I. Тлетворный дух

Тело усопшего иеросхимонаха отца Зосимы приготовили к погребению поустановленному чину. Умерших монахов и схимников, как известно, не омывают."Егда кто от монахов ко господу отыдет (сказано в Большом Требнике), тоучиненный монах (то есть для сего назначенный) отирает тело его теплоюводой, творя прежде губою (то-есть греческою губкой) крест на челескончавшегося, на персех, на руках и на ногах и на коленах, вящше же ничтоже". Все это и исполнил над усопшим сам отец Паисий. После отирания одел егов монашеское одеяние и обвил мантиею; для чего, по правилу, несколькоразрезал ее, чтоб обвить крестообразно. На голову надел ему куколь сосьмиконечным крестом. Куколь оставлен был открытым, лик же усопшего закрыличерным воздухом. В руки ему положили икону спасителя. В таком виде к утрупереложили его во гроб (уже прежде давно заготовленный). Гроб жевознамерились оставить в кельи (в первой большой комнате, в той самой, вкоторой покойный старец принимал братию и мирских) на весь день. Так какусопший по чину был иеросхимонах, то над ним следовало иеромонахам же ииеродиаконам читать не Псалтирь, а Евангелие. Начал чтение, сейчас послепанихиды, отец Иосиф; отец же Паисий, сам пожелавший читать потом весь деньи всю ночь, пока еще был очень занят и озабочен, вместе с отцом настоятелемскита, ибо вдруг стало обнаруживаться, и чем далее, тем более, и вмонастырской братии и в прибывавших из монастырских гостиниц и из городатолпами мирских нечто необычайное, какое-то неслыханное и "неподобающее"даже волнение и нетерпеливое ожидание. И настоятель и отец Паисий прилагаливсе старания по возможности успокоить столь суетливо волнующихся. Когда ужедостаточно ободняло, то из города начали прибывать некоторые даже такие, коизахватили с собою больных своих, особенно детей, - точно ждали для сегонарочно сей минуты, видимо уповая на немедленную силу исцеления, какая, повере их, не могла замедлить обнаружиться. И вот тут только обнаружилось, докакой степени все у нас приобыкли считать усопшего старца еще при жизни егоза несомненного и великого святого. И между прибывающими были далеко не изодного лишь простонародья. Это великое ожидание верующих, столь поспешно иобнаженно выказываемое и даже с нетерпением и чуть не с требованием,казалось отцу Паисию несомненным соблазном, и хотя еще и задолго импредчувствованным, но на самом деле превысившим его ожидания. Встречаясь совзволнованными из иноков, отец Паисий стал даже выговаривать им: "Таковое истоль немедленное ожидание чего-то великого", говорил он, "есть легкомыслие,возможное лишь между светскими, нам же неподобающее". Но его мало слушали, иотец Паисий с беспокойством замечал это, несмотря на то, что даже и сам(если уж все вспоминать правдиво), хотя и возмущался слишком нетерпеливымиожиданиями и находил в них легкомыслие и суету, но потаенно про себя, вглубине души своей, ждал почти того же, чего и сии взволнованные, в чем самсебе не мог не сознаться. Тем не менее ему особенно неприятны были иныевстречи, возбуждавшие в нем, по некоему предчувствию, большие сомнения. Втеснившейся в кельи усопшего толпе заметил он с отвращением душевным (закоторое сам себя тут же и попрекнул) присутствие, например, Ракитина, илидалекого гостя обдорского инока, все еще пребывавшего в монастыре, и обоихих отец Паисий вдруг почему-то счел подозрительными, - хотя и не их однихможно было заметить в этом же смысле. Инок обдорский изо всех волновавшихсявыдавался наиболее суетящимся; заметить его можно было всюду, во всехместах: везде он расспрашивал, везде прислушивался, везде шептался скаким-то особенным таинственным видом. Выражение же лица имел самоенетерпеливое и как бы уже раздраженное тем, что ожидаемое столь долго несовершается. А что до Ракитина, то тот, как оказалось потом, очутился стольрано в ските по особливому поручению госпожи Хохлаковой. Сия добрая, нобесхарактерная женщина, которая сама не могла быть допущена в скит, чутьлишь проснулась