Выдался прекрасный, теплый и ясный день. Был конец августа. Свидание со
старцем условлено было сейчас после поздней обедни, примерно к половине
двенадцатого. Наши посетители монастыря к обедне однако не пожаловали, а
приехали ровно к шапочному разбору. Приехали они в двух экипажах; в первом
экипаже, в щегольской коляске, запряженной парой дорогих лошадей, прибыл
Петр Александрович Миусов, со своим дальним родственником, очень молодым
человеком, лет двадцати, Петром Фомичем Калгановым. Этот молодой человек
готовился поступить в университет; Миусов же, у которого он почему-то пока
жил, соблазнял его с собою за границу, в Цюрих или в Иену, чтобы там
поступить в университет и окончить курс. Молодой человек еще не решился. Он
был задумчив и как бы рассеян. Лицо его было приятное, сложение крепкое,
рост довольно высокий. Во взгляде его случалась странная неподвижность:
подобно всем очень рассеянным людям он глядел на вас иногда в упор и
подолгу, а между тем совсем вас не видел. Был он молчалив и несколько
неловок, но бывало, - впрочем не иначе, как с кем-нибудь один на один, - что
он вдруг станет ужасно разговорчив, порывист, смешлив, смеясь бог знает
иногда чему. Но одушевление его столь же быстро и вдруг погасало, как быстро
и вдруг нарождалось. Был он одет всегда хорошо и даже изысканно; он уже имел
некоторое независимое состояние и ожидал еще гораздо большего. С Алешей был
приятелем.
В весьма ветхой, дребезжащей, но поместительной извозчичьей коляске, на
паре старых сиворозовых лошадей, сильно отстававших от коляски Миусова,
подъехали и Федор Павлович с сынком своим Иваном Федоровичем. Дмитрию
Федоровичу еще накануне сообщен был и час и срок, но он запоздал. Посетители
оставили экипажи у ограды, в гостинице, и вошли в монастырские ворота
пешком. Кроме Федора Павловича, остальные трое кажется никогда не видали
никакого монастыря, а Миусов так лет тридцать может быть и в церкви не был.
Он озирался с некоторым любопытством, не лишенным некоторой напущенной на
себя развязности. Но для наблюдательного его ума, кроме церковных и
хозяйственных построек, весьма впрочем обыкновенных, во внутренности
монастыря ничего не представлялось. Проходил последний народ из церкви,
снимая шапки и крестясь. Между простонародьем встречались и приезжие более
высшего общества, две-три дамы, один очень старый генерал; все они стояли в
гостинице. Нищие обступили наших посетителей тотчас же, но им никто ничего
не дал. Только Петруша Калганов вынул из портмоне гривенник и, заторопившись
и сконфузившись бог знает отчего, поскорее сунул одной бабе, быстро
проговорив: "разделить поровну". Никто ему на это ничего из его сопутников
не заметил, так что нечего ему было конфузиться; но, заметив это, он еще
больше сконфузился.
Было однако странно; их по-настоящему должны бы были ждать и может быть
с некоторым даже почетом: один недавно еще тысячу рублей пожертвовал, а
другой был богатейшим помещиком и образованнейшим так-сказать человеком, от
которого все они тут отчасти зависели по поводу ловель рыбы в реке,
вследствие оборота, какой мог принять процесс. И вот однако ж никто из
официальных лиц их не встречает. Миусов рассеянно смотрел на могильные камни
около церкви и хотел было заметить, что могилки эти должно быть обошлись
дорогонько хоронившим за право хоронить в таком "святом" месте, но
промолчал: простая либеральная ирония перерождалась в нем почти что уж в
гнев.
- Чорт, у кого здесь однако спросить, в этой бестолковщине... Это нужно
бы решить, потому что время уходит, - промолвил он вдруг, как бы говоря про
себя.
Вдруг подошел к ним один пожилой, лысоватый господин, в широком летнем
пальто и с сладкими глазками. Приподняв шляпу, медово присюсюкивая,
отрекомендовался он всем вообще тульским помещиком Максимовым. Он мигом
вошел в заботу наших путников.
- Старец Зосима живет в скиту, в скиту наглухо, шагов четыреста от
монастыря, через лесок, через лесок...
- Это и я знаю-с, что чрез лесок, - ответил ему Федор Павлович, - да
дорогу-то мы не совсем помним, давно не бывали.
- А вот в эти врата, и прямо леском... леском. Пойдемте. Не угодно
ли... мне самому... я сам... Вот сюда, сюда...
Они вышли из врат и направились лесом. Помещик Максимов, человек лет
шестидесяти, не то что шел, а лучше сказать почти бежал сбоку, рассматривая
их всех с судорожным, невозможным почти любопытством. В глазах его было
что-то лупоглазое.
- Видите ли, мы к этому старцу по своему делу, - заметил строго Миусов,
- мы так-сказать получили аудиенцию "у сего лица", а потому хоть и
благодарны вам за дорогу, но вас уж не попросим входить вместе.
- Я был, был, я уже был... Un chevalier parfait! - и помещик пустил на
воздух щелчок пальцем.
- Кто это chevalier? - спросил Миусов.
- Старец, великолепный старец, старец... Честь и слава монастырю.
Зосима. Это такой старец...
Но беспорядочную речь его перебил догнавший путников монашек, в
клобуке, невысокого росту, очень бледный и испитой. Федор Павлович и Миусов
остановились. Монах с чрезвычайно вежливым, почти поясным поклоном произнес:
- Отец игумен, после посещения вашего в ските, покорнейше просит вас
всех, господа, у него откушать. У него в час, не позже. И вас также, -
обратился он к Максимову.
