V. Буди, буди.

 

 

Отсутствие старца из кельи продолжалось минут около двадцати пяти. Было

уже за половину первого, а Дмитрия Федоровича, ради которого все собрались,

все еще не бывало. Но о нем почти как бы и забыли, и когда старец вступил

опять в келью, то застал самый оживленный общий разговор между своими

гостям. В разговоре участвовали прежде всего Иван Федорович и оба

иеромонаха. Ввязывался и повидимому очень горячо в разговор и Миусов, но ему

опять не везло; он был видимо на втором плане и ему даже мало отвечали, так

что это новое обстоятельство лишь усилило все накоплявшуюся его

раздражительность. Дело в том, что он и прежде с Иваном Федоровичем

несколько пикировался в познаниях, и некоторую небрежность его к себе

хладнокровно не выносил: "До сих пор, по крайней мере, стоял на высоте

всего, что есть передового в Европе, а это новое поколение решительно нас

игнорирует", думал он про себя. Федор Павлович, который сам дал слово

усесться на стуле и замолчать, действительно некоторое время молчал, но с

насмешливою улыбочкой следил за своим соседом Петром Александровичем и

видимо радовался его раздражительности. Он давно уже собирался отплатить ему

кое за что и теперь не хотел упустить случая. Наконец не вытерпел, нагнулся

к плечу соседа и вполголоса поддразнил его еще раз:

- Ведь вы давеча почему не ушли после "любезно-то лобызаше" и

согласились в такой неприличной компании оставаться? А потому что

чувствовали себя униженным и оскорбленным и остались, чтобы для реваншу

выставить ум. Теперь уж вы не уйдете, пока им ума своего не выставите.

- Вы опять? Сейчас уйду, напротив.

- Позже, позже всех отправитесь! - кольнул еще раз Федор Павлович. Это

было почти в самый момент возвращения старца.

Спор на одну минутку затих, но старец, усевшись на прежнее место,

оглядел всех, как бы приветливо вызывая продолжать. Алеша, изучивший почти

всякое выражение его лица, видел ясно, что он ужасно утомлен и себя

пересиливает. В последнее время болезни с ним случались от истощения сил

обмороки. Почти такая же бледность как пред обмороком распространялась и

теперь по его лицу, губы его побелели. Но он очевидно не хотел распустить

собрание; казалось, он имел при том какую-то свою цель, - какую же? Алеша

пристально следил за ним.

- О любопытнейшей их статье толкуем, - произнес иеромонах Иосиф,

библиотекарь, обращаясь к старцу и указывая на Ивана Федоровича. - Нового

много выводят, да, кажется, идея-то о двух концах. По поводу вопроса о

церковно-общественном суде и обширности его права ответили журнальною

статьей одному духовному лицу, написавшему о вопросе сем целую книгу...

- К сожалению вашей статьи не читал, но о ней слышал, - ответил старец,

пристально и зорко вглядываясь в Ивана Федоровича.

- Они стоят на любопытнейшей точке, - продолжал отец-библиотекарь, -

повидимому совершенно отвергают в вопросе о церковно-общественном суде

разделение церкви от государства.

- Это любопытно, но в каком же смысле? - спросил старец Ивана

Федоровича.

Тот наконец ему ответил, но не свысока-учтиво, как боялся еще накануне

Алеша, а скромно и сдержанно, с видимою предупредительностью и повидимому

без малейшей задней мысли.

- Я иду из положения, что это смешение элементов, то-есть сущностей

церкви и государства отдельно взятых, будет конечно вечным, несмотря на то,

что оно невозможно и что его никогда нельзя будет привести не только в

нормальное, но и в сколько-нибудь согласимое состояние, потому что ложь

лежит в самом основании дела. Компромисс между государством и церковью в

таких вопросах как, например, о суде по моему в совершенной и чистой

сущности своей невозможен. Духовное лицо, которому я возражал, утверждает,

что церковь занимает точное и определенное место в государстве. Я же

возразил ему, что напротив церковь должна заключать сама в себе все

государство, а не занимать в нем лишь некоторый угол, и что если теперь это

почему-нибудь невозможно, то, в сущности вещей, несомненно должно быть

поставлено прямою и главнейшею целью всего дальнейшего развития

христианского общества.

