II. Такая минутка

Отец Паисий, конечно, не ошибся, решив, что его "милый мальчик" сноваворотится, и даже может быть (хотя и не вполне, но все же прозорливо),проник в истинный смысл душевного настроения Алеши. Тем не менее признаюсьоткровенно, что самому мне очень было бы трудно теперь передать ясно точныйсмысл этой странной и неопределенной минуты в жизни столь излюбленного мноюи столь еще юного героя моего рассказа. На горестный вопрос отца Паисия,устремленный к Алеше: "или и ты с маловерными?" - я, конечно, мог бы ствердостью ответить за Алешу: "Нет, он не с маловерными", Мало того, тутбыло даже совсем противоположное: все смущение его произошло именно от того,что он много веровал. Но смущение все же было, все же произошло и было стольмучительно, что даже и потом, уже долго спустя, Алеша считал этот горестныйдень одним из самых тягостных и роковых дней своей жизни. Если же спросятпрямо: "Неужели же вся эта тоска и такая тревога могли в нем произойти лишьпотому, что тело его старца, вместо того чтобы немедленно начать производитьисцеления, подверглось напротив того раннему тлению", - то отвечу на это необинуясь: "Да, действительно было так". Попросил бы только читателя неспешить еще слишком смеяться над чистым сердцем моего юноши. Сам же я нетолько не намерен просить за него прощенья, или извинять и оправдыватьпростодушную его веру его юным возрастом, например, или малыми успехами впройденных им прежде науках и пр. и пр., но сделаю даже напротив и твердозаявлю, что чувствую искреннее уважение к природе сердца его. Без сомнения,иной юноша, принимающий впечатления сердечные осторожно, уже умеющий любитьне горячо, а лишь тепло, с умом хотя и верным, но слишком уж, судя повозрасту, рассудительным (а потому дешевым), такой юноша, говорю я, избег бытого, что случилось с моим юношей, но в иных случаях, право, почтеннееподдаться иному увлечению, хотя бы и неразумному, но все же от великой любвипроисшедшему, чем вовсе не поддаться ему. А в юности тем паче, ибонеблагонадежен слишком уж постоянно рассудительный юноша и дешева цена ему -вот мое мнение! "Но, - воскликнут тут, пожалуй, разумные люди, - нельзя жевсякому юноше веровать в такой предрассудок и ваш юноша не указ остальным".На это я отвечу опять-таки: да, мой юноша веровал, веровал свято и нерушимо,но я все-таки не прошу за него прощения. Видите ли: хоть я и заявил выше (и может быть слишком поспешно), чтообъясняться, извиняться и оправдывать героя моего не стану, но вижу, чтонечто все же необходимо уяснить для дальнейшего понимания рассказа. Вот чтоскажу: тут не то чтобы чудеса. Не легкомысленное в своем нетерпении было тутожидание чудес. И не для торжества убеждений каких-либо понадобились тогдачудеса Алеше (это-то уже вовсе нет), не для идеи какой-либо прежней,предвзятой, которая бы восторжествовала поскорей над другою, - о нет, совсемнет: тут во всем этом и прежде всего, на первом месте, стояло пред ним лицо,и только лицо, - лицо возлюбленного старца его, лицо того праведника,которого он до такого обожания чтил. То-то и есть, что вся любовь, таившаясяв молодом и чистом сердце его ко "всем и вся", в то время и во весьпредшествовавший тому год, как бы вся временами сосредоточивалась, и можетбыть даже неправильно, лишь на одном существе преимущественно, по крайнеймере в сильнейших порывах сердца его, - на возлюбленном старце его, теперьпочившем. Правда, это существо столь долго стояло пред ним как идеалбесспорный, что все юные силы его и все стремление их и не могли уже ненаправиться к этому идеалу исключительно, а минутами, так даже и до забвения"всех и вся". (Он вспоминал потом сам, что в тяжелый день этот забыл совсемо брате Дмитрии, о котором так заботился и тосковал накануне; забыл тожеснести отцу Илюшечки двести рублей, что с таким жаром намеревался исполнитьтоже накануне.) Но не чудес опять-таки ему нужно было, а лишь "высшейсправедливости", которая была, по верованию его, нарушена и чем так жестокои внезапно было поранено сердце его. И что в том, что "справедливость" эта,в ожиданиях Алеши, самим ходом дела, приняла форму чудес, немедленноожидаемых от праха обожаемого им бывшего руководителя его? Но ведь такмыслили и ожидали и все в монастыре, те даже, пред умом которых преклонялсяАлеша. Сам отец Паисий например, и вот Алеша, не тревожа себя никакимисомнениями, облек и свои мечты в ту же форму, в какую и все облекли. Да идавно