I. В лакейской

 

 

Дом Федора Павловича Карамазова стоял далеко не в самом центре города,

но и не совсем на окраине. Был он довольно ветх, но наружность имел

приятную: одноэтажный, с мезонином, окрашенный серенькою краской и с красною

железною крышкой. Впрочем, мог еще простоять очень долго, был поместителен и

уютен. Много было в нем разных чуланчиков, разных пряток и неожиданных

лесенок. Водились в нем крысы, но Федор Павлович на них не вполне сердился:

"все же не так скучно по вечерам, когда остаешься один". А он действительно

имел обыкновение отпускать слуг на ночь во флигель и в доме сам запирался

один на всю ночь. Флигель этот стоял на дворе, был обширен и прочен; в нем

же определил Федор Павлович быть и кухне, хотя кухня была и в доме; не любил

он кухонного запаха и кушанье приносили через двор зимой и летом. Вообще дом

был построен на большую семью, и господ и слуг можно было бы поместить

впятеро больше. Но в момент нашего рассказа в доме жил лишь Федор Павлович с

Иваном Федоровичем, а в людском флигеле всего только три человека прислуги:

старик Григорий, старуха Марфа, его жена, и слуга Смердяков, еще молодой

человек. Приходится сказать несколько поподробнее об этих трех служебных

лицах. О старике Григорие Васильевиче Кутузове мы впрочем уже говорили

довольно. Это был человек твердый и неуклонный, упорно и прямолинейно идущий

к своей точке, если только эта точка по каким-нибудь причинам (часто

удивительно нелогическим) становилась пред ним как непреложная истина.

Вообще говоря он был честен и неподкупен. Жена его, Марфа Игнатьевна,

несмотря на то, что пред волей мужа беспрекословно всю жизнь склонялась,

ужасно приставала к нему, например, тотчас после освобождения крестьян, уйти

от Федора Павловича в Москву и там начать какую-нибудь торговлишку (у них

водились кое-какие деньжонки); но Григорий решил тогда же и раз навсегда,

что баба врет, "потому что всякая баба бесчестна", но что уходить им от

прежнего господина не следует, каков бы он там сам ни был, "потому что это

ихний таперича долг".

- Ты понимаешь ли что есть долг? - обратился он к Марфе Игнатьевне.

- Про долг я понимаю, Григорий Васильевич, но какой нам тут долг, чтобы

нам здесь оставаться, того ничего не пойму, - ответила твердо Марфа

Игнатьевна.

- И не понимай, а оно так будет. Впредь молчи. Так и вышло: они не

ушли, а Федор Павлович назначил им жалованье, небольшое, и жалованье

выплачивал. Григорий знал к тому же, что он на барина имеет влияние

неоспоримое. Он чувствовал это, и это было справедливо: хитрый и упрямый

шут, Федор Павлович, очень твердого характера "в некоторых вещах жизни", как

он сам выражался, бывал, к собственному удивлению своему, весьма даже

слабоват характером в некоторых других "вещах жизни". И он сам знал в каких,

знал и боялся многого. В некоторых вещах жизни надо было держать ухо востро,

и при этом тяжело было без верного человека, а Григорий был человек

вернейший. Даже так случалось, что Федор Павлович много раз в продолжение

своей карьеры мог быть бит, и больно бит, и всегда выручал Григорий, хотя

каждый раз прочитывал ему после того наставление. Но одни побои не испугали

бы Федора Павловича: бывали высшие случаи и даже очень тонкие и сложные,

когда Федор Павлович и сам бы не в состоянии пожалуй был определить ту

необычайную потребность в верном и близком человеке, которую он моментально

и непостижимо вдруг иногда начинал ощущать в себе. Это были почти

болезненные случаи: развратнейший и в сладострастии своем часто жестокий,

как злое насекомое, Федор Павлович вдруг ощущал в себе иной раз, пьяными

минутами, духовный страх и нравственное сотрясение, почти так-сказать даже

физически отзывавшееся в душе его. "Душа у меня точно в горле трепещется в

эти разы", говаривал он иногда. Вот в эти-то мгновения он и любил, чтобы

подле, по близости, пожалуй хоть и не в той комнате, а во флигеле, был такой

человек, преданный, твердый, совсем не такой как он, не развратный, который

хотя бы все это совершающееся беспутство и видел, и знал все тайны, но все

же из преданности допускал бы это все, не противился, главное - не укорял и

ничем бы не грозил, ни в сем веке, ни в будущем; а в случае нужды так бы и

защитил его, - от кого? От кого-то неизвестного, но страшного и опасного.

