Глава 23. Господин Эджворт де Фирмонт был духовником принцессы Елизаветы: около полутора месяцев тому назад король

ЯНВАРЯ

 

Господин Эджворт де Фирмонт был духовником принцессы Елизаветы: около полутора месяцев тому назад король, предвидя приговор, который только что был объявлен ему, попросил свою сестру порекомендовать священника, который мог бы сопровождать его в последние его минуты, и принцесса Елизавета, обливаясь слезами, посоветовала брату остановить свой выбор на аббате де Фирмонте.

Этот достойнейший служитель церкви, англичанин по происхождению, избежал сентябрьской бойни и удалился в Шуази-ле-Руа под именем Эссекса; принцессе Елизавете были известны оба его адреса, и она дала ему знать в Шуази, что надеется на его возвращение в Париж ко времени вынесения приговора.

Она не ошиблась.

Аббат Эджворт со смиренной радостью принял, как мы уже говорили, возложенную на него миссию.

21 декабря 1792 года он писал одному из своих английских друзей:

«Мой несчастный государь остановил на мне свой Выбор, когда ему понадобился человек, способный подготовить его к смерти, если беззаконие его народа дойдет до свершения этого отцеубийства. Я и сам готовлюсь к смерти, ибо убежден, что народный гнев не позволит мне пережить эту отвратительную сцену; однако я смирился: моя жизнь — ничто; если бы ценой своей жизни я мог спасти того, кого Господь поставил для гибели и возрождения других, я охотно принес бы себя в жертву, и смерть моя не была бы напрасной».

Вот каков был человек, который должен был оставаться с Людовиком XVI вплоть до той минуты, когда его душа покинет землю и отлетит на небеса.

Король пригласил его к себе в кабинет и заперся с ним. В восемь часов вечера он вышел из кабинета и обратился к комиссарам с такой просьбой:

— Господа! Проводите меня к моей семье.

— Это невозможно, — отвечал один из них, — но если пожелаете, ваших родных приведут сюда.

— Хорошо, — кивнул король, — лишь бы я мог принять их в своей комнате без помех и без свидетелей.

— Не в вашей комнате, — возразил тот же член муниципалитета, — а в столовой; мы только что так условились с министром юстиции.

— Но вы же слышали, — заметил король, — что декрет коммуны позволяет мне увидеться с семьей без свидетелей.

— Это верно; вы увидитесь наедине: дверь будет заперта; но мы будем присматривать за вами через витраж.

— Хорошо, пусть будет так.

Члены муниципалитета удалились, и король прошел в столовую; Клери последовал за ним и стал отодвигать стол и стулья, чтобы освободить побольше места.

— Клери, — промолвил король, — принесите немного воды и стакан на тот случай, если королева захочет пить, На столе стоял графин с ледяной водой, в пристрастии к которой короля упрекнул один из членов коммуны; Клери принес только стакан.

— Подайте обычной воды, Клери, — попросил король, — если королева выпьет ледяной воды, с непривычки она может захворать… И вот еще что, Клери: попросите господина де Фирмонта не выходить из моего кабинета: я боюсь, как бы при виде священника мои близкие не всполошились.

В половине девятого дверь распахнулась. Первой вошла королева, ведя за руку сына; наследная принцесса и принцесса Елизавета следовали за ней.

Король протянул руки; все четверо со слезами бросились к нему.

Клери вышел и прикрыл дверь.

Несколько минут стояло гробовое молчание, нарушаемое лишь рыданиями; потом королева потянула короля за собой в его комнату.

— Нет, — возразил, удерживая ее, король, — я могу видеться с вами только здесь.

Королева и члены королевской семьи слышали через разносчиков газет о приговоре, но они не знали никаких подробностей процесса; король обо всем им поведал, извиняя осудивших его людей и заметив королеве, что ни Петион, ни Манюэль не требовали казни.

Королева слушала, и всякий раз, как она хотела заговорить, ее душили слезы.

Господь послал несчастному узнику утешение: в его последние часы он был обласкан любовью всех, кто его окружал, даже любовью королевы.

