VII. СЕМИНАРИСТ-КАРЬЕРИСТ

 

 

Алеша довел своего старца в спаленку и усадил на кровать. Это была

очень маленькая комнатка с необходимою мебелью; кровать была узенькая,

железная, а на ней вместо тюфяка один только войлок. В уголку, у икон, стоял

налой, а на нем лежали крест и Евангелие. Старец опустился на кровать в

бессилии; глаза его блестели и дышал он трудно. Усевшись, он пристально и

как бы обдумывая нечто посмотрел на Алешу.

- Ступай, милый, ступай, мне и Порфирия довольно, а ты поспеши. Ты там

нужен, ступай к отцу игумену, за обедом и прислужи.

- Благословите здесь остаться, - просящим голосом вымолвил Алеша.

- Ты там нужнее. Там миру нет. Прислужишь и пригодишься. Подымутся

беси, молитву читай. И знай, сынок (старец любил его так называть), что и

впредь тебе не здесь место. Запомни сие, юноша. Как только сподобит бог

преставиться мне - и уходи из монастыря. Совсем иди.

Алеша вздрогнул.

- Чего ты? Не здесь твое место пока. Благословляю тебя на великое

послушание в миру. Много тебе еще странствовать. И ожениться должен будешь,

должен. Все должен будешь перенести, пока вновь прибудеши. А дела много

будет. Но в тебе не сомневаюсь, потому и посылаю тебя. С тобой Христос.

Сохрани его и он сохранит тебя. Горе узришь великое и в горе сем счастлив

будешь. Вот тебе завет: в горе счастья ищи. Работай, неустанно работай.

Запомни слово мое отныне, ибо хотя и буду еще беседовать с тобой, но не

только дни, а и часы мои сочтены.

В лице Алеши опять изобразилось сильное движение. Углы губ его

тряслись.

- Чего же ты снова? - тихо улыбнулся старец. - Пусть мирские слезами

провожают своих покойников, а мы здесь отходящему отцу радуемся. Радуемся и

молим о нем. Оставь же меня. Молиться надо. Ступай и поспеши. Около братьев

будь. Да не около одного, а около обоих.

Старец поднял руку благословить. Возражать было невозможно, хотя Алеше

чрезвычайно хотелось остаться. Хотелось ему еще спросить, и даже с языка

срывался вопрос: что предозначал этот земной поклон брату Дмитрию? но он не

посмел спросить. Он знал, что старец и сам бы, без вопроса, ему разъяснил,

если бы можно было. Но значит не было на то его воли. А поклон этот страшно

поразил Алешу; он веровал слепо, что в нем был таинственный смысл.

Таинственный, а может быть и ужасный. Когда он вышел за ограду скита, чтобы

поспеть в монастырь к началу обеда у игумена (конечно, чтобы только

прислужить за столом), у него вдруг больно сжалось сердце, и он остановился

на месте: пред ним как бы снова прозвучали слова старца, предрекавшего столь

близкую кончину свою. Что предрекал, да еще с такою точностию, старец, то

должно было случиться несомненно, Алеша веровал тому свято. Но как же он

останется без него, как же будет он не видеть его, не слышать его? И куда он

пойдет? Велит не плакать и идти из монастыря, господи! Давно уже Алеша не

испытывал такой тоски. Он пошел поскорее лесом, отделявшим скит от

монастыря, и, не в силах даже выносить свои мысли, до того они давили его,

стал смотреть на вековые сосны по обеим сторонам лесной дорожки. Переход был

не длинен, шагов в пятьсот не более; в этот час никто бы не мог и

повстречаться, но вдруг на первом изгибе дорожки он заметил Ракитина. Тот

поджидал кого-то.

- Не меня ли ждешь? - спросил поравнявшись с ним Алеша.

- Именно тебя, - усмехнулся Ракитин. - Поспешаешь к отцу игумену. Знаю;

у того стол. С самого того времени, как архиерея с генералом Пахатовым

принимал, помнишь, такого стола еще не было. Я там не буду, а ты ступай,

соусы подавай. Скажи ты мне, Алексей, одно: что сей сон значит? я вот что

хотел спросить.

- Какой сон?

