Чуть больше года спустя после казни короля и отъезда Жильбера, Себастьена и Бийо чудесным морозным утром страшной зимы 1794 года около четырехсот человек, те есть почти шестая часть населения Виллер-Котре, ожидали на площади и во дворе мэрии выхода жениха и невесты, которых наш старый знакомый г-н де Лонпре сочетал браком.
Новобрачных звали Анж Питу и Катрин Бийо.
Увы! Многое должно было измениться в жизни, чтобы бывшая любовница виконта де Шарни, мать маленького Изидора стала г-жой Питу.
Всяк рассказывал об этом на свой лад; но что бы ни говорили люди на площади, никто из них не мог не восхититься преданностью Анжа Питу и скромностью Катрин Бийо.
Однако чем больше восхищались молодоженами, тем искреннее их жалели.
Быть может, не было в этой толпе пары счастливее их, но так уж устроены люди: толпа либо жалеет, либо завидует.
В этот день все собравшиеся были настроены жалостливо.
И действительно, предсказанные вечером 21 января графом Калиостро события развивались стремительно, оставляя после себя долгий и несмываемый кровавый след.
1 февраля 1793 года Национальный конвент издал декрет, предписывавший выпуск ассигнатов на сумму в восемьсот миллионов; общая сумма бывших в обращении бумажных денег составила, таким образом, три миллиарда сто миллионов.
28 марта 1793 года Конвент на основании доклада Трейяра издал декрет, согласно которому все эмигранты объявлялись изгнанниками, иными словами — декрет приговаривал их к гражданской смерти, а их имущество подлежало конфискации в пользу Республики.
7 ноября Конвент издал декрет, в котором обязывал комитет по народному образованию представить проект с целью заменить культ католический гражданским культом разума.
Мы уже не говорим о расправе над жирондистами. Мы не говорим о казни герцога Орлеанского, королевы, Байи, Дантона, Камилла Демулена и многих других; хотя слухи об этих событиях и докатились до Виллер-Котре, однако они не имели непосредственного отношения к действующим лицам нашей истории, о которых мы намерены сказать еще несколько слов.
Во исполнение декрета о конфискации имущества эмигрантов Бийо и Жильбер были объявлены эмигрантами, а их имущество было конфисковано и пущено с молотка.
То же произошло и с имуществом графа де Шарни, погибшего 10 августа, а также графини де Шарни, убитой 2 сентября.
В результате этого декрета Катрин выставили за ворота фермы Писле, ставшей народным достоянием.
Питу и рад был бы вступиться за Катрин, но Питу стал называться умеренным, Питу сам попал в разряд подозрительных, и умные люди посоветовали ему ни действиями, ни в мыслях не оказывать сопротивления при исполнении приказов нации.
Катрин и Питу перебрались в Арамон.
Катрин надумала было поселиться, как раньше, в хижине папаши Клуи; но едва она появилась на пороге бывшего лесничего герцога Орлеанского, старик приложил палец к губам и покачал головой в знак того, что не может ее пустить.
Дело в том, что место уже было занято.
Был введен в действие закон об изгнании не приведенных к присяге священников, и, как, должно быть, уже догадался читатель, аббат Фортье, не пожелавший приносить клятву, был изгнан, вернее, сам поспешил удалиться в изгнание.
Однако он решил, что ему незачем пересекать границу, и его изгнание ограничилось тем, что он покинул свой дом в Виллер-Котре, где оставил мадмуазель Александрину приглядывать за имуществом, а сам попросил приюта у папаши Клуи.
Хижина папаши Клуи, как помнят читатели, была обыкновенной землянкой, где и одному-то было тесновато; следовательно, Катрин Бийо вместе с маленьким Изидором, принимая во внимание появление аббата Фортье, там и вовсе не могли бы разместиться.
Кроме того, и это тоже известно читателю, аббат Фортье после смерти г-жи Бийо вел себя вызывающе; а Катрин была не настолько доброй христианкой, дабы простить аббату, что он отказался совершить отпевание ее матери; впрочем, даже если бы она и нашла в себе силы для прощения, аббат Фортье был слишком рьяным католиком, чтобы простить ей ее прегрешения.