и узнала о преставившемся, вдруг прониклась стольстремительным любопытством, что немедленно отрядила вместо себя в скитРакитина, с тем, чтобы тот все наблюдал и немедленно доносил ей письменно,примерно в каждые полчаса, о всем, что произойдет. Ракитина же считала оназа самого благочестивого и верующего молодого человека - до того он умел совсеми обойтись и каждому представиться сообразно с желанием того, еслитолько усматривал в сем малейшую для себя выгоду. День был ясный и светлый,и из прибывших богомольцев многие толпились около скитских могил, наиболеескученных кругом храма, равно как и рассыпанных по всему скиту. Обходя скит.отец Паисий вдруг вспомянул об Алеше и о том, что давно он его не видел, ссамой почти ночи. И только что вспомнил о нем, как тотчас же и приметил егов самом отдаленном углу скита, у ограды, сидящего на могильном камне одногодревле почившего и знаменитого по подвигам своим инока. Он сидел спиной кскиту, лицом к ограде и как бы прятался за памятник. Подойдя вплоть, отецПаисий увидел, что он, закрыв обеими ладонями лицо, хотя и безгласно, ногорько плачет, сотрясаясь всем телом своим от рыданий. Отец Паисий постоялнад ним несколько. - Полно, сыне милый, полно, друг, - прочувствованно произнес оннаконец, - чего ты? Радуйся, а не плачь. Или не знаешь, что сей день естьвеличайший из дней его? Где он теперь, в минуту сию, вспомни-ка лишь о том! Алеша взглянул было на него, открыв свое распухшее от слез, как умалого ребенка лицо, но тотчас же, ни слова не вымолвив, отвернулся и сновазакрылся обеими ладонями. - А пожалуй, что и так, - произнес отец Паисий вдумчиво, - пожалуй иплачь, Христос тебе эти слезы послал. "Умилительные слезки твои лишь отдыхдушевный и к веселию сердца твоего милого послужат", - прибавил он уже просебя, отходя от Алеши и любовно о нем думая. Отошел он впрочем поскорее, ибопочувствовал, что и сам пожалуй, глядя на него, заплачет. Время между темшло, монастырские службы и панихиды по усопшем продолжались в порядке. ОтецПаисий снова заменил отца Иосифа у гроба и снова принял от него чтениеЕвангелия. Но еще не минуло и трех часов пополудни, как совершилось нечто, очем упомянул я еще в конце прошлой книги, нечто, до того никем у наснеожиданное и до того в разрез всеобщему упованию, что, повторяю, подробнаяи суетная повесть о сем происшествии даже до сих пор с чрезвычайною живостиювспоминается в нашем городе и по всей нашей окрестности. Тут, прибавлю ещераз от себя лично: мне почти противно вспоминать об этом суетном исоблазнительном событии, в сущности же самом пустом и естественном, и яконечно выпустил бы его в рассказе моем вовсе без упоминовения, если бы неповлияло оно сильнейшим и известным образом на душу и сердце главного, хотяи будущего героя рассказа моего, Алеши, составив в душе его как бы перелом ипереворот, потрясший, но и укрепивший его разум уже окончательно, на всюжизнь и к известной цели. Итак к рассказу: Когда еще до свету положили уготованное к погребениютело старца во гроб и вынесли его в первую, бывшую приемную комнату, товозник было между находившимися у гроба вопрос: надо ли отворить в комнатеокна? Но вопрос сей, высказанный кем-то мимоходом и мельком, остался безответа и почти незамеченным, - разве лишь заметили его, да и то про себя,некоторые из присутствующих лишь в том смысле, что ожидание тления итлетворного духа от тела такого почившего есть сущая нелепость, достойнаядаже сожаления (если не усмешки), относительно малой веры и легкомыслияизрекшего вопрос сей. Ибо ждали совершенно противоположного. И вот, вскорости после полудня началось нечто, сначала принимаемое входившими ивыходившими лишь молча и про себя, и даже с видимою боязнью каждого сообщитькому-либо начинающуюся мысль свою, но к трем часам пополудня обнаружившеесяуже столь ясно и неопровержимо, что известие о сем мигом облетело весь скити всех богомольцев-посетителей скита, тотчас же проникло и в монастырь иповергло в удивление всех монастырских, а наконец, чрез самый малый срок,достигло и города и взволновало в нем всех, и верующих и неверующих.