V. Исповедь горячего сердца. Вверх пятами

 

 

- Теперь, - сказал Алеша, - я первую половину этого дела знаю.

- Первую половину ты понимаешь: это драма, и произошла она там. Вторая

же половина есть трагедия и произойдет она здесь.

- Изо второй половины я до сих пор ничего не понимаю, - сказал Алеша.

- А я-то? Я-то разве понимаю?

- Постой, Дмитрий, тут есть одно главное слово. Скажи мне: ведь ты

жених, жених и теперь?

- Женихом я стал не сейчас, а всего три месяца лишь спустя после

тогдашнего-то. На другой же день, как это тогда случилось, я сказал себе,

что случай исчерпан и кончен, продолжения не будет. Придти с предложением

руки казалось мне низостью. С своей стороны и она все шесть недель потом как

у нас в городе прожила - ни словечком о себе знать не дала. Кроме одного,

вправду, случая: на другой день после ее посещения прошмыгнула ко мне их

горничная, и, ни слова не говоря, пакет передала. На пакете адрес:

такому-то. Вскрываю - сдача с билета в 5.000. Надо было всего четыре тысячи

пятьсот, да на продаже пятитысячного билета потеря рублей в двести слишком

произошла. Прислала мне всего двести шестьдесят, кажется, рубликов, не помню

хорошенько, и только одни деньги, - ни записки, ни словечка, ни объяснения.

Я в пакете искал знака какого-нибудь карандашом - н-ничего! Что ж, я закутил

пока на мои остальные рубли, так что и новый майор мне выговор наконец

принужден был сделать. Ну, а подполковник казенную сумму сдал - благополучно

и всем на удивленье, потому что никто уже у него денег в целости не

предполагал. Сдал, да и захворал, слег, лежал недели три, затем вдруг

размягчение в мозгу произошло и в пять дней скончался. Похоронили с

воинскими почестями, еще не успел отставку получить. Катерина Ивановна,

сестра и тетка, только что похоронив отца, дней чрез десять двинулись в

Москву. И вот пред отъездом только, в самый тот день, когда уехали (я их не

видал и не провожал), получаю крошечный пакетик, синенький, кружевная

бумажка, а на ней одна только строчка карандашом: "Я вам напишу, ждите. К.".

Вот и все.

Поясняю тебе теперь в двух словах. В Москве у них дела обернулись с

быстротою молнии и с неожиданностью арабских сказок. Эта генеральша, ее

главная родственница, вдруг разом лишается своих двух ближайших наследниц,

своих двух ближайших племянниц - обе на одной и той же неделе помирают от

оспы. Потрясенная старуха Кате обрадовалась как родной дочери, как звезде

спасения, накинулась на нее, переделала тотчас завещание в ее пользу, но это

в будущем, а пока теперь, прямо в руки, - восемьдесят тысяч, вот тебе мол

приданое, делай с ним что хочешь. Истерическая женщина, я ее в Москве потом

наблюдал. Ну вот вдруг я тогда и получаю по почте четыре тысячи пятьсот

рублей, разумеется, недоумеваю и удивлен как бессловесный. Три дня спустя

приходит и обещанное письмо. Оно и теперь у меня, оно всегда со мной и умру

я с ним, - хочешь покажу? Непременно прочти: Предлагается в невесты, сама

себя предлагает, "люблю, дескать, безумно, пусть вы меня не любите - все

равно, будьте только моим мужем. Не пугайтесь - ни в чем вас стеснять не

буду, буду ваша мебель, буду тот ковер, по которому вы ходите... Хочу любить

вас вечно, хочу спасти вас от самого себя",.. Алеша, я недостоин даже

пересказывать эти строки моими подлыми словами и моим подлым тоном,

всегдашним моим подлым тоном, от которого я никогда не мог исправиться!