Как уже могли заметить читатели в романической части этой книги, королева с удовольствием отдавалась радостям земным; она обладала живым воображением, которое в гораздо большей степени, нежели темперамент, заставляет женщин забывать об осмотрительности; королева всю свою жизнь совершала необдуманные поступки; она была неосмотрительной в дружбе, она была неосмотрительной в любви. Пленение вернуло ее к чистым и святым семейным узам, которые она нарушала в дни своей бурной юности. Так как она все умела делать только страстно, она в конце концов страстно полюбила в несчастье и этого короля, этого супруга, в котором в дни процветания видела лишь вульгарного толстяка; в Варение, а также 10 августа Людовик XVI показался ей человеком бессильным, нерешительным, преждевременно отяжелевшим, да чуть ли не трусом; в Тампле она начала подмечать, что ошибалась в нем не только как женщина, но и как королева; в Тампле она увидела, что он умеет быть спокойным, терпеливо сносящим оскорбления, кротким и стойким, как Христос; все, что в ней было от высокомерной светской дамы, улетучилось, растаяло, уступило место добрым чувствам. Если раньше она чрезмерно презирала, то теперь сверх меры любила. «Увы! — сказал король г-ну де Фирмонту. — Зачем я так сильно люблю и столь нежно любим?!»

Вот почему во время этой последней встречи королева испытывала нечто вроде угрызений совести. Она хотела увести короля в его комнату, чтобы хоть мгновение побыть с ним наедине; когда она поняла, что это невозможно, она увлекла короля к окну.

Там она, без сомнения, опустилась бы перед ним на колени и со слезами испросила бы у него прощения: король все понял, удержал ее и вынул из кармана свое завещание.

— Прочтите это, моя возлюбленная супруга! — попросил он.

Он указал ей один из абзацев, который королева стала читать вполголоса:

 

«Прошу мою супругу простить мне все зло, которое она терпит по моей вине, а также огорчения, которые я мог ей причинить на протяжении нашей совместной жизни, как и она может быть уверена в том, что я нисколько на нее не сержусь. Даже если она в чем-либо когда-либо сама себя упрекала».

 

Мария-Антуанетта взяла руки короля в свои и прижалась к ним губами; в этой фразе «как и она может быть уверена в том, что я нисколько на нее не сержусь» заключалось милосердное прощение, а в словах: «даже если она в чем-либо когда-либо сама себя упрекала» — необычайная деликатность.

Благодаря этому она умрет с миром в душе, несчастная Магдалина королевской крови; за свою любовь к королю, хоть и запоздалую, она была вознаграждена Божеским и человеческим милосердием, и ей было даровано прощение не только в интимном разговоре, тайно, словно подачка, которой устыдился бы сам король, но во весь голос, публично!

Она это почувствовала; она поняла, что с этой минуты стала неуязвима перед лицом истории; однако она ощутила себя еще более беззащитной перед тем, кого она любила слишком запоздало, чувствуя, что всю жизнь его недооценивала. Несчастная женщина не могла говорить, из груди ее рвались рыдания, крики; она с трудом говорила, что хотела бы умереть вместе со своим супругом и что если ей откажут в этой милости, она уморит себя голодом.

Члены муниципалитета, наблюдавшие за этой сценой через застекленную дверь, не могли сдержаться: сначала они отвели глаза, потом, ничего не видя, но продолжая слышать душераздирающие стоны, дали волю своим чувствам и зарыдали.

Предсмертное прощание длилось около двух часов, наконец, в четверть одиннадцатого король поднялся первым; тогда жена, сестра, дети повисли на нем, как яблоки на яблоне: король с королевой держали дофина за одну руку; наследная принцесса, стоя по левую руку от отца, обхватила его за талию; принцесса Елизавета с той же стороны, что и ее племянница, но чуть сзади, вцепилась королю в плечо; королева — а именно она более других имела право на утешение, потому что была самой грешной, — обхватила мужа за шею, и вся эта скорбная группа медленно продвигалась к двери со стонами, рыданиями, криками, среди которых слышалось только:

— Мы увидимся, правда?

— Да… Да… не беспокойтесь!

— Завтра утром… завтра утром, в восемь часов?

— Я вам обещаю…

— А почему не в семь? — спросила королева, — Ну, хорошо, в семь, — согласился король, — а теперь… прощайте! Прощайте!

Он так произнес это «прощайте!», что все почувствовали, что он боится, как бы ему не изменило мужество.