Неверующие возрадовались, а что до верующих, то нашлись иные из нихвозрадовавшиеся даже более самих неверующих, ибо "любят люди падениеправедного и позор его", как изрек сам покойный старец в одном из поученийсвоих. Дело в том, что от гроба стал исходить мало-по-малу, но чем далее,тем более замечаемый тлетворный дух, к трем же часам пополудни уже слишкомявственно обнаружившийся и все постепенно усиливавшийся. И давно уже небывало и даже припомнить невозможно было из всей прошлой жизни монастырянашего такого соблазна, грубо разнузданного, а в другом каком случае такдаже и невозможного, какой обнаружился тотчас же вслед за сим событием междусамими даже иноками. Потом уже, и после многих даже лет, иные разумные инокинаши, припоминая весь тот день в подробности, удивлялись и ужасались тому,каким это образом соблазн мог достигнуть тогда такой степени. Ибо и преждесего случалось, что умирали иноки весьма праведной жизни и праведность коихбыла у всех на виду. старцы богобоязненные, а между тем и от их смиренныхгробов исходил дух тлетворный, естественно, как и у всех мертвецовпоявившийся. но сие не производило же соблазна и даже малейшего какого-либоволнения. Конечно, были некие и у нас из древле преставившихся, воспоминаниео коих сохранилось еще живо в монастыре, и останки коих, по преданию, необнаружили тления, что умилительно и таинственно повлияло на братию исохранилось в памяти ее как нечто благолепное и чудесное и как обетование вбудущем еще большей славы от их гробниц, если только волею божией придеттому время. Из таковых особенно сохранялась память о дожившем до ста пятилет старце Иове, знаменитом подвижнике, великом постнике и молчальнике,преставившемся уже давно, еще в десятых годах нынешнего столетия, и могилукоторого с особым и чрезвычайным уважением показывали всем впервыеприбывающим богомольцам, таинственно упоминая при сем о некиих великихнадеждах. (Это та самая могила, на которой отец Паисий застал утром сидящимАлешу.) Кроме сего древле-почившего старца жива была таковая же память и опреставившемся сравнительно уже недавно великом отце иеросхимонахе, старцеВарсонофии, - том самом, от которого отец Зосима и принял старчество, икоторого, при жизни его, все приходившие в монастырь богомольцы считалипрямо за юродивого. О сих обоих сохранилось в предании, что лежали они вгробах своих как живые и погребены были совсем нетленными и что даже лики ихкак бы просветлели в гробу. А некие так даже вспоминали настоятельно, что оттелес их осязалось явственно благоухание. Но несмотря даже и на стольвнушительные воспоминания сии, все же трудно было бы объяснить ту прямуюпричину, по которой у гроба старца Зосимы могло произойти стольлегкомысленное, нелепое и злобное явление. Что до меня лично, то полагаю,что тут одновременно сошлось и много другого, много разных причин заодноповлиявших. Из таковых, например, была даже самая эта закоренелая вражда кстарчеству, как к зловредному новшеству, глубоко таившаяся в монастыре вумах еще многих иноков. А потом, конечно, и главное, была зависть к святостиусопшего, столь сильно установившейся при жизни его, что и возражать какбудто было воспрещено. Ибо хотя покойный старец и привлек к себе многих, ине столько чудесами, сколько любовью, и воздвиг кругом себя как бы целый мирего любящих, тем не менее, и даже тем более, сим же самым породил к себе изавистников, а вслед затем и ожесточенных врагов, и явных, и тайных, и нетолько между монастырскими, но даже и между светскими. Никому-то, например,он не сделал вреда, но вот: "Зачем де его считают столь святым?" И один лишьсей вопрос, повторяясь постепенно, породил наконец целую бездну самойненасытимой злобы. Вот почему и думаю я, что многие, заслышав тлетворный духот тела его, да еще в такой скорости, - ибо не прошло еще и дня со смертиего, - были безмерно обрадованы; равно как из преданных старцу и доселечтивших его нашлись тотчас же таковые, что были сим событием чуть неоскорблены и обижены лично. Постепенность же дела происходила следующимобразом. Лишь только начало обнаруживаться тление, то уже по одному видувходивших в келью усопшего иноков можно было заключить, зачем они приходят.