- А вот земной-то поклон твоему братцу Дмитрию Федоровичу. Да еще как

лбом-то стукнулся!

- Это ты про отца Зосиму?

- Да, про отца Зосиму.

- Лбом?

- А, непочтительно выразился! Ну, пусть непочтительно. Итак, что же сей

сон означает?

- Не знаю, Миша, что значит.

- Так я и знал, что он тебе это не объяснит. Мудреного тут конечно нет

ничего, одни бы кажись всегдашние благоглупости. Но фокус был проделан

нарочно. Вот теперь и заговорят все святоши в городе и по губернии разнесут:

"Что дескать сей сон означает?" По моему, старик действительно прозорлив:

уголовщину пронюхал. Смердит у вас.

- Какую уголовщину?

Ракитину видимо хотелось что-то высказать.

- В вашей семейке она будет, эта уголовщина. Случится она между твоими

братцами и твоим богатеньким батюшкой. Вот отец Зосима и стукнулся лбом на

всякий будущий случай. Потом, что случится: "ах, ведь это старец святой

предрек, напророчествовал", - хотя какое бы в том пророчество, что он лбом

стукнулся? Нет, это, дескать, эмблема была, аллегория, и чорт знает что!

Расславят, запомнят: преступление, дескать, предугадал, преступника отметил.

У юродивых и все так: на кабак крестится, а в храм камнями мечет. Так и твой

старец: праведника палкой вон, а убийце в ноги поклон.

- Какое преступление? Какому убийце! Что ты? - Алеша стал как вкопаный,

остановился и Ракитин.

- Какому? Быдто не знаешь? Бьюсь об заклад, что ты сам уж об этом

думал. Кстати, это любопытно: слушай, Алеша, ты всегда правду говоришь, хотя

всегда между двух стульев садишься: думал ты об этом или не думал, отвечай?

- Думал, - тихо ответил Алеша. Даже Ракитин смутился.

- Что ты? Да неужто и ты уж думал? - вскричал он.

- Я... я не то чтобы думал, - пробормотал Алеша, - а вот как ты сейчас

стал про это так странно говорить, то мне и показалось, что я про это сам

думал.

- Видишь (и как ты это ясно выразил), видишь? Сегодня, глядя на папашу

и на братца Митеньку, о преступлении подумал? Стало быть, не ошибаюсь же я?

- Да подожди, подожди, - тревожно прервал Алеша, - из чего ты-то все

это видишь?.. Почему это тебя так занимает, вот первое дело.

- Два вопроса раздельные, но естественные. Отвечу на каждый порознь.

Почему вижу? Ничего я бы тут не видел, если бы Дмитрия Федоровича, брата

твоего, вдруг сегодня не понял всего, как есть, разом и вдруг, всего как он

есть. По какой-то одной черте так и захватил его разом всего. У этих

честнейших, но любострастных людей есть черта, которую не переходи. Не то -

не то он и папеньку ножем пырнет. А папенька пьяный и невоздержный

беспутник, никогда и ни в чем меры не понимал - не удержатся оба и бух оба в

канаву...

- Нет, Миша, нет, если только это, так ты меня ободрил. До того не

дойдет.

- А ты чего весь трясешься? Знаешь ты штуку? Пусть он и честный

человек, Митенька-то (он глуп, но честен); но он - сладострастник. Вот его

определение и вся внутренняя суть. Это отец ему передал свое подлое

сладострастие. Ведь я только на тебя, Алеша, дивлюсь: как это ты

девственник? Ведь и ты Карамазов! Ведь в вашем семействе сладострастие до

воспаления доведено. Ну вот эти три сладострастника друг за другом теперь и

следят... с ножами за сапогом. Состукнулись трое лбами, а ты пожалуй

четвертый.

- Ты про эту женщину ошибаешься. Дмитрий ее... презирает, - как-то

вздрагивая проговорил Алеша.