- Совершенно справедливо! - твердо и нервно проговорил отец Паисий,

молчаливый и ученый иеромонах.

- Чистейшее ультрамонтанство! - вскричал Миусов, в нетерпении переложив

ногу на ногу.

- Э, да у нас и гор-то нету! - воскликнул отец Иосиф и, обращаясь к

старцу, продолжал: - они отвечают между прочим на следующие "основные и

существенные" положения своего противника, духовного лица, заметьте себе.

Первое: что "ни один общественный союз не может и не должен присвоивать себе

власть - распоряжаться гражданскими и политическими правами своих членов".

Второе: что "уголовная и судно-гражданская власть не должна принадлежать

церкви и не совместима с природой ее и как божественного установления, и как

союза людей для религиозных целей" и наконец, в-третьих: что "церковь есть

царство не от мира сего"...

- Недостойнейшая игра слов для духовного лица! - не вытерпел и прервал

опять отец Паисий. - Я читал эту книгу, на которую вы возражали, - обратился

он к Ивану Федоровичу, - и удивлен был словами духовного лица, что "церковь

есть царство не от мира сего". Если не от мира сего, то стало быть и не

может быть на земле ее вовсе. В святом Евангелии слова: "не от мира сего" не

в том смысле употреблены. Играть такими словами невозможно. Господь наш

Иисус Христос именно приходил установить церковь на земле. Царство небесное

разумеется не от мира сего, а в небе, но в него входят не иначе как чрез

церковь, которая основана и установлена на земле. А потому светские

каламбуры в этом смысле невозможны и недостойны. Церковь же есть воистину

царство, и определена царствовать и в конце своем должна явиться как царство

на всей земле несомненно, - на что имеем обетование...

Он вдруг умолк, как бы сдержав себя. Иван Федорович, почтительно и

внимательно его выслушав, с чрезвычайным спокойствием, но попрежнему охотно

и простодушно продолжал, обращаясь к старцу:

- Вся мысль моей статьи в том, что в древние времена, первых трех веков

христианства, христианство на земле являлось лишь церковью и было лишь

церковь. Когда же римское языческое государство возжелало стать

христианским, то непременно случилось так, что, став христианским, оно лишь

включило в себя церковь, но само продолжало оставаться государством

языческим попрежнему, в чрезвычайно многих своих отправлениях. В сущности

так несомненно и должно было произойти. Но в Риме, как в государстве,

слишком многое осталось от цивилизации и мудрости языческой, как, например,

самые даже цели и основы государства. Христова же церковь, вступив в

государство, без сомнения, не могла уступить ничего из своих основ, от того

камня, на котором стояла она, и могла лишь преследовать не иначе как свои

цели, раз твердо поставленные и указанные ей самим господом, между прочим:

обратить весь мир, а стало быть и все древнее языческое государство в

церковь. Таким образом (то-есть в целях будущего) не церковь должна искать

себе определенного места в государстве, как "всякий общественный союз" или

как "союз людей для религиозных целей" (как выражается о церкви автор,

которому возражаю), а напротив всякое земное государство должно бы

впоследствии обратиться в церковь вполне, и стать не чем иным как лишь

церковью и уже отклонив всякие несходные с церковными свои цели. Все же это

ничем не унизит его, не отнимет ни чести, ни славы его, как великого

государства, ни славы властителей его, а лишь поставит его с ложной, еще

языческой и ошибочной дороги на правильную и истинную дорогу, единственную

ведущую к вечным целям. Вот почему автор книги об Основах

Церковно-Общественного Суда судил бы правильно, если б, изыскивая и

предлагая эти основы, смотрел бы на них как на временный, необходимый еще в

наше грешное и незавершившееся время компромисс, но не более. Но чуть лишь

сочинитель этих основ осмеливается объявлять, что основы, которые предлагает

он теперь и часть которых перечислил сейчас отец Иосиф, - суть основы

незыблемые, стихийные и вековечные. то уже прямо идет против церкви и

святого, вековечного и незыблемого предназначения ее. Вот вся моя статья,

полный ее конспект.