Войдет, постоит недолго и выходит подтвердить скорее весть другим, толпоюожидающим извне. Иные из сих ожидавших скорбно покивали главами, но другиедаже и скрывать уже не хотели своей радости, явно сиявшей в озлобленныхвзорах их. И никто-то их не укорял более, никто-то доброго гласа не подымал,что было даже и чудно, ибо преданных усопшему старцу было в монастыре все жебольшинство; но уж так видно сам господь допустил, чтобы на сей разменьшинство временно одержало верх. В скорости стали являться в келью такимиже соглядатаями и светские, более из образованных посетителей. Простого женароду входило мало, хотя и столпилось много его у ворот скитских.Несомненно то, что именно после трех часов прилив посетителей светскихвесьма усилился, и именно вследствие соблазнительного известия. Те, кои быможет и не прибыли в сей день вовсе, и не располагали прибыть, теперьнарочно приехали, между ними некоторые значительного чина особы. Впрочем,благочиние наружно еще не нарушалось, и отец Паисий твердо и раздельно, слицом строгим, продолжал читать Евангелие в голос, как бы не замечаясовершавшегося, хотя давно уже заметил нечто необычайное. Но вот и до негостали достигать голоса, сперва весьма тихие, но постепенно твердевшие иободрявшиеся. "Знать суд-то божий не то, что человеческий!" заслышал вдруготец Паисий. Вымолвил сие первее всех один светский, городской чиновник,человек уже пожилой и, сколь известно было о нем, весьма набожный, но,вымолвив вслух, повторил лишь то, что давно промеж себя повторяли иноки другдругу на ухо. Те давно уже вымолвили сие безнадежное слово, и хуже всегобыло то, что с каждою почти минутой обнаруживалось и возрастало при этомслове некое торжество. Вскоре однако и самое даже благочиние началонарушаться, и вот точно все почувствовали себя в каком-то даже праве егонарушить. "И почему бы сие могло случиться", говорили некоторые из иноков,сначала как бы и сожалея, - "тело имел не великое, сухое, к костямприросшее, откуда бы тут духу быть?" "Значит, нарочно хотел бог указать",поспешно прибавляли другие, и мнение их принималось бесспорно и тотчас же,ибо опять-таки указывали, что если б и быть духу естественно, как от всякогоусопшего грешного, то все же изошел бы позднее, не с такою столь явноюпоспешностью, по крайности чрез сутки бы, а "этот естество предупредил",стало быть тут никто как бог и нарочитый перст его. Указать хотел. Суждениесие поражало неотразимо. Кроткий отец иеромонах Иосиф, библиотекарь, любимецпокойного, стал было возражать некоторым из злословников, что "не везде ведьэто и так" и что не догмат же какой в православии сия необходимость нетлениятелес праведников, а лишь мнение, и что в самых даже православных странах,на Афоне например, духом тлетворным не столь смущаются, и не нетлениетелесное считается там главным признаком прославления спасенных, а цветкостей их, когда телеса их полежат уже многие годы в земле и даже истлеют вней, "и если обрящутся кости желты, как воск, то вот и главнейший знак, чтопрославил господь усопшего праведного; если же не желты, а черны обрящутся,то значит не удостоил такого господь славы, - вот как на Афоне, местевеликом, где издревле нерушимо и в светлейшей чистоте сохраняетсяправославие", заключил отец Иосиф. Но речи смиренного отца пронеслись безвнушения и даже вызвали отпор насмешливый: "это все ученость и новшества,нечего и слушать", - порешили про себя иноки. "У нас по-старому; мало линовшеств теперь выходит, всем и подражать?" прибавляли другие. "У нас неменее ихнего святых отцов было. Они там под туркой сидят и все перезабыли. Уних и православие давно замутилось, да и колоколов у них