уже это так устроилось в сердце его, целым годом монастырской жизниего, и сердце его взяло уже привычку так ожидать. Но справедливости жаждал,справедливости, а не токмо лишь чудес! И вот тот, который должен бы был, поупованиям его, быть вознесен превыше всех в целом мире, - тот самый, вместославы, ему подобавшей, вдруг низвержен и опозорен! За что? Кто судил? Ктомог так рассудить - вот вопросы, которые тотчас же измучили неопытное идевственное сердце его. Не мог он вынести без оскорбления, без озлоблениядаже сердечного, что праведнейший из праведных предан на такое насмешливое излобное глумление столь легкомысленной и столь ниже его стоявшей толпе. Ну,и пусть бы не было чудес вовсе, пусть бы ничего не объявилось чудного и неоправдалось немедленно ожидаемое, - но зачем же объявилось бесславие, зачемпопустился позор, зачем это поспешное тление, "предупредившее естество", какговорили злобные монахи? Зачем это "указание", которое они с такимторжеством выводят теперь вместе с отцом Ферапонтом, и зачем они верят, чтополучили даже право так выводить? Где же провидение и перст его? К чемусокрыло оно свой перст "в самую нужную минуту" (думал Алеша) и как бы самозахотело подчинить себя слепым, немым, безжалостным законам естественным? Вот отчего точилось кровью сердце Алеши, и уж конечно, как я сказалуже, прежде всего тут стояло лицо, возлюбленное им более всего в мире и оноже "опозоренное", оно же и "обесславленное"! Пусть этот ропот юноши моегобыл легкомыслен и безрассуден, но опять-таки, в третий раз повторяю (исогласен вперед, что может быть тоже с легкомыслием): я рад, что мой юношаоказался не столь рассудительным в такую минуту, ибо рассудку всегда придетвремя у человека неглупого, а если уж и в такую исключительную минуту неокажется любви в сердце юноши, то когда же придет она? Не захочу однако жеумолчать при сем случае и о некотором странном явлении, хотя и мгновенно, новсе же обнаружившемся в эту роковую и сбивчивую для Алеши минуту в уме его.Это новое объявившееся и мелькнувшее нечто состояло в некотором мучительномвпечатлении от неустанно припоминавшегося теперь Алешей вчерашнего егоразговора с братом Иваном. Именно теперь. О, не то чтобы что-нибудь былопоколеблено в душе его из основных, стихийных, так-сказать, ее верований.Бога своего он любил и веровал в него незыблемо, хотя и возроптал было нанего внезапно. Но все же какое-то смутное, но мучительное и злое впечатлениеот припоминания вчерашнего разговора с братом Иваном вдруг теперь сновазашевелилось в душе его и все более и более просилось выйти на верх ее.Когда уже стало сильно смеркаться, проходивший сосновою рощей из скита кмонастырю Ракитин вдруг заметил Алешу, лежавшего под деревом лицом к земле,недвижимого и как бы спящего. Он подошел и окликнул его: - Ты здесь, Алексей? Да неужто же ты... - произнес была он удивленный,но не докончив остановился. Он хотел сказать: "Неужто ж ты до того дошел?"Алеша не взглянул на него, но по некоторому движению его Ракитин сейчасдогадался, что он его слышит и понимает. - Да что с тобой? - продолжал он удивляться, но удивление уже началосменяться в лице его улыбкой, принимавшею все более и более насмешливоевыражение. - Послушай, да ведь я тебя ищу уже больше двух часов. Ты вдруг пропалоттудова. Да что ты тут делаешь? Какие это с тобой благоглупости? Да взглянихоть на меня-то... Алеша поднял голову, сел и прислонился спиной к дереву. Он не плакал,но лицо его выражало страдание, а во взоре виднелось раздражение. Смотрел онвпрочем не на Ракитина, а куда-то в сторону. - Знаешь, ты совсем переменился в лице. Никакой этой кротости прежнейпресловутой твоей нет. Осердился на кого что ли? Обидели? - Отстань! - проговорил вдруг Алеша, все попрежнему не глядя на него иустало махнув рукой. - Ого, вот мы как! Совсем как и прочие смертные стали покрикивать. Этоиз ангелов-то! Ну, Алешка, удивил ты меня, знаешь ты это, искренно говорю.