Пронзило это письмо меня до сегодня, и разве мне теперь легко, разве мне

сегодня легко? Тогда я тотчас же ей написал ответ (я никак не мог сам

приехать в Москву). Слезами писал его; одного стыжусь вечно: упомянул, что

она теперь богатая и с приданым, а я только нищий бурбон, - про деньги

упомянул! Я бы должен был это перенести, да с пера сорвалось. Тогда же,

тотчас написал в Москву Ивану и все ему объяснил в письме по возможности, в

шесть листов письмо было, и послал Ивана к ней. Что ты смотришь, что ты

глядишь на меня? Ну да, Иван влюбился в нее, влюблен и теперь, я это знаю, я

глупость сделал по-вашему, по-светскому, но может быть вот эта-то глупость

одна теперь и спасет нас всех! Ух! Разве ты не видишь, как она его почитает,

как она его уважает? Разве она может, сравнив нас обоих, любить такого как

я, да еще после всего того, что здесь произошло?

- А я уверен, что она любит такого как ты, а не такого как он.

- Она свою добродетель любит, а не меня, - невольно, но почти злобно

вырвалось вдруг у Дмитрия Федоровича. Он засмеялся, но через секунду глаза

его сверкнули, он весь покраснел и с силой ударил кулаком по столу.

- Клянусь, Алеша, - воскликнул он со страшным и искренним гневом на

себя, - верь - не верь, но вот как бог свят, и что Христос есть господь,

клянусь, что, я хоть и усмехнулся сейчас ее высшим чувствам, но знаю, что я

в миллион раз ничтожнее душой, чем она, и что эти лучшие чувства ее -

искренни, как у небесного ангела! В том и трагедия, что я знаю это наверно.

Что в том, что человек капельку декламирует? Разве я не декламирую? А ведь

искренен же я, искренен. Что же касается Ивана, то ведь я же понимаю, с

каким проклятием должен он смотреть теперь на природу, да еще при его-то

уме! Кому, чему отдано предпочтение? Отдано извергу, который и здесь, уже

женихом будучи, и когда на него все глядели, удержать свои дебоширства не

мог, - я это при невесте-то, при невесте-то! И вот такой как я предпочтен, а

он отвергается. Но для чего же? А для того, что девица из благодарности

жизнь и судьбу свою изнасиловать хочет! Нелепость! Я Ивану в этом смысле

ничего и никогда не говорил, Иван разумеется мне тоже об этом никогда ни

полслова, ни малейшего намека; но судьба свершится и достойный станет на

место, а недостойный скроется в переулок навеки, - в грязный свой переулок,

в возлюбленный и свойственный ему переулок, и там, в грязи и вони, погибнет

добровольно и с наслаждением. Заврался я что-то, слова у меня все

износились, точно наобум ставлю, но так как я определил, так тому и быть.

Потону в переулке, а она выйдет за Ивана.

- Брат, постой, - с чрезвычайным беспокойством опять прервал Алеша, -

ведь тут все-таки одно дело ты мне до сих пор не разъяснил: ведь ты жених,

ведь ты все-таки жених? Как же ты хочешь порвать, если она, невеста, не

хочет?

- Я жених, формальный и благословленный, произошло все в Москве, по

моем приезде, с парадом, с образами, и в лучшем виде. Генеральша

благословила и - веришь ли, поздравила даже Катю: ты выбрала, говорит,

хорошо, я вижу его насквозь. И веришь ли, Ивана она не взлюбила и не

поздравила. В Москве же я много и с Катей переговорил, я ей всего себя

расписал, благородно, в точности, в искренности. Все выслушала:

"Было милое смущенье,

Были нежные слова"...

Ну, слова-то были и гордые. Она вынудила у меня тогда великое обещание

исправиться. Я дал обещание. И вот...

- Что же?

- И вот я тебя кликнул и перетащил сюда сегодня, сегодняшнего числа, -

запомни! - с тем, чтобы послать тебя, и опять-таки сегодня же, к Катерине

Ивановне, и...