- То-есть в двух словах, - упирая на каждое слово, проговорил опять

отец Паисий: - по иным теориям, слишком выяснившимся в наш девятнадцатый

век, церковь должна перерождаться в государство, так как бы из низшего в

высший вид, чтобы затем в нем исчезнуть, уступив науке, духу времени и

цивилизации. Если же не хочет того и сопротивляется, то отводится ей в

государстве за то как бы некоторый лишь угол, да и то под надзором, - и это

повсеместно в наше время в современных европейских землях. По русскому же

пониманию и упованию надо, чтобы не церковь перерождалась в государство, как

из низшего в высший тип, а напротив государство должно кончить тем, чтобы

сподобиться стать единственно лишь церковью и ничем иным более. Сие и буди,

буди!

- Ну-с, признаюсь, вы меня теперь несколько ободрили,- усмехнулся

Миусов, переложив опять ногу на ногу. - Сколько я понимаю, это, стало быть,

осуществление какого-то идеала, бесконечно далекого, во втором пришествии.

Это как угодно. Прекрасная утопическая мечта об исчезновении войн,

дипломатов, банков и проч. Что-то даже похожее на социализм. А то я думал,

что все это серьезно, и что церковь теперь, например, будет судить

уголовщину и приговаривать розги и каторгу, а пожалуй так и смертную казнь.

- Да если б и теперь был один лишь церковно-общественный суд, то и

теперь бы церковь не посылала на каторгу или на смертную казнь. Преступление

и взгляд на него должны бы были несомненно тогда измениться, конечно

мало-по-малу, не вдруг и не сейчас, но однако довольно скоро... - спокойно и

не смигнув глазом произнес Иван Федорович.

- Вы серьезно? - пристально глянул на него Миусов.

- Если бы все стало церковью, то церковь отлучала бы от себя

преступного и непослушного, а не рубила бы тогда голов, - продолжал Иван

Федорович. - Я вас спрашиваю, куда бы пошел отлученный? Ведь тогда он должен

был бы не только от людей, как теперь, но и от Христа уйти. Ведь он своим

преступлением восстал бы не только на людей, но и на церковь Христову. Это и

теперь конечно так в строгом смысле, но все-таки не объявлено, и совесть

нынешнего преступника весьма и весьма часто вступает с собою в сделки:

"Украл дескать, но не на церковь иду, Христу не враг", вот что говорит себе

нынешний преступник сплошь да рядом, ну а тогда, когда церковь станет на

место государства, тогда трудно было бы ему это сказать, разве с отрицанием

всей церкви на всей земле: "Все, дескать, ошибаются, все уклонились, все

ложная церковь, я один убийца и вор - справедливая христианская церковь".

Это ведь очень трудно себе сказать, требует условий огромных, обстоятельств

не часто бывающих. Теперь с другой стороны возьмите взгляд самой церкви на

преступление: разве не должен он измениться против теперешнего, почти

языческого, и из механического отсечения зараженного члена, как делается

ныне для охранения общества, преобразиться, и уже вполне и не ложно, в идею

о возрождении вновь человека, о воскресении его и спасении его...

- То-есть что же это такое? Я опять перестаю понимать,- перебил Миусов,

- опять какая-то мечта. Что-то бесформенное, да и понять нельзя. Как это

отлучение, что за отлучение? Я подозреваю, вы просто потешаетесь, Иван

Федорович.

- Да ведь по-настоящему то же самое и теперь, - заговорил вдруг старец,

и все разом к нему обратились; - ведь если бы теперь не было Христовой

церкви, то не было бы преступнику никакого и удержу в злодействе и даже кары

за него потом, то-есть кары настоящей, не механической, как они сказали

сейчас, и которая лишь раздражает в большинстве случаев сердце, а настоящей

кары, единственной действительной, единственной устрашающей и

умиротворяющей, заключающейся в сознании собственной совести.

- Как же так, позвольте узнать? - с живейшим любопытством спросил

Миусов.