Давно я ничему здесь не удивляюсь. Ведь я все же тебя за образованногочеловека почитал... Алеша наконец поглядел на него, но как-то рассеянно, точно все еще малоего понимая. - Да неужель ты только оттого, что твой старик провонял? Да неужели жеты верил серьезно, что он чудеса отмачивать начнет? - воскликнул Ракитин,опять переходя в самое искреннее изумление. - Верил, верую и хочу веровать, и буду веровать, ну чего тебе еще! -раздражительно прокричал Алеша. - Да ничего ровно, голубчик. Фу чорт, да этому тринадцатилетнийшкольник теперь не верит. А впрочем чорт... Так ты вот и рассердился теперьна бога-то своего, взбунтовался: чином дескать обошли, к празднику ордена недали! Эх вы! Алеша длинно и как-то прищурив глаза посмотрел на Ракитина и в глазахего что-то вдруг сверкнуло... но не озлобление на Ракитина. - Я против бога моего не бунтуюсь, я только "мира его не принимаю", -криво усмехнулся вдруг Алеша. - Как это мира не принимаешь? - капельку подумал над его ответомРакитин. - Что за билиберда? Алеша не ответил. - Ну довольно о пустяках-то, теперь к делу: ел ты сегодня? - Не помню... ел, кажется. - Тебе надо подкрепиться, судя по лицу-то. Сострадание ведь на тебяглядя берет. Ведь ты и ночь не спал, я слышал, заседание у вас там было. Апотом вся эта возня и мазня... Всего-то антидорцу кусочек надо быть пожевал.Есть у меня с собой в кармане колбаса, давеча из города захватил на всякийслучай, сюда направляясь, только ведь ты колбасы не станешь... - Давай колбасы. - Эге! так ты вот как! Значит совсем уж бунт, баррикады! Ну брат этимделом пренебрегать нечего. Зайдем ко мне... Я бы водочки сам теперь тяпнул,смерть устал. Водки-то небось не решишься... аль выпьешь? - Давай и водки. - Эвона! Чудно, брат! - дико посмотрел Ракитин. - Ну да так или этак,водка иль колбаса, а дело это лихое, хорошее и упускать невозможно, идем! Алеша молча поднялся с земли и пошел за Ракитиным. - Видел бы это брат Ваничка, так как бы изумился! Кстати, братец твойИван Федорович сегодня утром в Москву укатил, знаешь ты это? - Знаю, - безучастно произнес Алеша, и вдруг мелькнул у него в умеобраз брата Дмитрия, но только мелькнул, и хоть напомнил что-то, какое-тодело спешное, которого уже нельзя более ни на минуту откладывать, какой-тодолг, обязанность страшную, но и это воспоминание не произвело никакого нанего впечатления, не достигло сердца его, в тот же миг вылетело из памяти изабылось. Но долго потом вспоминал об этом Алеша. - Братец твой Ваничка изрек про меня единожды, что я "бездарныйлиберальный мешок". Ты же один разик тоже не утерпел и дал мне понять, что я"бесчестен"... Пусть! Посмотрю-ка я теперь на вашу даровитость и честность(окончил это Ракитин уже про себя, шепотом). Тьфу, слушай! - заговорил онснова громко, - минуем-ка монастырь, пойдем по тропинке прямо в город... Гм.Мне бы кстати надо к Хохлаковой зайти. Вообрази: я ей отписал о всемприключившемся, и представь, она мне мигом отвечает запиской, карандашом(ужасно любит записки писать эта дама), что "никак она не ожидала от такогопочтенного старца, как отец Зосима - такого поступка!" Так ведь и написала:"поступка"! Тоже ведь озлилась: эх вы все! Постой! - внезапно прокричал онопять, вдруг остановился и, придержав Алешу за плечо, остановил и его: - Знаешь, Алешка, - пытливо глядел он ему в глаза, весь подвпечатлением внезапной новой мысли, вдруг его осиявшей, и хоть сам и смеялсянаружно, но видимо боясь выговорить вслух эту новую внезапную мысль свою, дотого он все еще не мог поверить чудному для него и никак неожиданномунастроению, в котором видел теперь Алешу, - Алешка, знаешь, куда мы всеголучше бы теперь пошли? - выговорил он, наконец, робко и искательно. - Все равно... куда хочешь. - Пойдем-ка к Грушеньке, а? Пойдешь? - весь даже дрожа от робкогоожидания, изрек наконец Ракитин. - Пойдем к Грушеньке, - спокойно и тотчас же ответил Алеша, и уж этобыло до того неожиданно для Ракитина, то есть такое скорое и спокойноесогласие, что он чуть было не отпрыгнул назад. - Н-ну!.. вот! - прокричал было он в изумлении, но вдруг, крепкоподхватив Алешу под руку, быстро повлек его по тропинке, все еще ужасноопасаясь, что в том исчезнет решимость. Шли молча, Ракитин даже заговоритьбоялся. - А рада-то как она будет, рада-то... - пробормотал было он, но опятьпримолк. Да и вовсе не для радости Грушенькиной он влек к ней Алешу; был ончеловек серьезный и без выгодной для себя цели ничего не предпринимал. Цельже у него теперь была двоякая, во-первых, мстительная, то есть увидеть"позор праведного" и вероятное "падение" Алеши "из святых во грешники", чемон уже заранее упивался, а во-вторых, была у него тут в виду и некотораяматериальная, весьма для него выгодная цель, о которой будет сказано ниже. "Значит такая минутка вышла", думал он про себя весело и злобно, "вотмы стало быть и изловим ее за шиворот, минутку-то эту, ибо она нам весьмаподобающая".