- Что?

- Сказать ей, что я больше к ней не приду никогда, приказал дескать

кланяться.

- Да разве это возможно?

- Да я потому-то тебя и посылаю вместо себя, что это невозможно, а то

как же я сам-то ей это скажу?

- Да куда же ты пойдешь?

- В переулок.

- Так это к Грушеньке! - горестно воскликнул Алеша, всплеснув руками. -

Да неужто же Ракитин в самом деле правду сказал? А я думал, что ты только

так к ней походил и кончил.

- Это жениху-то ходить? Да разве это возможно, да еще при такой

невесте, и на глазах у людей? Ведь честь-то у меня есть небось. Только что я

стал ходить к Грушеньке, так тотчас же и перестал быть женихом и честным

человеком, ведь это я понимаю же. Что ты смотришь? Я, видишь ли, сперва

всего пошел ее бить. Я узнал и знаю теперь достоверно, что Грушеньке этой

был этим штабс-капитаном, отцовским поверенным, вексель на меня передан,

чтобы взыскала, чтоб я унялся и кончил. Испугать хотели. Я Грушеньку и

двинулся бить. Видал я ее и прежде мельком. Она не поражает. Про старика

купца знал, который теперь вдобавок и болен, расслаблен лежит, но ей куш

все-таки оставит знатный. Знал тоже, что деньгу нажить любит, наживает, на

злые проценты дает, пройдоха, шельма, без жалости. Пошел я бить ее, да у ней

и остался. Грянула гроза, ударила чума, заразился и заражен доселе, и знаю,

что уж все кончено, что ничего другого и никогда не будет. Цикл времен

совершен. Вот мое дело. А тогда вдруг как нарочно у меня в кармане, у

нищего, очутились три тысячи. Мы отсюда с ней в Мокрое, это двадцать пять

отсюда верст, цыган туда добыл, цыганок, шампанского, всех мужиков там

шампанским перепоил, всех баб и девок, двинул тысячами. Через три дня гол,

но сокол. Ты думал достиг чего сокол-то? Даже издали не показала. Я говорю

тебе: изгиб. У Грушеньки, шельмы, есть такой один изгиб тела, он и на ножке

у ней отразился, даже в пальчике-мизинчике на левой ножке отозвался. Видел и

целовал, но и только - клянусь! Говорит: "хочешь, выйду замуж, ведь ты

нищий. Скажи, что бить не будешь и позволишь все мне делать, что я захочу,

тогда может и выйду", - смеется. И теперь смеется!

Дмитрий Федорович почти с какою-то яростью поднялся с места, он вдруг

стал как пьяный. Глаза его вдруг налились кровью.

- И ты в самом деле хочешь на ней жениться?

- Коль захочет, так тотчас же, а не захочет, и так останусь; у нее на

дворе буду дворником. Ты... ты, Алеша... - остановился он вдруг пред ним и,

схватив его за плечи, стал вдруг с силою трясти его: - да знаешь ли ты,

невинный ты мальчик, что все это бред, немыслимый бред, ибо тут трагедия!

Узнай же, Алексей, что я могу быть низким человеком, со страстями низкими и

погибшими, но вором, карманным вором, воришкой по передним, Дмитрий

Карамазов не может быть никогда. Ну так узнай же теперь, что я воришка, я

вор по карманам и по передним! Как раз пред тем как я Грушеньку пошел бить,

призывает меня в то самое утро Катерина Ивановна, и в ужасном секрете, чтобы

покамест никто не знал (для чего не знаю, видно так ей было нужно), просит

меня съездить в губернский город и там по почте послать три тысячи Агафье

Ивановне, в Москву, потому в город, чтобы здесь и не знали. Вот с этими-то

тремя тысячами в кармане я и очутился тогда у Грушеньки, на них и в Мокрое

съездили. Потом я сделал вид, что слетал в город, но расписки почтовой ей не

представил, сказал, что послал, расписку принесу, и до сих пор не несу,

забыл-с. Теперь, как ты думаешь, вот ты сегодня пойдешь и ей скажешь:

"приказали вам кланяться", а она тебе: "А деньги?" Ты еще мог бы сказать ей:

"это низкий сладострастник, и с неудержимыми чувствами подлое существо. Он

тогда не послал ваши деньги, а растратил, потому что удержаться не мог как

низкое животное, но все-таки ты мог бы прибавить: зато он не вор, вот ваши

три тысячи, посылает обратно, пошлите сами Агафье Ивановне, а сам велел

кланяться. А теперь вдруг она: "а где деньги?"

- Митя, ты несчастен, да! Но все же не столько, сколько ты думаешь, -

не убивай себя отчаянием, не убивай!

- А что ты думаешь, застрелюсь, как не достану трех тысяч отдать? В

том-то и дело, что не застрелюсь. Не в силах теперь, потом может быть, а

теперь я к Грушеньке пойду... Пропадай мое сало!

- А у ней?

- Буду мужем ее, в супруги удостоюсь, а коль придет любовник, выйду в

другую комнату. У ее приятелей буду калоши грязные обчищать, самовар

раздувать, на посылках бегать...

- Катерина Ивановна все поймет, - торжественно проговорил вдруг Алеша,

- поймет всю глубину во всем этом горе и примирится. У нее высший ум, потому

что нельзя быть несчастнее тебя, она увидит сама.

- Не помирится она со всем, - осклабился Митя. - Тут, брат, есть нечто,

с чем нельзя никакой женщине примириться. А знаешь что всего лучше сделать?

- Что?

- Три тысячи ей отдать.

- Где же взять-то? Слушай, у меня есть две тысячи, Иван даст тоже

тысячу, вот и три, возьми и отдай.

- А когда они прибудут, твои три тысячи? Ты еще и несовершеннолетний

вдобавок, а надо непременно, непременно, чтобы ты сегодня уже ей откланялся,

с деньгами или без денег, потому что я дальше тянуть не могу, дело на такой

точке стало. Завтра уже поздно, поздно. Я тебя к отцу пошлю.

- К отцу?

- Да. к отцу прежде нее. У него три тысячи и спроси.

- Да ведь он, Митя, не даст.

- Еще бы дал, знаю, что не даст. Знаешь ты, Алексей, что значит

отчаяние?

- Знаю.

- Слушай: юридически он мне ничего не должен. Все я у него выбрал, все,

я это знаю. Но ведь нравственно-то должен он мне. так иль не так? Ведь он с

материных двадцати восьми тысяч пошел и сто тысяч нажил. Пусть он мне даст

только три тысячи из двадцати восьми, только три, и душу мою из ада

извлечет, и зачтется это ему за многие грехи! Я же на этих трех тысячах, вот

тебе великое слово, - покончу, и не услышит он ничего обо мне более вовсе. В

последний раз случай ему даю быть отцом. Скажи ему, что сам бог ему этот

случай посылает.

- Митя, он ни за что не даст.