Дело было именно в том, чтобы был непременно другой человек, старинный и

дружественный, чтобы в больную минуту позвать его, только с тем, чтобы

всмотреться в его лицо, пожалуй переброситься словцом, совсем даже

посторонним каким-нибудь, и коли он ничего, не сердится, то как-то и легче

сердцу, а коли сердится, ну, тогда грустней. Случалось (но впрочем

чрезвычайно редко), что Федор Павлович шел даже ночью во флигель будить

Григория, чтобы тот на минутку пришел к нему. Тот приходил, и Федор Павлович

заговаривал о совершеннейших пустяках и скоро отпускал, иногда даже с

насмешечкой и шуточкой, а сам, плюнув, ложился спать и спал уже сном

праведника. Нечто в этом роде случилось с Федором Павловичем и по приезде

Алеши. Алеша "пронизал его сердце" тем, что "жил, все видел и ничего не

осудил". Мало того, принес с собою небывалую вещь: совершенное отсутствие

презрения к нему, старику, напротив всегдашнюю ласковость и совершенно

натуральную прямодушную привязанность к нему, столь мало ее заслужившему.

Все это было для старого потаскуна и бессемейника совершенным сюрпризом,

совсем для него, любившего доселе одну лишь "скверну", неожиданным. По уходе

Алеши он признался себе, что понял кое-что, чего доселе не хотел понимать.

Я уже упоминал в начале моего рассказа, как Григорий ненавидел Аделаиду

Ивановну, первую супругу Федора Павловича и мать первого сына его, Дмитрия

Федоровича, и как, наоборот, защищал вторую его супругу, кликушу, Софью

Ивановну, против самого своего господина и против всех, кому бы пришло на ум

молвить о ней худое или легкомысленное слово. В нем симпатия к этой

несчастной обратилась во что-то священное, так что и двадцать лет спустя он

бы не перенес, от кого бы то ни шло, даже худого намека о ней и тотчас бы

возразил обидчику. По наружности своей Григорий был человек холодный и

важный, не болтливый, выпускающий слова веские, нелегкомысленные. Точно так

же невозможно было бы разъяснить в нем с первого взгляда: любил он свою

безответную, покорную жену или нет, а между тем он ее действительно любил и

та конечно, это понимала. Эта Марфа Игнатьевна была женщина не только не

глупая, но может быть и умнее своего супруга, по меньшей мере рассудительнее

его в делах житейских, а между тем она ему подчинялась безропотно и

безответно, с самого начала супружества, и бесспорно уважала его за духовный

верх. Замечательно, что оба они, всю жизнь свою, чрезвычайно мало говорили

друг с другом, разве о самых необходимых и текущих вещах. Важный и

величественный Григорий обдумывал все свои дела и заботы всегда один, так

что Марфа Игнатьевна раз навсегда давно уже поняла, что в советах ее он

совсем не нуждается. Она чувствовала, что муж ценит ее молчание и признает

за это в ней ум. Бить он ее никогда не бивал, разве всего только один раз,

да и то слегка. В первый год брака Аделаиды Ивановны с Федором Павловичем,

раз в деревне, деревенские девки и бабы, тогда еще крепостные, собраны были

на барский двор попеть и поплясать. Начали "во лузях", и вдруг Марфа

Игнатьевна, тогда еще женщина молодая, выскочила вперед пред хором и

прошлась "русскую" особенным манером, не по-деревенскому как бабы, а как

танцевала она, когда была дворовою девушкой у богатых Миусовых на домашнем

помещичьем их театре, где обучал актеров танцовать выписанный из Москвы

танцмейстер. Григорий видел, как прошлась его жена, и дома у себя в избе,

через час, поучил ее, потаскав маленько за волосы. Но тем и кончились раз

навсегда побои и не повторялись более ни разу во всю жизнь, да и Марфа

Игнатьевна закаялась с тех пор танцовать.

Детей им бог не дал, был один ребеночек, да и тот умер. Григорий же

видимо любил детей, даже не скрывал этого, то-есть не стыдился выказывать.

Дмитрия Федоровича он к себе принял на руки, когда сбежала Аделаида

Ивановна, трехлетним мальчиком и провозился с ним почти год, сам гребешком

вычесывал, сам даже обмывал его в корыте. Потом хлопотал он и с Иваном

Федоровичем, и с Алешей, за что и получил пощечину; но об этом обо всем я

уже повествовал. Собственный же ребеночек порадовал его лишь одною надеждой,

когда Марфа Игнатьевна еще была беременна. Когда же родился, то поразил его

сердце скорбью и ужасом. Дело в том, что родился этот мальчик шестипалым.