Наследная принцесса не могла более выносить эту муку; она протяжно вздохнула и опустилась на пол: она лишилась чувств.

Принцесса Елизавета и Клери поспешили ее поднять.

Король почувствовал, что должен быть сильным; он вырвался из рук королевы и дофина и бросился в свою комнату с криком:

— Прощайте! Прощайте!

Он захлопнул за собой дверь.

Королева совсем потеряла голову: она прижалась к этой двери, не смея попросить короля отпереть, и плакала, рыдала, стучала в дверь рукой.

Королю достало мужества не выйти.

Тогда члены муниципалитета попросили королеву удалиться, подтвердив обещание короля о том, что она сможет увидеться с ним на следующий день в семь часов утра Клери хотел было отнести еще не пришедшую в себя наследную принцессу в покои королевы; однако на второй ступеньке члены муниципалитета остановили его и приказали вернуться к себе.

Король застал своего духовника в кабинете башни и попросил рассказать, как его доставили в Тампль. Слышал ли он рассказ священника или неразборчивые слова сливались в его ушах в сплошной гул и заглушались его собственными мыслями? Никто не может ответить на этот вопрос.

А аббат рассказал вот что.

Предупрежденный г-ном де Мальзербом, назначившим ему встречу у г-жи де Сенозан, о том, что король собирается прибегнуть к его услугам в случае смертного приговора, аббат Эджворт с риском для жизни вернулся в Париж и, узнав в воскресенье утром приговор, стал ждать на улице Бак.

В четыре часа пополудни к нему вошел незнакомец и передал записку, составленную в следующих выражениях:

 

«Исполнительный совет ввиду дела государственной важности просит гражданина Эджворта де Фирмонта явиться на заседание совета».

 

Незнакомцу было приказано сопровождать священника: во дворе ожидала карета.

Аббат спустился и уехал вместе с незнакомцем. Карета остановилась в Тюильри.

Аббат вошел в зал заседаний; при его появлении министры встали.

— Вы — аббат Эджворт де Фирмонт? — спросил Гара.

— Да, — отвечал аббат.

— Людовик Капет выразил желание, чтобы вы находились при нем в последние минуты; мы вызвали вас, дабы узнать, согласитесь ли вы оказать ему ожидаемую от вас услугу.

— Раз король указал на меня, — молвил священник, — мой долг — повиноваться.

— В таком случае, — продолжал министр, — вы поедете со мной в Тампль; я отправляюсь туда прямо сейчас.

И он увез аббата в своей карете.

Мы видели, как тот, исполнив положенные формальности, добрался, наконец, до короля; как Людовик XVI был вызван своими домашними, а потом снова возвратился к аббату Эджворту и стал расспрашивать его о подробностях, с которыми только что познакомился читатель.

Когда он окончил свой рассказ, король предложил:

— Сударь! Давайте теперь оставим все это и подумаем о великом, единственно важном деле: о спасении моей души.

— Государь! — отвечал аббат. — Я готов всеми силами облегчить вашу участь и надеюсь, что Господь мне поможет; однако не кажется ли вам, что для вас было бы большим утешением сначала отстоять мессу и причаститься?

— Да, несомненно, — согласился король. — И поверьте, что я сумел бы оценить по достоинству подобную милость; но как я могу до такой степени подвергать вас риску?

— Это — мое дело, государь, и я хотел бы доказать вашему величеству, что достоин чести, которую вы мне оказали, избрав меня себе в помощь. Позвольте мне действовать по своему усмотрению, и я обещаю все устроить.

— Действуйте, сударь, — кивнул Людовик XVI. Потом, покачав головой, он прибавил:

— Но вам вряд ли это удастся… Аббат Эджворт поклонился и вышел; он попросил дежурного проводить его в зал заседаний.

— Тот, кому завтра суждено умереть, — сказал аббат Эджворт, обращаясь к комиссарам, — желает перед смертью отстоять мессу и исповедаться.

Члены муниципалитета в изумлении переглянулись; им даже в голову не приходило, что к ним можно обратиться с подобной просьбой.

— Где же, черт побери, можно в такое время найти священника и церковную утварь?

— Священник уже найден, — отвечал аббат Эджворт, — я перед вами; что же до церковной утвари, то ее предоставит любая близлежащая церковь, нужно лишь сходить за ней.

Члены муниципалитета колебались.