нет", присоединялисамые насмешливые. Отец Иосиф отошел с горестию, тем более, что и сам-товысказал свое мнение не весьма твердо, а как бы и сам ему мало веруя. Но сосмущением провидел, что начинается нечто очень неблаговидное и что возвышаетглаву даже самое непослушание. Мало-по-малу, вслед за отцом Иосифом, затихлии все голоса рассудительные, И как-то так сошлось, что все любившиепокойного старца и с умиленным послушанием принимавшие установлениестарчества страшно чего-то вдруг испугались и, встречаясь друг с другом,робко лишь заглядывали один другому в лицо. Враги же старчества, яконовшества, гордо подняли голову. "От покойного старца Варсонофия не толькодуху не было, но точилось благоухание", злорадно напоминали они, "но нестарчеством заслужил, а тем, что и сам праведен был". А вслед за сим нановопреставившегося старца посыпались уже осуждения и самые даже обвинения:"несправедливо учил; учил, что жизнь есть великая радость, а не смирениеслезное", говорили одни, из наиболее бестолковых. "По-модному веровал, огняматериального во аде не признавал" - присоединяли другие еще техбестолковее. "К посту был не строг, сладости себе разрешал, варение вишневоеел с чаем, очень любил, барыни ему присылали. Схимнику ли чаи распивать?"слышалось от иных завиствующих. "Возгордясь сидел, с жестокостью припоминалисамые злорадные, за святого себя почитал, на коленки пред ним повергались,яко должное ему принимал". "Таинством исповеди злоупотреблял", злобнымшепотом прибавляли самые ярые противники старчества, и это даже из самыхстарейших и суровых в богомольи своем иноков, истинных постников имолчальников, замолчавших при жизни усопшего, но вдруг теперь отверзших устасвои, что было уже ужасно, ибо сильно влияли словеса их на молодых и еще неустановившихся иноков. Весьма выслушивал все сие и обдорский гость монашекот святого Сильвестра, глубоко воздыхая и покивая главою: "Нет, видноотец-то Ферапонт справедливо вчера судил", подумывал он про себя, а туткак-раз и показался отец Ферапонт; как бы именно чтоб усугубить потрясениевышел. Упомянул уже я прежде, что выходил он из своей деревянной келийки напасеке редко, даже в церковь подолгу не являлся и что попущали ему это якобыюродивому, не связывая его правилом общим для всех. Но если сказать по всейправде, то попущалось ему все сие даже и по некоторой необходимости. Ибостоль великого постника и молчальника, дни и ночи молящегося (даже изасыпал, на коленках стоя), как-то даже и зазорно было настоятельнообременять общим уставом, если он сам не хотел подчиниться. "Он и всех-тонас святее и исполняет труднейшее чем по уставу" - сказали бы тогда иноки,"а что в церковь не ходит, то значит сам знает, когда ему ходить, у негосвой устав". Ради сего-то вероятного ропота и соблазна и оставляли отцаФерапонта в покое. Старца Зосиму, как уже и всем известно было сие, не любилотец Ферапонт чрезвычайно; и вот и к нему в его келийку донеслась вдругвесть о том, что "суд-то божий значит не тот, что у человеков, и чтоестество даже предупредил". Надо полагать, что из первых сбегал ему передатьизвестие обдорский гость, вчера посещавший его и во ужасе от него вчераотшедший. Упомянул я тоже, что отец Паисий, твердо и незыблемо стоявший ичитавший над гробом, хотя и не мог слышать и видеть, что происходило внекельи, но в сердце своем все главное безошибочно предугадал, ибо знал средусвою насквозь. Смущен же не был, а ожидал всего, что еще могло произойти,без страха, пронзающим взглядом следя за будущим исходом волнения, ужепредставлявшимся умственному взору его. Как вдруг необычайный и уже явнонарушавший благочиние шум в сенях поразил слух его. Дверь отвориласьнастежь, и на пороге показался отец Ферапонт. За ним, как примечалось, идаже ясно было видно из кельи, столпилось внизу у крылечка много монахов,сопровождавших его, а между ними и светских. Сопровождавшие однако не вошлии на крылечко не поднялись, но остановясь ждали, что скажет и сделает отецФерапонт далее, ибо предчувствовали они, и даже с некоторым страхом,несмотря на все дерзновение свое, что пришел он не даром. Остановясь напороге, отец Ферапонт воздел руки, и из-под правой руки его выглянули острыеи любопытные глазки обдорского гостя, единого не утерпевшего и взбежавшегово след отцу Ферапонту по лесенке из-за превеликого своего любопытства.