Увидя это, Григорий был до того убит, что не только молчал вплоть до самого

дня крещения, но и нарочно уходил молчать в сад. Была весна, и он все три

дня копал гряды в огороде в саду. На третий день приходилось крестить

младенца; Григорий к этому времени уже нечто сообразил. Войдя в избу, где

собрался причт и пришли гости и наконец сам Федор Павлович, явившийся лично

в качестве восприемника, он вдруг заявил, что ребенка "не надо бы крестить

вовсе", - заявил не громко, в словах не распространялся, еле выцеживал по

словечку, а только тупо и пристально смотрел при этом на священника.

- Почему так? - с веселым удивлением осведомился священник.

- Потому это... дракон... - пробормотал Григорий.

- Как дракон, какой дракон?

Григорий промолчал некоторое время.

- Смешение природы произошло... - пробормотал он, хоть и весьма неясно,

но очень твердо, и видимо не желая больше распространяться.

Посмеялись, и, разумеется, бедненького ребеночка окрестили. Григорий

молился у купели усердно, но мнения своего о новорожденном не изменил.

Впрочем ничему не помешал, только все две недели, как жил болезненный

мальчик, почти не глядел на него, даже замечать не хотел и большею частью

уходил из избы. Но когда мальчик через две недели помер от молочницы, то сам

его уложил в гробик, с глубокою тоской смотрел на него, и когда засыпали

неглубокую маленькую его могилку, стал на колени и поклонился могилке в

землю. С тех пор многие годы он ни разу о своем ребенке не упомянул, да и

Марфа Игнатьевна ни разу при нем про ребенка своего не вспоминала, а когда с

кем случалось говорить о своем "деточке", то говорила шопотом, хотя бы тут и

не было Григория Васильевича. По замечанию Марфы Игнатьевны, он, с самой той

могилки, стал по преимуществу заниматься "божественным", читал Четии-Минеи,

больше молча и один, каждый раз надевая большие свои серебряные круглые

очки. Редко читывал вслух, разве великим постом. Любил книгу Иова, добыл

откуда-то список слов и проповедей "богоносного отца нашего Исаака Сирина",

читал его упорно и многодетно, почти ровно ничего не понимал в нем, но за

это-то может быть, наиболее ценил и любил эту книгу. В самое последнее время

стал прислушиваться и вникать в хлыстовщину, на что по соседству оказался

случай, видимо был потрясен, но переходить в новую веру не заблагорассудил.

Начетливость "от божественного" разумеется придала его физиономии еще пущую

важность.

Может быть он склонен был к мистицизму. А тут как нарочно случай

появления на свет его шестипалого младенца и смерть его совпали как раз с

другим весьма странным, неожиданным и оригинальным случаем, оставившим на

душе его, как однажды он сам впоследствии выразился, "печать". Так

случилось, что в тот самый день как похоронили шестипалого крошку, Марфа

Игнатьевна, проснувшись ночью, услышала словно плач новорожденного ребенка.

Она испугалась и разбудила мужа. Тот прислушался и заметил, что скорее это

кто-нибудь стонет, "женщина будто бы". Он встал, оделся; была довольно

теплая майская ночь. Выйдя на крыльцо, он ясно вслушался, что стоны идут из

сада. Но сад был на ночь запираем со двора на замок, попасть же в него кроме

этого входа нельзя было, потому что кругом всего сада шел крепкий и высокий

забор. Воротясь домой, Григорий засветил фонарь, взял садовый ключ, и, не

обращая внимания на истерический ужас своей супруги, все еще уверявшей, что

она слышит детский плач и что это плачет наверно ее мальчик и зовет ее,

молча пошел в сад. Тут он ясно уразумел, что стоны идут из их баньки,

стоявшей в саду, недалеко от калитки, и что стонет взаправду женщина.

Отворив баню, он увидал зрелище, пред которым остолбенел: городская

юродивая, скитавшаяся по улицам и известная всему городу, по прозвищу

Лизавета Смердящая, забравшись в их баню, только что родила младенца.

Младенец лежал подле нее, а она помирала подле него. Говорить ничего не

говорила, уже по тому одному, что не умела говорить. Но все это надо бы

разъяснить особо...