- Знаю, что не даст, в совершенстве знаю. А теперь особенно. Мало того,

я вот что еще знаю: теперь, на-днях только, всего только может быть вчера,

он в первый раз узнал серьезно (подчеркни серьезно), что Грушенька-то в

самом деле может быть не шутит и за меня замуж захочет прыгнуть. Знает он

этот характер, знает эту кошку. Ну так неужто уж он мне в добавок и деньги

даст, чтоб этакому случаю способствовать, тогда как сам он от нее без

памяти? Но и этого еще мало, я еще больше тебе могу привесть: я знаю, что у

него уж дней пять как вынуты три тысячи рублей, разменены в сотенные

кредитки и упакованы в большой пакет, под пятью печатями, а сверху красною

тесемочкой накрест перевязаны. Видишь, как подробно знаю! На пакете же

надписано: "Ангелу моему Грушеньке, коли захочет придти", сам нацарапал, в

тишине и в тайне, и никто-то не знает, что у него деньги лежат, кроме лакея

Смердякова, в честность которого он верит как в себя самого. Вот он уж

третий аль четвертый день Грушеньку ждет, надеется, что придет за пакетом,

дал он ей знать, а та знать дала, что "может-де и приду". Так ведь если она

придет к старику, разве я могу тогда жениться на ней? Понимаешь теперь,

зачем значит я здесь на секрете сижу и что именно сторожу?

- Ее?

- Ее. У этих шлюх, здешних хозяек, нанимает каморку Фома. Фома из наших

мест, наш бывший солдат. Он у них прислуживает, ночью сторожит, а днем

тетеревей ходит стрелять, да тем и живет. Я у него тут и засел; ни ему ни

хозяйкам секрет неизвестен, то-есть что я здесь сторожу.

- Один Смердяков знает?

- Он один. Он мне и знать даст, коль та к старику придет.

- Это он тебе про пакет рассказал?

- Он. Величайший секрет. Даже Иван не знает ни о деньгах, ни о чем. А

старик Ивана в Чермашню посылает на два, на три дня прокатиться: объявился

покупщик на рощу срубить ее за восемь тысяч, вот и упрашивает старик Ивана:

"помоги, дескать, съезди сам" денька на два, на три, значит. Это он хочет,

чтобы Грушенька без него пришла.

- Стало быть он и сегодня ждет Грушеньку?

- Нет, сегодня она не придет, есть приметы. Наверно не придет! -

крикнул вдруг Митя. - Так и Смердяков полагает. Отец теперь пьянствует,

сидит за столом с братом Иваном. Сходи, Алексей, спроси у него эти три

тысячи...

- Митя, милый, что с тобой! - воскликнул Алеша, вскакивая с места и

всматриваясь в исступленного Дмитрия Федоровича. Одно мгновение он думал,

что тот помешался.

- Что ты? Я не помешан в уме, - пристально и даже как-то торжественно

смотря, произнес Дмитрий Федорович. - Не бось, я тебя посылаю к отцу и знаю,

что говорю: я чуду верю.

- Чуду?

- Чуду промысла божьего. Богу известно мое сердце, он видит все мое

отчаяние. Он всю эту картину видит. Неужели он попустит совершиться ужасу?

Алеша, я чуду верю, иди!

- Я пойду. Скажи, ты здесь будешь ждать?

- Буду, понимаю, что не скоро, что нельзя этак придти и прямо бух! Он

теперь пьян. Буду ждать и три часа, и четыре, и пять, и шесть, и семь, но

только знай, что сегодня, хотя бы даже в полночь, ты явишься к Катерине

Ивановне, с деньгами или без денег, и скажешь: велел вам кланяться. Я именно

хочу, чтобы ты этот стих сказал: "велел дескать кланяться".

- Митя! а вдруг Грушенька придет сегодня... не сегодня, так завтра, аль

послезавтра?

- Грушенька? Подсмотрю, ворвусь и помешаю...

- А если...

- А коль если, так убью. Так не переживу.

- Кого убьешь?

- Старика. Ее не убью.

- Брат, что ты говоришь!

- Я ведь не знаю, не знаю... Может быть не убью, а может убью. Боюсь,

что ненавистен он вдруг мне станет своим лицом в ту самую минуту. Ненавижу я

его кадык, его нос, его глаза, его бесстыжую насмешку. Личное омерзение

чувствую. Вот этого боюсь. Вот и не удержусь...

- Я пойду, Митя. Я верю, что бог устроит, как знает лучше, чтобы не

было ужаса.

- А я буду сидеть и чуда ждать. Но если не свершится, то...

Алеша задумчивый направился к отцу.