Прочие же кроме него, только что с шумом отворилась настеж дверь, напротивпотеснились еще более назад от внезапного страха. Подняв руки горе, отецФерапонт вдруг завопил: - Извергая извергну! - и тотчас же начал, обращаясь во все четырестороны попеременно, крестить стены и все четыре угла кельи рукой. Этодействие отца Ферапонта тотчас же поняли сопровождавшие его; ибо знали, чтои всегда так делал, куда ни входил, и что и не сядет и слова не скажет,прежде чем не изгонит нечистую силу. - Сатана изыди, сатана изыди! - повторял он с каждым крестом. -Извергая извергну! - возопил он опять. Был он в своей грубой рясе,подпоясанной вервием. Из-под посконной рубахи выглядывала обнаженная грудьего; обросшая седыми волосами. Ноги же совсем были босы. Как только стал онмахать руками, стали сотрясаться и звенеть жестокие вериги, которые носил онпод рясой. Отец Паисий прервал чтение, выступил вперед и стал пред ним вожидании. - Почто пришел, честный отче? Почто благочиние нарушаешь? Почто стадосмиренное возмущаешь? - проговорил он наконец, строго смотря на него. - Чесо ради пришел еси? Чесо просиши? Како веруеши? - прокричал отецФерапонт юродствуя, - притек здешних ваших гостей изгонять, чертей поганых.Смотрю, много ль их без меня накопили. Веником их березовым выметать хочу. - Нечистого изгоняешь, а может сам ему же и служишь, - безбоязненнопродолжал отец Паисий, - и кто про себя сказать может: "свят есть"? Не тыли, отче? - Поган есмь, а не свят. В кресла не сяду и не восхощу себе аки идолупоклонения! - загремел отец Ферапонт. - Ныне людие веру святую губят.Покойник, святой-то ваш, - обернулся он к толпе, указывая перстом на гроб, -чертей отвергал. Пурганцу от чертей давал. Вот они и развелись у вас какпауки по углам. А днесь и сам провонял. В сем указание господне великоевидим. А это и действительно однажды так случилось при жизни отца Зосимы.Единому от иноков стала сниться, а под конец и наяву представляться нечистаясила. Когда же он, в величайшем страхе, открыл сие старцу, тот посоветовалему непрерывную молитву и усиленный пост. Но когда и это не помогло,посоветовал, не оставляя поста и молитвы, принять одного лекарства. О семмногие тогда соблазнялись и говорили меж собой, покивая главами, - пуще жевсех отец Ферапонт, которому тотчас же тогда поспешили передать некоторыехулители о сем "необычайном" в таком особливом случае распоряжении старца. - Изыди отче! - повелительно произнес отец Паисий, - не человеки судят,а бог. Может здесь "указание" видим такое, коего не в силах понять ни ты, ния и никто. Изыди отче, и стадо не возмущай! - повторил он настойчиво. - Постов не содержал по чину схимы своей, потому и указание вышло. Сиеясно есть, а скрывать грех! - не унимался расходившийся во рвении своем непо разуму изувер. - Канфетою прельщался, барыни ему в карманах привозили,чаем сладобился, чреву жертвовал, сладостями его наполняя, а ум помышлениемнадменным... Посему и срам претерпел... - Легкомысленны словеса твои, отче! - возвысил голос и отец Паисий, -посту и подвижничеству твоему удивляюсь, но легкомысленны словеса твои,якобы изрек юноша в миру, непостоянный и младоумный. Изыди же отче,повелеваю тебе, - прогремел в заключение отец Паисий. - Я-то изыду! - проговорил отец Ферапонт, как бы несколько исмутившись, но не покидая озлобления своего, - ученые вы! От большого разумавознеслись над моим ничтожеством. Притек я сюда малограмотен, а здесь, что изнал, забыл, сам господь бог от премудрости вашей меня маленького защитил... Отец Паисий стоял над ним и ждал с твердостью. Отец Ферапонт помолчал ивдруг, пригорюнившись и приложив правую