- Это вот как, - начал старец. - Все эти ссылки в работы, а прежде с

битьем, никого не исправляют, а главное почти никакого преступника и не

устрашают, и число преступлений не только не уменьшается, а чем далее, тем

более нарастает. Ведь вы с этим должны же согласиться. И выходит, что

общество таким образом совсем не охранено, ибо хоть и отсекается вредный

член механически и ссылается далеко, с глаз долой, но на его место тотчас же

появляется другой преступник, а может и два другие. Если что и охраняет

общество даже в наше время, и даже самого преступника исправляет и в другого

человека перерождает, то это опять-таки единственно лишь закон Христов,

сказывающийся в сознании собственной совести. Только сознав свою вину как

сын Христова общества, то-есть церкви, он сознает и вину свою пред самим

обществом, то-есть пред церковью. Таким образом, пред одною только церковью

современный преступник и способен сознать вину свою, а не то что пред

государством. Вот если бы суд принадлежал обществу как церкви, тогда бы оно

знало, кого воротить из отлучения и опять приобщить к себе. Теперь же

церковь, не имея никакого деятельного суда, а имея лишь возможность одного

нравственного осуждения, от деятельной кары преступника и сама удаляется. Не

отлучает она его от себя, а лишь не оставляет его отеческим назиданием. Мало

того, даже старается сохранить с преступником все христианское церковное

общение: допускает его к церковным службам, к святым дарам, дает ему

подаяние и обращается с ним более как с плененным, чем как с виновным. И что

было бы с преступником, о, господи! если б и христианское общество, то-есть

церковь, отвергло его подобно тому, как отвергает и отсекает его гражданский

закон? Что было бы, если б и церковь карала его своим отлучением тотчас же и

каждый раз во след кары государственного закона? Да выше не могло бы и быть

отчаяния, по крайней мере для преступника русского, ибо русские преступники

еще веруют. А впрочем кто знает: может быть случилось бы тогда страшное

дело, - произошла бы может быть потеря веры в отчаянном сердце преступника,

и тогда что? Но церковь, как мать нежная и любящая, от деятельной кары сама

устраняется, так как и без ее кары слишком больно наказан виновный

государственным судом, и надо же его хоть кому-нибудь пожалеть. Главное же

потому устраняется, что суд церкви есть суд единственно вмещающий в себе

истину и ни с каким иным судом, вследствие сего существенно и нравственно

сочетаться даже и в компромисс временный не может. Тут нельзя уже в сделки

вступать. Иностранный преступник, говорят, редко раскаивается, ибо самые

даже современные учения утверждают его в мысли, что преступление его не есть

преступление, а лишь восстание против несправедливо угнетающей силы.

Общество отсекает его от себя вполне механически торжествующею над ним

силой, и сопровождает отлучение это ненавистью (так по крайней мере они сами

о себе, в Европе, повествуют), - ненавистью и полнейшим к дальнейшей судьбе

его, как брата своего, равнодушием и забвением. Таким образом все происходит

без малейшего сожаления церковного, ибо во многих случаях, там церквей уж и

нет вовсе, а остались лишь церковники и великолепные здания церквей, сами же

церкви давно уже стремятся там к переходу из низшего вида, как церковь, в

высший вид, как государство, чтобы в нем совершенно исчезнуть. Так кажется

по крайней мере в лютеранских землях. В Риме же так уж тысячу лет вместо

церкви провозглашено государство. А потому сам преступник членом церкви уж и

не сознает себя и, отлученный, пребывает в отчаянии. Если же возвращается в

общество, то нередко с такою ненавистью, что самое общество как бы уже само

отлучает от себя. Чем это кончится, можете сами рассудить. Во многих

случаях, казалось бы, и у нас тоже; но в том и дело, что кроме установленных

судов есть у нас сверх того еще и церковь, которая никогда не теряет общения

с преступником, как с милым и все еще дорогим сыном своим, а сверх того есть

и сохраняется, хотя бы даже только мысленно, и суд церкви, теперь хотя и

недеятельный, но все же живущий для будущего, хотя бы в мечте, да и

преступником самим несомненно. инстинктом души его, признаваемый.

Справедливо и то, что было здесь сейчас сказано, что если бы действительно

наступил суд церкви, и во всей своей силе, то-есть если бы все общество

обратилось лишь в церковь, то не только суд церкви повлиял бы на исправление

преступника так, как никогда не влияет ныне, но может быть и вправду самые

преступления уменьшились бы в невероятную долю. Да и церковь, сомнения нет,

понимала бы будущего преступника и будущее преступление во многих случаях

совсем иначе, чем ныне, и сумела бы возвратить отлученного, предупредить

замышляющего и возродить падшего. Правда, - усмехнулся старец, - теперь

общество христианское пока еще само не готово и стоит лишь на семи

праведниках; но так как они не оскудевают, то и пребывает все же незыблемо,

в ожидании своего полного преображения из общества, как союза почти еще

языческого, во единую вселенскую и владычествующую церковь. Сие и буди,

буди, хотя бы и в конце веков, ибо лишь сему предназначено совершиться! И

нечего смущать себя временами и сроками, ибо тайна времен и сроков в

мудрости божией, в предвидении его и в любви его. И что по расчету

человеческому может быть еще и весьма отдаленно, то по предопределению

божьему может быть уже стоит накануне своего появления, при дверях. Сие

последнее буди, буди.