Итак, Катрин пришлось отказаться от мысли вернуться в хижину папаши Клуи.
Оставались дом тетушки Анжелики в Пле да лачуга Питу в Арамоне.
О доме тетушки Анжелики нечего было и думать: по мере того, как шло время, тетушка Анжелика становилась все сварливее, что казалось невероятным, и все больше худела, что казалось просто невозможным.
Эти метаморфозы в ее характере и в ее внешности объяснялись тем, что в Виллер-Котре, как и повсюду, церкви были закрыты в ожидании гражданского культа разума, который надлежало создать комитету по народному образованию.
А с закрытием церквей основной источник дохода тетушки Анжелики по сдаче стульев внаем иссяк.
Это-то обстоятельство и заставляло тетушку Анжелику худеть и браниться.
Прибавим еще, что она так часто слышала разговоры о том, как Бийо и Анж Питу брали Бастилию; она так часто видела, что во время значительных событий в столице фермер и ее племянник неожиданно уезжали в Париж, что у нее не осталось сомнений в том, что во главе французской Революции стояли Анж Питу и Бийо, а граждане Дантон, Марат, Робеспьер и прочие были лишь пособниками этих двух главных заговорщиков.
Не стоит и говорить, что мадмуазель Александрина поддерживала ее соображения, не столь уж и ошибочные; а голосование Бийо за казнь короля еще больше разожгло фанатичную ненависть старых дев.
Стало быть, нечего было и мечтать поселить Катрин у тетушки Анжелики.
Оставалась лачуга Питу в Арамоне.
Но как прожить вдвоем, даже втроем в этой маленькой каморке, не давая повода к пересудам?
Это было так же невозможно, как жить в хижине папаши Клуи.
Тогда Питу решился просить приютить Катрин у своего друга, Дезире Манике, и достойный арамонец не отказал в гостеприимстве, а Питу старался за это отплатить, помогая другу по хозяйству.
Однако положение бедняжки Катрин было незавидное. Питу оказывал ей всевозможные знаки внимания, как настоящий друг, он проявлял по отношению к ней дружескую заботу; но Катрин чувствовала, что Питу ей не просто друг, не только брат, что он глубоко и искренне ее любит.
Да и малыш Изидор тоже это чувствовал; несчастному мальчику не посчастливилось узнать своего отца, и он любил Питу, как любил бы виконта де Шарни, может быть, даже больше: надобно заметить, что Питу хоть и обожал мать, но был настоящим рабом ребенка.
Можно было подумать, что он, как опытный стратег, понимал, что единственный путь к сердцу Катрин — любовь к ее сыну Изидору.
Поспешим оговориться: никакой расчет такого рода не омрачал радости благородного Питу и не нарушал безупречности его помыслов. Питу остался таким, каким мы его видели, то есть наивным и преданным, как в первых главах нашей книги; ежели что в нем и изменилось, так это то, что, достигнув совершеннолетия, он стал еще преданнее и добродушнее.
Эти его качества трогали Катрин до слез. Она чувствовала, что Питу любит ее горячо, до обожания, до фанатизма, и иногда ей приходила в голову мысль, что она хотела бы, чтобы столь преданный, столь любящий человек был ей не просто другом.
Вот так случилось, что бедняжка Катрин, прекрасно сознавая, что кроме Питу у нее никого в этом мире нет; понимая, что, умри она, ее несчастный мальчик останется один-одинешенек, постепенно решилась отдать Питу в благодарность единственное, что у нее было: свою признательность и себя вместе с нею.
Увы! Ее любовь, этот яркий и благоухающий цветок юности, была на небесах!
Прошло почти полгода; Катрин, чувствуя себя еще не готовой к этому шагу, упрятала мечту в самый сокровенный уголок своей души.
В эти полгода она каждый день встречала Питу все более нежной улыбкой, а провожала вечером все более трогательным рукопожатием, однако Питу даже и помыслить не мог, что в чувствах Катрин произошел поворот в его пользу.