— Что вас смущает? — поинтересовался аббат.

— А что если под предлогом причащения вы отравите короля?

Аббат Эджворт пристально посмотрел на человека, высказавшего это сомнение.

— Вы только послушайте, — продолжал член муниципалитета, — история дает нам немало примеров такого рода, что вынуждает нас быть подозрительными.

— Сударь! — молвил аббат. — Меня так тщательно обыскали, когда я сюда входил, что вы можете быть абсолютно убеждены: яда я с собой не пронес; ежели бы завтра он у меня вдруг оказался, то это означало бы, что я его получил из ваших рук: сюда ничто не может ко мне попасть без вашего ведома.

Комиссары вызвали отсутствовавших членов и стали совещаться.

Просьбу решено было удовлетворить, но при двух условиях: первое — аббат составит прошение и подпишет его; второе — церемония будет завершена на следующее утро не позднее семи часов, потому что в восемь пленник должен быть препровожден к месту казни.

Аббат написал прошение и оставил его на столе, потом его проводили к королю, которому он и сообщил добрую весть о том, что просьба удовлетворена.

Было десять часов; аббат Эджворт заперся с королем, и они оставались наедине до двенадцати.

В полночь король сказал:

— Господин аббат, я устал; я бы хотел поспать: мне нужно набраться сил для завтрашнего дня. Он дважды позвал:

— Клери! Клери!

Клери вошел, раздел короля и хотел было завить ему волосы; тот усмехнулся.

— Не стоит беспокоиться! — сказал он. Засим король лег и, когда Клери задернул полог кровати, приказал:

— Разбудите меня завтра в пять часов.

Едва коснувшись головой подушки, пленник сейчас же уснул.

Господин де Фирмонт лег на кровать Клери, а тот просидел всю ночь на стуле.

Клери спал беспокойно, то и дело вздрагивая; он услышал сквозь дрему, как часы бьют пять.

Он поднялся и пошел разводить огонь.

Заслышав его шаги, король, проснулся.

— Эй, Клери! Так, стало быть, пять уже пробило? — спросил он.

— Государь! — отвечал Клери. — Многие часы уже отзвонили, а на башенных пяти еще нет. И он подошел к постели короля.

— Я хорошо спал, — заметил тот. — Мне это было необходимо, минувший день меня ужасно утомил! Где господин де Фирмонт?

— На моей кровати, государь.

— На вашей кровати? А где же вы сами провели ночь?

— На стуле.

— Это возмутительно… Должно быть, вам было неудобно.

— Ах, государь! — воскликнул Клери. — Мог ли я думать о себе в такую минуту?

— Бедный мой Клери! — вздохнул король.

Он протянул камердинеру руку, к которой тот припал, заливаясь слезами.

И вот верный слуга в последний раз стал одевать своего короля; он приготовил коричневый камзол, серые суконные штаны, серые шелковые чулки и пикейную куртку.

Одев короля, Клери стал его причесывать.

Тем временем Людовик XVI отстегнул от своих часов печатку, опустил ее в карман куртки, а часы выложил на камин, потом снял с пальца обручальное кольцо и положил его в тот же карман, что и печатку.

В ту минуту, как Клери помогал ему надеть камзол, король достал бумажник, лорнет, табакерку и выложил их вместе с кошельком на камин. Все эти приготовления происходили в присутствии членов муниципалитета, которые вошли в комнату осужденного, как только заметили там свет.

Часы пробили половину шестого.

— Клери! — молвил король. — Разбудите господина де Фирмонта.

Господин де Фирмонт уже проснулся и встал: он услышал отданное Клери королем приказание и вошел.

Король приветствовал его взмахом руки и попросил следовать за ним в кабинет.

Клери поспешил приготовить алтарь: он накрыл скатертью комод, а церковную утварь, как и предсказывал аббат де Фирмонт, комиссары получили в первой же церкви, куда они обратились; ею оказалась церковь Капуцинов в Маре, недалеко от особняка Субизов.

Приготовив алтарь, Клери пошел с докладом к королю.

— Вы сможете прислуживать господину аббату? — спросил его Людовик.

— Надеюсь, что смогу, — отозвался Клери, — правда, я не знаю на память молитвы.

Король дал ему молитвенник, открытый на «Introitus»[57].

