка, несколько строк, в один миг она прочла ее. - Кликнул! - прокричала она, вся бледная с перекосившимся отболезненной улыбки лицом, - свистнул! Ползи собачонка! Но только миг один простояла как бы в нерешимости; вдруг кровьбросилась в ее голову и залила ее щеки огнем. - Еду! - воскликнула она вдруг. - Пять моих лет! Прощайте! Прощай,Алеша, решена судьба... Ступайте, ступайте, ступайте от меня теперь все,чтоб я уже вас не видала!.. Полетела Грушенька в новую жизнь... Не поминайменя лихом и ты, Ракитка. Может на смерть иду! Ух! Словно пьяная! Она вдруг бросила их и побежала в свою спальню. - Ну, ей теперь не до нас! - проворчал Ракитин. - Идем, а то пожалуйопять этот бабий крик пойдет, надоели уж мне эти слезные крики... Алеша дал себя машинально вывести. На дворе стоял тарантас, выпрягалилошадей, ходили с фонарем, суетились. В отворенные ворота вводили свежуютройку. Но только что сошли Алеша и Ракитин с крыльца, как вдруг отворилосьокно из спальни Грушеньки, и она звонким голосом прокричала вслед Алеше: - Алешечка, поклонись своему братцу Митеньке, да скажи ему, чтобы непоминал меня, злодейку свою, лихом. Да передай ему тоже моими словами:"Подлецу досталась Грушенька, а не тебе благородному!" Да прибавь ему тоже,что любила его Грушенька один часок времени, только один часок всего илюбила, - так чтоб он этот часок всю жизнь свою отселева помнил, так дескатьГрушенька на всю жизнь тебе заказала!.. Она закончила голосом полным рыданий. Окно захлопнулось. - Гм, гм! - промычал Ракитин смеясь, - зарезала братца Митеньку, да ещевелит на всю жизнь свою помнить. Экое плотоядие! Алеша ничего не ответил, точно и не слыхал; он шел подле Ракитинаскоро, как бы ужасно спеша; он был как бы в забытье, шел машинально.Ракитина вдруг чего-то укололо, точно ранку его свежую тронули пальцем.Совсем не того ждал он давеча, когда сводил Грушеньку с Алешей; совсем иноеслучилось, а не то, чего бы ему очень хотелось. - Поляк он, ее офицер этот, - заговорил он опять сдерживаясь, - да и неофицер он вовсе теперь, он в таможне чиновником в Сибири служил где-то тамна Китайской границе, должно быть какой поляченочек мозглявенький. Место,говорят, потерял. Прослышал теперь, что у Грушеньки капитал завелся, вот ивернулся, - в том и все чудеса. Алеша опять точно не слыхал. Ракитин не выдержал: - Что ж, обратил грешницу? - злобно засмеялся он Алеше. - Блудницу напуть истины обратил? Семь бесов изгнал, а? Вот они где наши чудеса-тодавешние, ожидаемые, совершились! - Перестань, Ракитин, - со страданием в душе отозвался Алеша. - Это ты теперь за двадцать пять рублей меня давешних "презираешь"?Продал дескать истинного друга. Да ведь ты не Христос, а я не Иуда. - Ах, Ракитин, уверяю тебя, я и забыл об этом, - воскликнул Алеша, -сам ты сейчас напомнил... Но Ракитин озлился уже окончательно. - Да чорт вас дери всех и каждого! - завопил он вдруг, - и зачем я,чорт, с тобою связался! Знать я тебя не хочу больше отселева. Пошел один,вон твоя дорога! И он круто повернул в другую улицу, оставив Алешу одного во мраке.Алеша вышел из города и пошел полем к монастырю.