Питу был предан, Питу был влюблен, не надеясь на вознаграждение; и хотя он не подозревал о чувствах Катрин, он не стал от этого менее предан и влюблен, скорее — наоборот.
Так могло продолжаться до самой смерти Катрин или Питу; Питу мог бы достичь возраста Филимона, Катрин стала бы Бавкидой[58], а капитан Национальной гвардии Арамона так и не решился бы на объяснение.
Пришлось Катрин заговорить первой, как только и умеют женщины.
В один прекрасный вечер вместо того, чтобы, как обычно, подать ему руку, она подставила ему для поцелуя лоб.
Питу решил, что Катрин сделала это по рассеянности: он был слишком благороден, чтобы воспользоваться чужой рассеянностью.
Он отступил на шаг.
Однако Катрин не выпустила его руки; она притянула его к себе и подставила теперь не лоб, а щеку.
Питу еще больше растерялся.
Маленький Изидор, наблюдавший за этой сценой, пролепетал:
— Да поцелуй же ты маму Катрин, папа Питу!
— О Господи! — смертельно побледнев, прошептал Питу.
Он коснулся холодными трясущимися губами щеки Катрин.
Катрин взяла сына на руки и протянула его Питу.
— Вручаю вам своего сына, Питу, — молвила она. — Не хотите ли вы вместе с сыном взять и мать?
У Питу закружилась голова, он прикрыл глаза и, прижимая мальчика к груди, рухнул на стул, воскликнув с душевной тонкостью, которую только я может оценить настоящее сердце:
— Ах, господин Изидор! О дорогой мой господин Изидор, как я вас люблю!
Изидор называл Питу папой Питу: однако Питу называл сына виконта де Шарни господином Нзидором.
Чувствуя, что Катрин готова полюбить его именно благодаря его любви к ее сыну, он не говорил Катрин:
— О, как я вас люблю, мадмуазель Катрин! Он говорил Изидору:
— О, как я вас люблю, господин Изидор! Словно условившись заранее, что Питу любит Изидора больше, чем самое Катрин, они заговорили о свадьбе. Питу сказал Катрин:
— Я вас не тороплю, мадмуазель Катрин; вы не спешите; но если вам желательно доставить мне еще большую радость, не тяните, пожалуйста, слишком долго!
Катрин попросила у него месяц сроку.
По истечении трех недель Питу во всем параде отправился с визитом к тетушке Анжелике, чтобы сообщить ей о готовящемся событии.
Тетушка Анжелика еще издали заприметила племянника и поспешила запереть дверь.
Однако это не остановило Питу; он подошел к негостеприимному дому и тихонько постучался.
— Кто там? — как можно надменнее спросила тетушка Анжелика.
— Я, ваш племянник, тетушка Анжелика.
— Иди своей дорогой, септембризер[59]! — отвечала старая дева.
— Тетушка! — не унимался Питу. — Я пришел сообщить вам приятную новость.
— Какую еще новость, якобинец?
— Отоприте дверь, и я вам все расскажу.
— Говори через дверь: я не отворю дверь такому санкюлоту, как ты.
— Это ваше последнее слово, тетушка?
— Это мое последнее слово.
— Будь по-вашему, тетушка… Я женюсь! Дверь распахнулась, как по волшебству.
— На ком же это, несчастный? — полюбопытствовала тетушка Анжелика.
— На мадмуазель Катрин Бийо, — отвечал Питу.
— Ах, негодяй! Ах, изверг! Ах, душегуб! — запричитала тетушка Анжелика. — Он женится на нищей!.. Поди прочь, несчастный, я тебя проклинаю!
И тетушка Анжелика замахала на племянника своими желтыми иссохшими руками.
— Тетушка! — заметил Питу. — Как вы понимаете, я давно привык к вашим проклятиям, так что и на сей раз вы меня ничуть не удивили. Я считал своим долгом сообщить вам о моей женитьбе; я вам о ней объявил, мой долг исполнен… Прощайте, тетушка Анжелика!
Он отдал честь по-военному, приложив руку к треуголке, поклонился тетушке Анжелике и зашагал через Пле восвояси.