Господин де Фирмонт был уже в комнате Клери, он одевался.

Против алтаря камердинер поставил кресло, а перед креслом положил большую подушку, но король приказал ее унести и сам пошел за маленькой, набитой конским волосом, которой он обыкновенно пользовался, когда молился.

Как только священник вошел, члены муниципалитета, считавшие, очевидно, для себя унизительным оставаться в одной комнате со служителем культа, поспешили перейти в переднюю.

Было шесть часов; служба началась. Король выстоял ее от начала до конца на коленях и чрезвычайно сосредоточенно молился. После мессы он причастился, и аббат Эджворт, оставив его помолиться, пошел в соседнюю комнату снять с себя церковное облачение.

Король воспользовался этой минутой, чтобы поблагодарить Клери и попрощаться с ним; потом он возвратился в свой кабинет. Там его и застал г-н де Фирмонт.

Клери сел на кровать и заплакал.

В семь часов его кликнул король.

Клери прибежал на зов.

Людовик XVI подвел его к окну и сказал:

— Передайте эту печатку моему сыну, а обручальное кольцо — жене… Скажите им, что мне очень тяжело с ними расставаться!.. В этом пакетике собраны волосы всех членов нашей семьи: передайте его королеве.

— Неужели вы с ней больше не увидитесь, государь? — осмелился спросить Клери.

Король на мгновение запнулся, словно душа покинула его тело, чтобы полететь к королеве; потом, взяв себя в руки, он продолжал:

— Нет, решено: нет… Я знаю, что обещал увидеться с ними нынче утром; но я хочу избавить их от страданий… Клери, если вы их увидите, расскажите им, чего мне стоило уйти, не поцеловав их на прощание… При эти словах он смахнул слезы. Собрав последние силы, он с трудом прибавил:

— Клери, вы передадите им мой последний привет, не так ли?

И он пошел в свой кабинет.

Члены муниципалитета, как мы уже сказали, видели, что король передал Клери различные вещи: один из комиссаров потребовал их у камердинера; другой предложил оставить их Клери на хранение впредь до распоряжения совета. Так и решено было сделать.

Четверть часа спустя король снова вышел из своего кабинета.

Клери держался поблизости в ожидании приказаний.

— Клери! — молвил король. — Узнайте, могу ли я получить ножницы.

И он снова удалился к себе.

— Может ли король получить ножницы? — спросил Клери у комиссаров.

— На что они ему?

— Не знаю; спросите сами.

Один из членов муниципалитета вошел в кабинет; он застал короля на коленях перед г-ном де Фирмонтом.

— Вы просили ножницы, — обратился он к королю. — Зачем они вам?

— Я хотел, чтобы Клери остриг мне волосы. Член муниципалитета спустился в зал заседаний. Обсуждение заняло полчаса, в конце концов просьба короля была отклонена.

Член муниципалитета снова поднялся к королю.

— Вам отказано! — сообщил он.

— Я не собирался брать в руки ножницы, — заметил король, — Клери подстриг бы меня в вашем присутствии… Доложите об этом совету еще раз, сударь, прошу вас!

Член муниципалитета в другой раз спустился в зал заседаний, снова изложил просьбу короля, однако совет продолжал упорствовать.

Один из комиссаров подошел к Клери и сказал ему:

— По-моему, тебе пора одеваться, ты пойдешь вместе с королем на эшафот.

— Зачем, Боже мой?! — затрепетав, воскликнул Клери.

— Да не бойся, палач о тебя мараться не станет, — отозвался тот.

Начинало светать; послышался барабанный бой: во всех секциях Парижа был объявлен общий сбор: это движение, этот шум достигли башни и заставили аббата де Фирмонта и Клери похолодеть.

Король, сохранявший невозмутимость, на мгновение прислушался и проговорил ровным голосом:

— По-видимому, начинает собираться Национальная гвардия.

Некоторое время спустя отряды кавалерии вошли во двор башни Тампль; послышался конский топот и голоса офицеров.

Король снова прислушался и с прежней невозмутимостью продолжал:

— Кажется, они приближаются.

С семи до восьми часов утра в дверь кабинета короля неоднократно и под разными предлогами стучали, и всякий раз г-н Эджворт вздрагивал; однако Людовик XVI поднимался без всякого волнения, подходил к двери, спокойно отвечал всем, кто обращался к нему с вопросами, и возвращался к исповеднику.