- Грушеньку-то? Нет, брат, не презирает. Уж когда невесту свою в явь на

нее променял, то не презирает. Тут... тут, брат, нечто, чего ты теперь не

поймешь. Тут влюбится человек в какую-нибудь красоту, в тело женское, или

даже только в часть одну тела женского (это сладострастник может понять), то

и отдаст за нее собственных детей, продаст отца и мать, Россию и отечество;

будучи честен, пойдет и украдет; будучи кроток - зарежет, будучи верен -

изменит. Певец женских ножек, Пушкин, ножки в стихах воспевал; другие не

воспевают, а смотреть на ножки не могут без судорог. Но ведь не одни

ножки... Тут, брат, презрение не помогает, хотя бы он и презирал Грушеньку.

И презирает, да оторваться не может.

- Я это понимаю, - вдруг брякнул Алеша.

- Быдто? И впрямь, стало быть ты это понимаешь, коли так с первого

слова брякнул, что понимаешь, - с злодорадством проговорил Ракитин. - Ты это

нечаянно брякнул, это вырвалось. Тем драгоценнее признание: стало быть, тебе

уж знакомая тема, об этом уж думал, о сладострастьи-то! Ax ты, девственник!

Ты, Алешка, тихоня, ты святой, я согласен, но ты тихоня и чорт знает о чем

ты уж не думал, чорт знает, что тебе уж известно! Девственник, а уж такую

глубину прошел, - я тебя давно наблюдаю. Ты сам Карамазов, ты Карамазов

вполне - стало быть, значит же что-нибудь порода и подбор. По отцу

сладострастник, по матери юродивый. Чего дрожишь? Аль правду говорю? Знаешь

что: Грушенька просила меня "приведи ты его (тебя, то-есть), я с него ряску

стащу". Да ведь как просила-то: приведи да приведи! Подумал только: чем ты

это ей так любопытен? Знаешь, необычайная и она женщина тоже!

- Кланяйся, скажи, что не приду, - криво усмехнулся Алеша.Договаривай,

Михаил, о чем зачал, я тебе потом мою мысль скажу.

- Чего тут договаривать, все ясно. Все это, брат, старая музыка. Если

уж и ты сладострастника в себе заключаешь, то что же брат твой Иван,

единоутробный? Ведь и он Карамазов. В этом весь ваш Карамазовский вопрос

заключается: сладострастники, стяжатели и юродивые! Брат твой Иван теперь

богословские статейки пока в шутку по какому-то глупейшему неизвестному

расчету печатает, будучи сам атеистом, и в подлости этой сам сознается -

брат твой этот, Иван. Кроме того, от братца Мити невесту себе отбивает, ну и

этой цели, кажется, что достигнет. Да еще как: с согласия самого Митеньки,

потому что Митенька сам ему невесту свою уступает, чтобы только отвязаться

от нее, да уйти поскорей к Грушеньке. И все это при всем своем благородстве

и бескорыстии, заметь себе это. Вот эти-то люди самые роковые и есть! Чорт

вас разберет после этого: сам подлость свою сознает и сам в подлость лезет!

Слушай дальше: Митеньке теперь пересекает дорогу старикашка-отец. Ведь тот

по Грушеньке с ума вдруг сошел, ведь у него слюна бежит, когда на нее глядит

только. Ведь это он только из-за нее одной в келье сейчас скандал такой

сделал, за то только, что Миусов ее беспутною тварью назвать осмелился.