- Это я непременно исполню! - вскричал Федор Павлович, ужасно
обрадовавшись приглашению, - непременно. И знаете, мы все дали слово вести
себя здесь порядочно... А вы, Петр Александрович, пожалуете?
- Да еще же бы нет? Да я зачем же сюда и приехал, как не видеть все их
здешние обычаи. Я одним только затрудняюсь, именно тем, что я теперь с вами,
Федор Павлович...
- Да, Дмитрия Федоровича еще не существует.
- Да и отлично бы было, если б он манкировал, мне приятно что ли вся
эта ваша мазня, да еще с вами на придачу? Так к обеду будем, поблагодарите
отца игумена, - обратился он к монашку.
- Нет, уж я вас обязан руководить к самому старцу, - ответил монах.
- А я, коль так, к отцу игумену, я тем временем прямо к отцу игумену, -
защебетал помещик Максимов.
- Отец игумен в настоящий час занят, но как вам будет угодно... -
нерешительно произнес монах.
- Преназойливый старичишка, - заметил вслух Миусов, когда помещик
Максимов побежал обратно к монастырю.
- На фон-Зона похож, - проговорил вдруг Федор Павлович.
- Вы только это и знаете... С чего он похож на фон-Зона? Вы сами-то
видели фон-Зона?
- Его карточку видел. Хоть не чертами лица, так чем-то неизъяснимым.
Чистейший второй экземпляр фон-Зона. Я это всегда по одной только физиономии
узнаю.
- А пожалуй; вы в этом знаток. Только вот что, Федор Павлович, вы сами
сейчас изволили упомянуть, что мы дали слово вести себя прилично, помните.
Говорю вам, удержитесь. А начнете шута из себя строить, так я не намерен,
чтобы меня с вами на одну доску здесь поставили... Видите, какой человек, -
обратился он к монаху, - я вот с ним боюсь входить к порядочным людям.
На бледных, бескровных губах монашка показалась тонкая, молчальная
улыбочка, не без хитрости в своем роде, но он ничего не ответил, и слишком
ясно было, что промолчал из чувства собственного достоинства. Миусов еще
больше наморщился.
"О, чорт их всех дери, веками лишь выработанная наружность, а в
сущности шарлатанство и вздор!" пронеслось у него в голове.
- Вот и скит, дошли! - крикнул Федор Павлович, - ограда и врата
запертые.
И он пустился класть большие кресты пред святыми, написанными над
вратами и сбоку врат.
- В чужой монастырь со своим уставом не ходят, - заметил он. - Всех
здесь в скиту двадцать пять святых спасаются, друг на друга смотрят и
капусту едят. И ни одной-то женщины в эти врата не войдет, вот что особенно
замечательно. И это ведь действительно так. Только как же я слышал, что
старец дам принимает? - обратился он вдруг к монашку.
- Из простонародья женский пол и теперь тут, вон там, лежат у
галлерейки, ждут. А для высших дамских лиц пристроены здесь же на галлерее,
но вне ограды, две комнатки, вот эти самые окна, и старец выходит к ним
внутренним ходом, когда здоров, то-есть все же за ограду. Вот и теперь одна
барыня, помещица харьковская, г-жа Хохлакова, дожидается со своею
расслабленною дочерью. Вероятно, обещал к ним выйти, хотя в последние
времена столь расслабел, что и к народу едва появляется.
- Значит, все же лазеечка к барыням-то из скита проведена. Не
подумайте, отец святой, что я что-нибудь, я только так. Знаете, на Афоне,
это вы слышали ль, не только посещения женщин не полагается, но и совсем не
полагается женщин и никаких даже существ женского рода, курочек, индюшечек,
телушечек...
- Федор Павлович, я ворочусь и вас брошу здесь одного, и вас без меня
отсюда выведут за руки, это я вам предрекаю.
- А чем я вам мешаю, Петр Александрович. Посмотрите-ка, - вскричал он
вдруг, шагнув за ограду скита, - посмотрите в какой они долине роз
проживают!
Действительно, хоть роз теперь и не было, но было множество редких и
прекрасных осенних цветов везде, где только можно было их насадить. Лелеяла
их видимо опытная рука. Цветники устроены были в оградах церквей и между
могил. Домик, в котором находилась келья старца, деревянный, одноэтажный, с
галлереей пред входом, был тоже обсажен цветами.
- А было ль это при предыдущем старце, Варсонофии? Тот изящности-то,
говорят, не любил, вскакивал и бил палкой даже дамский пол, - заметил Федор
Павлович, подымаясь на крылечко.
- Старец Варсонофий действительно казался иногда как бы юродивым, но
много рассказывают и глупостей. Палкой же никогда и никого не бивал, -
ответил монашек. - Теперь, господа, минутку повремените, я о вас повещу.
- Федор Павлович, в последний раз условие, слышите. Ведите себя хорошо,
не то я вам отплачу, - успел еще раз пробормотать Миусов.
- Совсем неизвестно, с чего вы в таком великом волнении, - насмешливо
заметил Федор Павлович, - али грешков боитесь? Ведь он, говорят, по глазам
узнает, кто с чем приходит. Да и как высоко цените вы их мнение, вы, такой
парижанин и передовой господин, удивили вы меня даже, вот что!
Но Миусов не успел ответить на этот сарказм, их попросили войти. Вошел
он несколько раздраженный...
"Ну, теперь заране себя знаю, раздражен, заспорю... начну горячиться -
и себя и идею унижу", мелькнуло у него в голове.