Господин Эджворт не видел приходивших, но до него долетали некоторые слова. Однажды он услышал, как кто-то сказал узнику:

— Ого! Все это было возможно, когда вы сидели на троне, а теперь вы больше не король!

Король возвратился к священнику; лицо его было по-прежнему невозмутимо; он сказал:

— Только посмотрите, как обращаются со мною люди, святой отец… Однако надобно уметь сносить все безропотно!

В дверь снова постучали, и опять король пошел отпирать; на сей раз он возвратился к аббату со словами:

— Этим людям повсюду мерещатся кинжалы и яд: плохо они меня знают! Покончить с собой было бы слабостью: можно было бы подумать, что я не сумею достойно умереть.

Наконец, в девять часов шум стал громче; двери с грохотом распахнулись; вошел Сантер в сопровождении семи или восьми членов муниципалитета и десяти жандармов, которым он приказал выстроиться в два ряда.

Заслышав за дверью шум, король не стал дожидаться, пока в дверь кабинета постучат, и сам вышел Сантеру навстречу.

— Вы пришли за мной? — спросил он.

— Да, сударь.

— Я прошу одну минуту.

Он ушел к себе и прикрыл за собой дверь.

— На сей раз все кончено, святой отец, — проговорил он, опускаясь перед аббатом де Фирмонтом на колени. — Благословите меня в последний раз и попросите Господа не оставить меня!

Получив благословение, король поднялся и, отворив дверь, пошел к членам муниципалитета и жандармам, находившимся в его спальне.

Те не обнажили головы при его приближении.

— Шляпу, Клери! — приказал король. Заплаканный Клери поспешил исполнить приказание короля.

— Есть ли среди вас члены коммуны?.. — спросил Людовик XVI, — Вы, если не ошибаюсь?

Он обратился к члену муниципалитета по имени Жак Ру, приведенному к присяге священнику.

— Что вам от меня угодно? — полюбопытствовал тот. Король вынул из кармана свое завещание.

— Прошу вас передать эту бумагу королеве… моей жене.

— Мы явились сюда не для того, чтобы исполнять твои поручения, — отвечал Жак Ру, — а для того, чтобы препроводить тебя на эшафот.

Король принял оскорбление со смирением Христа и с тою же кротостью, какая была свойственна Богочеловеку, поворотился к другому члену муниципалитета по имени Гобо.

— А вы, сударь, тоже мне откажете? — спросил король.

Гобо, казалось, колебался.

— Да это всего-навсего мое завещание, — поспешил успокоить его король, — вы можете его прочитать: там есть такие распоряжения, с которыми я хотел бы ознакомить коммуну.

Член муниципалитета взял бумагу.

Король увидел, что Клери принес не только шляпу, о которой говорил король, но и редингот: как и камердинер Карла I, верный Клери боялся, как бы его хозяин не озяб и его дрожь не приняли бы за проявление трусости.

— Нет, Клери, — остановил его король. — Дайте мне только шляпу.

Клери подал ему шляпу, и Людовик XVI воспользовался случаем, чтобы в последний раз пожать руку своему верному слуге.

Затем он произнес твердо, что редко случалось с ним, в жизни:

— Идемте, господа!

Это были последние слова, которые он произнес в своих апартаментах.

На лестнице ему встретился сторож башни, Матей: накануне король, застав его сидящим у камина, довольно резко попросил освободить ему место.

— Матей! — молвил Людовик XVI. — Я третьего дня был с вами немного резок: не сердитесь на меня!

Матей, ни слова не говоря, повернулся к нему спиной.

Король прошел через первый двор пешком и, пересекая его, несколько раз оглянулся, мысленно прощаясь со своей единственной любовью — с женой; со своей единственной привязанностью — с сестрой; со своей единственной радостью — с детьми.

У ворот стоял выкрашенный зеленой краской наемный экипаж; два жандарма стояли у распахнутой дверцы: с приближением осужденного один из них шагнул внутрь и устроился на переднем сиденье; за ним вошел король и знаком пригласил г-на Эджворта сесть рядом с ним сзади; другой жандарм зашел последним и захлопнул дверцу.