Влюбился хуже кошки. Прежде она ему тут только по делишкам каким-то темным

да кабачным на жалованьи прислуживала, а теперь вдруг догадался и разглядел,

остервенился, с предложениями лезет, не с честными конечно. Ну и столкнутся

же они, папенька с сыночком на этой дорожке. А Грушенька ни тому ни другому,

пока еще виляет, да обоих дразнит, высматривает, который выгоднее, потому

хоть у папаши можно много денег тяпнуть, да ведь зато он не женится, а

пожалуй так под конец ожидовеет и запрет кошель. В таком случае и Митенька

свою цену имеет; денег у него нет, но зато способен жениться. Да-с, способен

жениться! Бросить невесту, несравненную красоту, Катерину Ивановну, богатую,

дворянку и полковничью дочь, и жениться на Грушеньке, бывшей содержанке

старого купчишки, развратного мужика и городского головы Самсонова. Из всего

сего действительно может столкновение произойти уголовное. А этого брат твой

Иван и ждет, тут он и в малине: и Катерину Ивановну приобретет, по которой

сохнет, да и шестьдесят ее тысяч приданого тяпнет. Маленькому-то человечку и

голышу как он это и весьма прельстительно для начала. И ведь заметь себе: не

только Митю не обидит, но даже по гроб одолжит. Ведь я наверно знаю, что

Митенька сам и вслух, на прошлой неделе еще, кричал в трактире пьяный, с

цыганками, что недостоин невесты своей Катеньки, а брат Иван так вот тот

достоин. А сама Катерина Ивановна уж конечно такого обворожителя, как Иван

Федорович под конец не отвергнет; ведь она уж и теперь между двумя ими

колеблется. И чем только этот Иван прельстил вас всех, что вы все пред ним

благоговеете? А он над вами же смеется: в малине, дескать, сижу, и на ваш

счет лакомствую.

- Почему ты все это знаешь? Почему так утвердительно говоришь? - резко

и нахмурившись спросил вдруг Алеша.

- А почему ты теперь спрашиваешь и моего ответа вперед боишься? значит,

сам соглашаешься, что я правду сказал.

- Ты Ивана не любишь. Иван не польстится на деньги.

- Быдто? А красота Катерины Ивановны? Не одни же тут деньги, хотя и

шестьдесят тысяч вещь прельстительная.

- Иван выше смотрит. Иван и на тысячи не польстится. Иван не денег, не

спокойствия ищет. Он мучения может быть ищет.

- Это еще что за сон? Ах вы... дворяне!

- Эх, Миша, душа его бурная. Ум его в плену. В нем мысль великая и

неразрешенная. Он из тех, которым не надобно миллионов, а надобно мысль

разрешить.

- Литературное воровство, Алешка. Ты старца своего перефразировал. Эк

ведь Иван вам загадку задал! - с явною злобой крикнул Ракитин. Он даже в

лице изменился и губы его перекосились. - Да и загадка-то глупая, отгадывать

нечего. Пошевели мозгами - поймешь. Статья его смешна и нелепа. А слышал

давеча его глупую теорию: "нет бессмертия души, так нет и добродетели,

значит, все позволено". (А братец-то Митенька кстати помнишь, как крикнул:

"Запомню!"). Соблазнительная теория подлецам... Я ругаюсь, это глупо... не

подлецам, а школьным фанфаронам с "неразрешимою глубиной мыслей".

Хвастунишка, а суть-то вся: "С одной стороны нельзя не признаться, а с

другой - нельзя не сознаться!" Вся его теория - подлость! Человечество само

в себе силу найдет, чтобы жить для добродетели, даже и не веря в бессмертие

души! В любви к свободе, к равенству, братству найдет...

Ракитин разгорячился, почти не мог сдержать себя. Но вдруг, как бы

вспомнив что-то, остановился.

- Ну, довольно, - еще кривее улыбнулся он, чем прежде. - Чего ты

смеешься? Думаешь, что я пошляк?

- Нет. я и не думал думать, что ты пошляк. Ты умен, но... оставь, это я

сдуру усмехнулся. Я понимаю, что ты можешь разгорячиться, Миша. По твоему

увлечению я догадался, что ты сам неравнодушен к Катерине Ивановне, я, брат,

это давно подозревал, а потому и не любишь брата Ивана. Ты к нему ревнуешь?

- И к ее денежкам тоже ревную? Прибавляй, что ли?

- Нет, я ничего о деньгах не прибавлю, я не стану тебя обижать.

- Верю, потому что ты сказал, но чорт вас возьми опять-таки с твоим

братом Иваном! Не поймете вы никто, что его и без Катерины Ивановны можно

весьма не любить. И за что я его стану любить, чорт возьми! Ведь удостоивает

же он меня сам ругать. Почему же я его не имею права ругать?

- Я никогда не слыхал, чтобы он хоть что-нибудь сказал о тебе, хорошего

или дурного; он совсем о тебе не говорит.