- Буди! буди! - благоговейно и сурово подтвердил отец Паисий.

- Странно, в высшей степени странно! - произнес Миусов и не то что с

горячностью, а как бы с затаенным каким-то негодованием.

- Что же кажется вам столь странным? - осторожно осведомился отец

Иосиф.

- Да что же это в самом деле такое? - воскликнул Миусов. как бы вдруг

прорвавшись: - устраняется на земле государство, а церковь возводится на

степень государства! Это не то что ультрамонтанство, это

архи-ультрамонтанство! Это папе Григорию Седьмому не мерещилось!

- Совершенно обратное изволите понимать! - строго проговорил отец

Паисий, - не церковь обращается в государство, поймите это. То Рим и его

мечта. То третье диаволово искушение! А напротив государство обращается в

церковь, восходит до церкви и становится церковью на всей земле, - что

совершенно уже противоположно и ультрамонтанству, и Риму, и вашему

толкованию, и есть лишь великое предназначение православия на земле. От

Востока звезда сия воссияет.

Миусов внушительно помолчал. Вся фигура его выразила собою

необыкновенное собственное достоинство. Свысока-снисходительная улыбка

показалась на его губах. Алеша следил за всем с сильно бьющимся сердцем.

Весь этот разговор взволновал его до основания. Он случайно взглянул на

Ракитина; тот стоял неподвижно на своем прежнем месте у двери, внимательно

вслушиваясь и всматриваясь, хотя и опустив глаза. Но по оживленному румянцу

на его щеках Алеша догадался, что и Ракитин взволнован, кажется, не меньше

его; Алеша знал, чем он взволнован.

- Позвольте мне сообщить вам один маленький анекдот, господа, -

внушительно и с каким-то особенно осанистым видом проговорил вдруг Миусов. -

В Париже, уже несколько лет тому, вскоре после декабрьского переворота, мне

пришлось однажды, делая по знакомству визит одному очень-очень важному и

управляющему тогда лицу, повстречать у него одного прелюбопытнейшего

господина. Был этот индивидуум не то что сыщиком, а в роде управляющего

целою командой политических сыщиков, - в своем роде довольно влиятельная

должность. Придравшись к случаю, я, из чрезвычайного любопытства,

разговорился с ним; а так как он принят был не по знакомству, а как

подчиненный чиновник, пришедший с известного рода рапортом, то, видя с своей

стороны, как я принят у его начальника, он удостоил меня некоторою

откровенностию, - ну, разумеется в известной степени, то-есть скорее был

вежлив, чем откровенен, именно как французы умеют быть вежливыми, тем более,

что видел во мне иностранца. Но я его очень понял. Тема шла о

социалистах-революционерах, которых тогда между прочим преследовали. Опуская

главную суть разговора, приведу лишь одно любопытнейшее замечание, которое у

этого господчика вдруг вырвалось: "мы, - сказал он, - собственно этих всех

социалистов-анархистов, безбожников и революционеров, не очень-то и

опасаемся; мы за ними следим, и ходы их нам известны. Но есть из них, хотя и

немного, несколько особенных людей: это в бога верующие и христиане, а в то

же время и социалисты. Вот этих-то мы больше всех опасаемся, это страшный

народ! Социалист-христианин страшнее социалиста-безбожника". Слова эти и

тогда меня поразили, но теперь у вас, господа, они мне как-то вдруг

припомнились...

- То-есть вы их прикладываете к нам и в нас видите социалистов? - прямо

и без обиняков спросил отец Паисий. Но прежде чем Петр Александрович

сообразил дать ответ, отворилась дверь и вошел столь опоздавший Дмитрий

Федорович. Его и вправду как бы перестали ждать, и внезапное появление его

произвело, в первый момент, даже некоторое удивление.