По городу тем временем поползли слухи: одни говорили, что сидевший в карете жандарм — переодетый священник; другие говорили, что оба жандарма получили приказ убить по дороге короля при малейшей попытке его похищения. Ни то, ни другое не имело под собой оснований.

В четверть десятого кортеж двинулся в путь…

Скажем еще несколько слов о королеве, принцессе Елизавете и детях, которым король перед отъездом послал прощальный взгляд.

Накануне вечером, после трогательного и в то же время душераздирающего свидания, королева едва нашла в себе силы, чтобы раздеть и уложить дофина; сама же она не раздеваясь бросилась на кровать; на протяжении всей этой долгой зимней ночи ее знобило от холода и ужаса.

В четверть седьмого двери во второй этаж отворились; это комиссары пришли за молитвенником.

С этой минуты все члены королевской семьи стали готовиться к обещанной королем накануне встрече; но время шло, королева и принцесса Елизавета стоя вслушивались в каждый шорох, в каждый звук, оставлявшие короля равнодушным, но приводившие в трепет камердинера и исповедника; женщины слышали скрип отворявшихся и затворявшихся дверей; они слышали крики толпы при появлении короля, они слышали удалявшийся грохот пушек и конский топот.

Тогда королева рухнула на стул и прошептала:

— Он уехал не попрощавшись!

Принцесса Елизавета и наследная принцесса опустились перед ней на колени.

Все их надежды улетучились одна за другой; сначала они уповали на изгнание и тюрьму — тщетно; потом они мечтали об отсрочке — напрасно; наконец, они стали лелеять мечту об освобождении короля по дороге в результате какого-нибудь заговора; но и этой мечте не суждено было сбыться!

— Боже мой! Боже мой! Боже мой! — кричала королева.

И в этом последнем отчаянном призыве к Господу бедная женщина тратила последние силы…

Тем временем карета катила все дальше, и вот она выехала на бульвар. Улицы были почти безлюдны, многие лавочки были еще на замке; ни души в дверях, ни души за окнами.

Приказом коммуны было запрещено всякому гражданину, не являвшемуся членом вооруженной милиции, выходить на прилегавшие к бульвару улицы и показываться в окнах во время движения кортежа.

Низкое мглистое небо не позволяло увидеть ничего, кроме леса пик, среди которых редко-редко мелькали штыки; перед каретой шагом ехали всадники, а впереди них двигалась огромная толпа барабанщиков.

Король хотел было спросить что-то у своего исповедника, да так и не смог из-за шума. Аббат де Фирмонт протянул королю требник: тот стал читать.

Проезжая через ворота Сен-Дени, он поднял голову! ему послышался какой-то необычный шум.

И действительно, человек десять молодых людей, размахивая саблями, выбежали с улицы Боргар и пробились сквозь строй солдат с криками:

— К нам, кто хочет спасти короля!

На их призыв должны были откликнуться три тысячи заговорщиков барона де Батца, известного авантюриста: он отважно подал сигнал, но вместо трех тысяч человек откликнулись единицы. Барон де Батц и с ним еще десяток осиротевших сынов монархии, видя, что поддержки нет, воспользовались замешательством и затерялись в улочках, прилегавших к воротам Сен-Дени.

Это происшествие и отвлекло короля от молитвы, но оно было столь незначительным, что карета даже не остановилась. Когда же спустя два часа и десять минут она остановилась, то была уже у конечной цели своего пути.

Как только король почувствовал, что карета остановилась, он склонился к уху священника и шепнул:

— Вот мы и прибыли, сударь, ежели не ошибаюсь.

Господин де Фирмонт промолчал.

В то же мгновение один из трех братьев Самсонов, парижских палачей, подошел к дверце кареты и распахнул ее.

Король положил руку аббату де Фирмонту на колено и властно проговорил:

— Господа! Поручаю вам этого господина… Прошу вас позаботиться после моей смерти, чтобы его никто не обидел; я прошу именно вас последить за ним.

Тем временем подошли два других палача.

— Да, да, — отвечал один. — Мы о нем позаботимся, не беспокойтесь.

Людовик вышел.

Подручные палача подошли к нему вплотную и хотели было его раздеть; однако он презрительно усмехнулся, оттолкнул их и стал раздеваться сам.

На мгновение король остался в образовавшемся вокруг него плотном кольце; он бросил наземь шляпу, снял камзол, развязал галстук; палачи снова подступили к нему.