- А я так слышал, что третьего дня у Катерины Ивановны он отделывал

меня на чем свет стоит, - вот до чего интересовался вашим покорным слугой. И

кто, брат, кого после этого ревнует - не знаю! Изволил выразить мысль, что

если я де не соглашусь на карьеру архимандрита в весьма недалеком будущем, и

не решусь постричься, то непременно уеду в Петербург и примкну к толстому

журналу, непременно к отделению критики, буду писать лет десяток и в конце

концов переведу журнал на себя. Затем буду опять его издавать и непременно в

либеральном и атеистическом направлении, с социалистическим оттенком, с

маленьким даже лоском социализма, но держа ухо востро, то-есть в сущности

держа нашим и вашим и отводя глаза дуракам. Конец карьеры моей, по

толкованию твоего братца, в том, что оттенок социализма не помешает мне

откладывать на текущий счет подписные денежки и пускать их при случае в

оборот, под руководством какого-нибудь жидишки, до тех пор, пока не выстрою

капитальный дом в Петербурге, с тем, чтобы перевесть в него и редакцию, а в

остальные этажи напустить жильцов. Даже место дому назначил: у Нового

Каменного моста через Неву, который проектируется, говорят, в Петербурге, с

Литейной на Выборгскую...

- Ах, Миша, ведь это, пожалуй, как есть все и сбудется, до последнего

даже слова! - вскричал вдруг Алеша, не удержавшись и весело усмехаясь.

- И вы в сарказмы пускаетесь, Алексей Федорович.

- Нет, нет, я шучу, извини. У меня совсем другое на уме. Позволь,

однако: кто бы тебе мог такие подробности сообщить, и от кого бы ты мог о

них слышать. Ты не мог ведь быть у Катерины Ивановны лично, когда он про

тебя говорил?

- Меня не было, зато был Дмитрий Федорович, и я слышал это своими ушами

от Дмитрия же Федоровича, то-есть, если хочешь, он не мне говорил, а я

подслушал, разумеется по-неволе, потому что у Грушеньки в ее спальне сидел и

выйти не мог все время, пока Дмитрий Федорович в следующей комнате

находился.

- Ах да, я и забыл, ведь она тебе родственница...

- Родственница? Это Грушенька-то мне родственница? - вскричал вдруг

Ракитин, весь покраснев. - Да ты с ума спятил, что ли? Мозги не в порядке.

- А что? Разве не родственница? Я так слышал...

- Где ты мог это слышать? Нет, вы, господа Карамазовы, каких-то великих

и древних дворян из себя корчите, тогда как отец той бегал шутом по чужим

столам, да при милости на кухне числился. Положим, я только поповский сын и

тля пред вами, дворянами, но не оскорбляйте же меня так весело и беспутно. У

меня тоже честь есть, Алексей Федорович. Я Грушеньке не могу быть родней,

публичной девке, прошу понять-с!

Ракитин был в сильном раздражении.

- Извини меня, ради бога, я никак не мог предполагать, и при том какая

она публичная? Разве она... такая? - покраснел вдруг Алеша. - Повторяю тебе,

я так слышал, что родственница. Ты к ней часто ходишь и сам мне говорил, что

ты с нею связей любви не имеешь... Вот я никогда не думал, что уж ты-то ее

так презираешь! Да неужели она достойна того?

- Если я ее посещаю, то на то могу иметь свои причины, ну и довольно с

тебя. А насчет родства, так скорей твой братец, али даже сам батюшка навяжет

ее тебе, а не мне, в родню. Ну вот и дошли. Ступай-ка на кухню лучше. Ай!

что тут такое, что это? Аль опоздали? Да не могли же они так скоро

отобедать? Аль тут опять что Карамазовы напрокудили? Наверно так. Вот и

батюшка твой, и Иван Федорович за ним. Это они от игумена вырвались. Вон

отец Исидор с крыльца кричит им что-то во след. Да и батюшка твой кричит и

руками махает, верно бранится. Ба, да вон и Миусов в коляске уехал, видишь

едет. Вот и Максимов помещик бежит - да тут скандал; значит, не было обеда!

Уж не прибили ли они игумена? Али их пожалуй прибили? Вот бы стоило!..

Ракитин восклицал не напрасно. Скандал действительно произошел,

неслыханный и неожиданный. Все произошло "по вдохновению".