ладонь к щеке, произнес нараспев,взирая на гроб усопшего старца: - Над ним заутра "Помощника и покровителя" станут петь - канонпреславный, а надо мною, когда подохну, всего-то лишь "Кая житейскаясладость" - стихирчик малый [при выносе тела (из келии в церковь и послеотпевания, из церкви на кладбище) монаха и схимонаха, поются стихиры: "Каяжитейская сладость..." Если же почивший был иеросхимонахом, то поют канон:"Помощник и покровитель..."], - проговорил он слезно и сожалительно. -Возгордились и вознеслись, пусто место сие! - завопил он вдруг как безумныйи, махнув рукой, быстро повернулся и быстро сошел по ступенькам с крылечкавниз. Ожидавшая внизу толпа заколебалась; иные пошли за ним тотчас же, ноиные замедлили, ибо келья все еще была отперта, а отец Паисий, выйдя вследза отцом Ферапонтом на крылечко, стоя наблюдал. Но расходившийся старик ещене окончил всего: отойдя шагов двадцать, он вдруг обратился в сторонузаходящего солнца, воздел над собою обе руки и, - как бы кто подкосил его, -рухнулся на землю с превеликим криком: - Мой господь победил! Христос победил заходящу солнцу! - неистовопрокричал он, воздевая к солнцу руки и пав лицом ниц на землю, зарыдал вголос как малое дитя, весь сотрясаясь от слез своих и распростирая по землеруки. Тут уж все бросились к нему, раздались восклицания, ответноерыдание... Исступление какое-то всех обуяло. - Вот кто свят! вот кто праведен! - раздавались возгласы уже небоязненно, - вот кому в старцах сидеть, - прибавляли другие уже озлобленно. - Не сядет он в старцах... Сам отвергнет... не послужит проклятомуновшеству... не станет ихним дурачествам подражать, - тотчас же подхватилидругие голоса, и до чего бы это дошло, трудно и представить себе, но как-разударил в ту минуту колокол, призывая к службе. Все вдруг стали креститься.Поднялся и отец Ферапонт и, ограждая себя крестным знамением, пошел к своейкелье не оглядываясь, все еще продолжая восклицать, но уже нечто совсемнесвязное. За ним потекли было некоторые, в малом числе, но большинствостало расходиться, поспешая к службе. Отец Паисий передал чтение отцу Иосифуи сошел вниз. Исступленными кликами изуверов он поколебаться не мог, носердце его вдруг загрустило и затосковало о чем-то особливо, и онпочувствовал это. Он остановился и вдруг спросил себя: "Отчего сия грустьмоя даже до упадка духа?" и с удивлением постиг тотчас же, что сия внезапнаягрусть его происходит повидимому от самой малой и особливой причины: дело втом, что в толпе, теснившейся сейчас у входа в келью, заприметил он междупрочими волнующимися и Алешу, и вспомнил он, что, увидав его, тотчас жепочувствовал тогда в сердце своем как бы некую боль. "Да неужто же сеймладый столь много значит ныне в сердце моем?" вдруг с удивлением вопросилон себя. В эту минуту Алеша как раз проходил мимо него, как бы поспешаякуда-то, но не в сторону храма. Взоры их встретились. Алеша быстро отвелсвои глаза и опустил их в землю, и уже по одному виду юноши отец Паисийдогадался, какая в минуту сию происходит в нем сильная перемена. - Или и ты соблазнился? - воскликнул вдруг отец Паисий, - да неужто жеи ты с маловерными! - прибавил он горестно. Алеша остановился и как-то неопределенно взглянул на отца Паисия, носнова быстро отвел глаза и снова опустил их к земле. Стоял же боком и неповернулся лицом к вопрошавшему. Отец Паисий наблюдал внимательно. - Куда же поспешаешь? К службе благовестят, - вопросил он вновь, ноАлеша опять ответа не дал. - Али из скита уходишь? Как же не спросясь-то, не благословясь? Алеша вдруг криво усмехнулся, странно, очень странно вскинул навопрошавшего отца свои очи, на того, кому вверил его умирая бывшийруководитель его, бывший владыка сердца и ума его, возлюбленный старец его,и вдруг, все попрежнему без ответа, махнул рукой, как бы не заботясь даже ио почтительности, и быстрыми шагами пошел к выходным вратам вон из скита. - Возвратишься еще! - прошептал отец Паисий, смотря во след ему сгорестным удивлением.