Один из них держал в руке веревку.

— Что вам угодно? — спросил король.

— Связать вас, — отвечал палач, державший веревку.

— Вот на это я не соглашусь никогда! — вскричал король. — Вам придется отказаться от этой затеи… Делайте, что вам положено, но меня вы не свяжете! Нет! Нет! Никогда!

Палачи возвысили голос; назревавшая схватка у всех на глазах лишила бы жертву достоинств, приобретенных им за шесть месяцев жизни, полной спокойствия, мужества и смирения; один из братьев Самсонов, проникшись жалостью и в то же время будучи вынужден исполнить страшную миссию, подошел и почтительно произнес:

— Государь! Вот этим платком…

Король взглянул на духовника.

Тот сделал над собою усилие и проговорил:

— Государь! Так вы будете еще более похожи на Христа, пусть это послужит вам утешением!

Король поднял к небу глаза, в которых застыло выражение неизъяснимой муки.

— Разумеется, — молвил он, — только Его пример может заставить меня пережить подобное оскорбление!

Повернувшись к палачам и смиренно протянув им руки, он продолжал:

— Делайте, что хотите, я выпью эту чашу до дна.

Ступени, ведшие на эшафот, были крутыми и скользкими; пока король поднимался, его поддерживал священник. Почувствовав, как в какое-то мгновение осужденный всем телом навалился на его руку, аббат подумал было, что в последнюю минуту король сдался; однако дойдя До последней ступени, тот вырвался, если можно так выразиться, из рук духовника и бросился к другому краю площадки.

Он был весь красный и никогда дотоле не казался таким оживленным и возбужденным.

Барабаны по-прежнему гремели; он взглядом приказал им умолкнуть.

Король заговорил громко, уверенно:

— Я умираю невиновным, я не совершал ни одного из предъявленных мне обвинений; я прощаю тем, кто повинен в моей смерти, и прошу у Бога, чтобы кровь, которую вы сейчас прольете, никогда не пала на Францию!..

— Бить в барабаны! — приказал чей-то голос, который долгое время считали принадлежавшим Сантеру, но в действительности это выкрикнул г-н де Бофранше, граф д'Уайя, незаконнорожденный сын Людовика XV и куртизанки Морфизы. Это был единокровный брат отца осужденного.

Раздался барабанный бой.

Король топнул ногой.

— Прекратите! — крикнул он. — Я буду говорить! Однако барабанная дробь не смолкала.

— Делайте свое дело! — обращаясь к палачам, завопили окружавшие эшафот люди с пиками.

Те накинулись на короля, медленно подступавшего к ножу гильотины и внимательно разглядывавшего форму лезвия, чертеж которого годом раньше он сам набросал на листе бумаги.

Потом он перевел взгляд на священника, стоявшего на коленях и молившегося на краю площадки.

Меж двумя стойками гильотины произошло какое-то движение: рычаг пришел в движение, голова осужденного показалась в оконце, сверкнула молния, раздался глухой стук, и вдруг хлынула кровь.

Тогда один из палачей, подобрав голову, показал ее толпе, заливая площадку королевской кровью.

При этом люди с пиками взревели от радости и, подавшись вперед, стали обмакивать в этой крови кто пику, кто саблю, кто носовой платок — те, у кого, разумеется, он был; — потом все закричали: «Да здравствует Республика!»

Однако впервые этот призыв, заставлявший трепетать народы от радости, угас, так и не встретив отклика. Республика запятнала свое чело несмываемой кровью! Как сказал впоследствии один известный дипломат, она совершила более чем преступление: она допустила промах.

В Париже наступило оцепенение, граничившее с отчаянием: какая-то женщина бросилась в Сену; один цирюльник перерезал себе горло; некий книготорговец сошел с ума; кто-то из бывших офицеров скончался от сердечного приступа.

Наконец, перед открытием заседания Конвента председатель вскрыл только что полученное письмо; оно было написано человеком, который просил отдать ему тело Людовика XVI, чтобы он похоронил его рядом со своим отцом.

Оставались обезглавленное тело и голова, лишенная тела, посмотрим, что с ними сталось.

Мы не знаем более страшного документа, чем протокол захоронения, составленный в тот же день, он перед вами: