Ф.М. Достоевский. Подробный анализ русской народной сказки дает возможность сравнить архетипические схемы индивидуационного процесса мужчины в западном и

Подробный анализ русской народной сказки дает возможность сравнить архетипические схемы индивидуационного процесса мужчины в "западном" и "русском" вариантах, если, конечно, последний в принципе существует. Западная версия индивидуационного процесса отражена в мифе о Священном Граале, и главный смысл ее сводится к несостоявшемуся исцелению страдающего от ожога Короля- Рыбака по-детски наивным простофилей Парсифалем, который, случайно оказавшись в замке Грааля, теряется и не задает главного вопроса: "Кому служит Чаша Грааля?"

Чтобы сделать мало-мальски обоснованный вывод, в какой мере рассуждения Джонсона относятся к психологии жителя России, лучше всего иметь ясное представление о том, в чем именно заключается символический смысл раны, полученной Королем-Рыбаком. Должны ли мужчины, живущие в России, чувствовать в себе эту боль, а если - да, то как она будет себя проявлять? И, наконец, если эта рана действительно существует, то как в этом убедиться: в каких славянских мифах и русских сказках она нашла свое отражение? Ответив на эти вопросы, мы тем самым найдем точку опоры, чтобы строить гипотезы, объясняющие особенности русской психологии. А эти вопросы, имеющие прямое отношение к психологическому аспекту Христианства, привлекают наше внимание к историческому прошлому, к тем временам, когда Христианство пришло на смену языческим религиям.

Юнг считал Христианство наилучшей путеводной картой в странствии по заповедным тропинкам западной души. В легенде о Граале на языке символов нам сообщается о ране Короля-Рыбака и возможности ее исцеления. Давайте попробуем разобраться, в чем заключается психологический смысл ожога, полученного юным Королем-Рыбаком. Мне этот смысл видится в противоречии, которое позже нашло свое отражение в расхождении и даже скрытом конфликте двух мировоззрений: утилитаризма Иеремии Бентама, провозглашавшего достижение максимального количества благ для максимального числа людей, и формализма Иммануила Канта, сосредоточенного в одной емкой фразе категорического императива, в соответствии с которым всякое действие ценно не с точки зрения результата, а само по себе. Утилитарные решения условны: что хорошо и что плохо зависит от того, что в данный момент человек хочет. К тому же решение большинства не всегда является наилучшим, тогда как истинные моральные суждения не должны зависеть ни от индивида, ни от группы. А это с точки зрения индивидуальной психологии означает, что для достижения своих целей и удовлетворения социально одобряемых потребностей человеку требуется скрывать все самое лучшее, что в нем есть, или, по крайней мере, проявлять его чрезвычайно редко, так как уровень коллективной этики всегда ниже уровня этики индивидуальной. Именно по этой причине Юнг очень часто цитировал одно римское изречение: Senatos bonus vir, Senatus bestia! (Один сенатор - благородный муж, но весьсенат - чудовище!)⁶ В этом противоречии можно увидеть одну из причин конфликта юного Юнга с учителем, о котором упоминает Джонсон.¹⁷ В нем же я вижу причину скептического отношения Юнга к групповой терапии. Иными словами, мир несовершенен, и чтобы в нем выжить, человек должен подавить в себе многие личные переживания и чувства и, в первую очередь свое личное переживание Бога и ощущение своего богоподобия. При этом, чтобы избежать хаоса и произвола, необходимы определенные внешние ограничения в виде законов. Эти ограничения нашли свое отражение в Римском праве, со временем они интериоризировались и для населения Западной Европы превратились во внутренние этические нормы. Неслучайно русский философ Л. Шестов видел в католичестве соединение иудаизма и Римского права.¹⁸ Можно сказать, что и догматика иудаизма, и римское право были направлены на то, чтобы воспитывать человека в духе повиновения закону, то есть в духе патриархального менталитета. Следуя Заповедям, начертанным на каменных скрижалях, данных Господом Моисею, человек подчинялся законам своих предков, а точнее - своих отцов, и тогда у него сохранялись шансы выжить в этом несправедливом и страшном мире, подобно тому, как выжил народ Израиля. В соответствии с этими законами в психике человека, выросшего в западной иудейско-христианской религиозной традиции, происходило формирование фигуры отца. В сочетании с Римским правом (как частным, так и публичным), формально упрочившим власть закона и заодно укрепившим архетипическую власть отца, распространившееся на Западе Христианство оказалось фундаментом, на котором сформировалась западная психология. Католическая церковь (которая в эпоху Реформации в некоторых европейских странах сменилась на протестантскую), активно разрабатывала и внедряла этические нормы, помогавшие людям совместно трудиться, воплощать в жизньтехнические идеи и тем самым достигать материального благополучия. Однако платой за эти возможности послужила интериоризация жестких религиозно-этических норм, а следовательно, потеря некоторой внутренней степени свободы, связанной со свободой любого творчества, отличавшегося от интеллектуального, где ограничения были значительно мягче. Таким образом католическая церковь постепенно способствовала возникновению официозной религиозно-этической традиции, в которой личное переживание Бога и своего богоподобия уступило место переживаниям внешнего успеха, материального благополучия и интеллектуального превосходства. Именно это имеет в виду Достоевский, иронизируя на тему различий в западном и русском мышлении: Браво, немец! Однако ж чухна не рассмотрел и хорошей стороны... Самомнение - это пусть, это от молодости, это исправится, если только надо, чтоб это исправилось, но зато и независимый дух с самого чуть не детства, зато смелость мысли и убеждения, а не дух их колбаснического раболепства перед авторитетами... (Первую часть этого диалога я взял в качестве эпиграфа ко второму разделу статьи. - В.М.) Именно это он пытается донести до нас в Легенде о Великом Инквизиторе. Все ее содержание имеет прямое отношение к страданиям Короля-Рыбака, несмотря на то, что она написана русским писателем (может быть, именно по этой причине его больше всех остальных русских писателей знают и ценят на Западе).

Возвращаясь к интерпретации Джонсона легенды о Священной Чаше, мне хочется отметить мысль, которая, по моему мнению, красной нитью проходит через всю его книгу: первая половина жизни западного мужчины(а у некоторых - и вся жизнь) уходит на то, чтобы любой ценой добиться внешнего успеха в ущерб личностному росту и духовному развитию. Наверное, такое заключение грубовато, но по своей сути оно мне кажется верным.

Теперь скажем несколько слов о психологическом смысле felix culpa. С точки зрения аналитической терапии благотворная рана означает, что целителем может стать лишь тот, кто был способен исцелиться сам. Оказать другому человеку помощь в процессе интеграции способен лишь тот, кто сам пережил дезинтеграцию и реинтеграцию. У меня по этому поводу нет никаких возражений, но каждый психотерапевт имеет собственный жизненный опыт и несет свою ответственность за то, что делает. Весь вопрос заключается в том, какова степень рефлексии.

Наступило время порассуждать о "загадочной русской душе". В первую очередь хотелось бы подчеркнуть, что ни в одной русской народной сказке мне не удалось встретить персонажа, близкого к образу Короля-Рыбака. В русской сказке Емеля-дурак все приключения главного героя начинаются после его встречи со щукой. Однако вместо рокового прикосновения к лососю и связанных с ним последующими мучительных переживаниями, Емеля (а в переводе с греческого имя Емелъян означает приветливый, ласковый, веселый) ловит рукой в проруби щуку и кладет ее "в пазуху", чтобы "невестки сварили". Разумеется, что и остальные события дальше разворачиваются совершенно по-иному. Ожог от горячего (приготовленного) лосося резко контрастирует с чудесной силой, которую приобретает от щуки Емеля. Конечно, эта рана является благотворной, и после исцеления перед Королем-Рыбаком может открыться удивительная перспектива, однако в легенде ничего не говорится о том, что это исцеление обязательно произойдет. Итак, вместо обжигающей, кем-то уже приготовленной и, очевидно, мертвой пищи - живое, говорящее по-человечески существо, вместо лосося (мужской символ) - щука (женский символ) (Пойди туда - не знаю куда... или Мудрая жена), вместо вертела (символа распятия и мучительной смерти) - возвращение в прорубь (избавление от смерти, Воскресение), вместо прикосновения пальцев и тяжелого ожога (поверхностное восприятие и травма) - "ухватил ее руками и положил в пазуху" (принятие к сердцу, глубинное восприятие), и в результате - вместо ущербности - чудесная сила. Все ключевые психологические антиномии разрешаются совершенно по-иному. Без особого труда можно провести параллель между мистерией, которая происходит с поймавшим щуку Емелей, и чудесными изменениями в жизни подстрелившего горлицу Федота. "Здесь мы сделаем небольшую паузу в нашем анализе с тем, чтобы лучше прояснить для себя символический смысл феномена дурака вообще и в русской Православной традиции, в частности. Иначе нам будет трудно продвинуться в своих рассуждениях.

Дурак является не только главным сказочным персонажем; в этом образе сконцентрирован один из основных мифологических мотивов. Он символизирует первичное человеческое естество и целостность. Если у человека отсутствует это глубинное человеческое естество, он теряется, сталкиваясь с темными силами. Он попадает в сети зла. Такая изначальная интегрированностъ оказывается гораздо более важной, чем интеллект, способность к самоконтролю или что-нибудь еще. Это простота слуги, который всегда спасает положение.⁶

Одним из наиболее высоких, хотя и трудных, и достаточно редких видов подвижнической жизни в Византии, а затем и в славянских странах средневековья было юродство. Только аскет, достигший высот духовного совершенства, мог взять на себя такой подвиг... Всем своим поведением и образом жизни, пародируя, утрируя, окарикатуривая порочную жизнь окружавших его людей, юродивый изобличал эту жизнь, высмеивал ее, заставлял задуматься над своим поведением. Шутовская игра аскета, смеющегося над "разумом" всего мира и этим "безумным" смехом пытающегося направить мир на путь истины - единственная черта византийской (и всей средневековой) этики аскетизма.¹⁹

После этих цитат станет гораздо понятнее пассивное поведение Емели, который ровным счетом ничего не делает для того, чтобы иметь красный кафтан и прямо заявляет: "Я ленюсь", в то время как Парсифаль в буквальном смысле слова ломает копья, чтобы заполучить доспехи Красного Рыцаря. Наступило время ответить на два вопроса: 1) Какой психологический смысл скрывается за диаметрально противоположным поведением главных сказочных героев в сходных ситуациях в западном и "русском" вариантах? 2) Насколько вообще правомерно такое сравнение?

Давайте вспомним, что Федот-стрелец дважды отправлялся выполнять поручения, и, выполняя первое, он добыл оленя с золотыми рогами. Символический смысл этого путешествия нам уже хорошо известен. Если посмотреть на это испытание шире, то сюда же можно отнести и победу над Красным Рыцарем, и многочисленные сражения с врагами и драконами, и даже службу при дворе благородного Короля Артура. На протяжении всей легенды Парсифаль занимался именно этим, и, если бы не посещение Грааля, которое лишило его покоя, он продолжал бы жить точно так же. Разумеется, это посещение не случайно, но в легенде (и, если верить Джонсону, в жизни западного мужчины) - это всего лишь один из эпизодов. Приблизительно тот же удельный вес имеет в русской сказке вояж Федота за чудесным оленем.

Все эти рассуждения необходимы лишь для того, чтобы показать, что и русская сказка, и западная легенда раскрывают нам одно архетипическое содержание в разных его проявлениях. Если угодно, в западном варианте акцент сделан на погоне за золоторогим оленем, а в русском - на пребывании в замке Грааля. Русский человек имеет такое же смутное представление о социальном успехе, как западный (в соответствии с книгой Джонсона) - о том, в чем заключается смысл жизни.

Теперь ответим на второй вопрос: насколько вообще правомерен такой сравнительный анализ, ибо, как отметила фон Франц³, поведение каждого главного героя является правильным и адекватным той ситуации, в которой он находится. Не оспаривая этого утверждения, мы просто попытались почувствовать разницу в правильном поведении двух архетипических героев в сходных ситуациях и увидеть ее проявление в особенностях психологии нашего современника, живущего в России и на Западе.

Глядя на то, как удачно все складывается у Федота по сравнению с мытарствами Парсифаля, может показаться, что Россия является тем заповедником счастья, к которому так стремится западный мужчина. Разумеется, это не так. Во-первых, не следует забывать, что мы говорим о том, что происходит во внутреннем мире человека. Внешняя жизнь оказывается совершенно иной. Во-вторых, жителю России приходится платить ничуть не меньшую цену за отклонение от пути, предназначенного ему судьбой, но это иная цена. Отсутствие жесткого патриархального архетипа, с одной стороны, предоставляет человеку огромную внутреннюю свободу, необходимую для творчества, а с другой, лишает его определенных внутренних норм и ограничений, без которых его внешняя деятельность не может быть успешной. И тогда вместо внутренней регуляции появляется тоска по внешней власти, которая "наведет порядок". Как правило, такая власть не заставляет себя долго ждать. Если вместо жесткого, но адекватного "отцовского" архетипа, существует его фантом, требуется совсем немного времени, чтобы он спроецировался на подходящую фигуру. В русском языке существует выражение "без царя в голове". Так говорят о человеке со слабыми рефлективными механизмами и не способного владеть ситуацией. Вот что можно вкратце сказать о психологическом механизме возникновения вместо власти - произвола, а вместо государственного деятеля - харизматического вождя, который под предлогом "наведения порядка" уничтожает массу людей и при этом продолжает оставаться "любимым вождем и учителем" и "отцом народов".

Русская история может служить хорошим подтверждением этой мысли, ибо очень часто носители нашей истории были напрямую связаны с преступлением. Иван Грозный, не лишенный величия, но вместе с ним и преступного безумия, Борис Годунов, трезвый, умный и вовсе не жестокий. Даже лучшие наши монархи: Екатерина Великая, Петр Великий, Александр I связаны с преступлениями (мужеубийством, сыноубийством, отцеубийством)¹. Мы уже устали говорить о преступлениях власти в России в XX веке. Такова цена внутренней свободы, обусловленной тем, что Христианство пришло на Русь на тысячу лет позже, чем в западный мир. Да, русский народ не знал костров инквизиции, не занимался "охотой на ведьм",⁹ во времена крестовых походов сам переживал монголо-татарское иго. Кстати говоря, при всей своей жестокости, выжигая и разоряя целые русские города, не пожелавшие им подчиниться, монголы были весьма терпимы к Христианской вере. Гонения на раскольников после раскола Русской Православной Церкви не идут ни в какое сравнение с преследованиями еретиков испанской инквизицией и опустошающими землю и душу мирного населения крестовыми походами. Что касается России, то она на протяжении всей своей истории сопротивлялась проникновению католичества, которое накладывало определенные ограничения на внутреннюю свободу, имевшую для русского неловка первостепенную важность. Именно в таком, на первый взгляд, неестественном сочетании внутренней свободы и бессознательного стремления к внешнему произволу видятся мне особенности российского менталитета.

На языке аналитической психологии это означает, что в то время как Запад невротически переживает экзистенциальную проблему по Фрейду, Россия переживает ее по Адлеру. Что касается сути самой проблемы, Юнг ее видел так:

Где нет создаваемого противоположностями напряжения, там нет энергии, поэтому должна быть найдена противоположная установка сознания. Любопытно наблюдать, как эта компенсирующая противоположность сыграла свою роль и в развитии теории неврозов: теория Фрейда представляет Эрос, а концепция Адлера - Власть. Логической противоположностью любви является ненависть или, иначе говоря, Фобос (страх); психологически это, однако, означает волю к власти. Где господствует любовь, там отсутствует воля к власти, а где преобладает власть, там отсутствует любовь. Одно есть Тень другого. Для того, кто находится на позиции Эроса, компенсирующей противоположностью будет воля к власти. Для того же, кто делает упор на власть, компенсацией будет Эрос.²⁰

В русской народной сказке "Иванушка-дурачок" главный герой кормит свою тень. Эта картина в каком-то смысле может служить иллюстрацией к этим словам Юнга и одновременно символизировать архетип "русского мужика" не хуже, чем пребывание Парсифаля в замке Грааля отражает архетипическую природу "западного мужчины".

Еще одна тема, мимо которой нельзя пройти, касается присущего русской сказке лингвистического профанирования сакрального. Я приведу два самых ярких примера, иллюстрирующих этот феномен. Во-первых, речь идет об имени и функции Шмат-разума, причем, в имени, о смысле которого мы уже упоминали, акцент делается на первой, "намеренно" огрубленной части (как правило, в просторечии слово шмат употребляется в выражениях: шмат хлеба или шмат сала, т.е. большой, хорошо ощутимый кусок). А пока мы не узнали имя этого сказочного персонажа, он был для нас не знаю - что. Отдельного упоминания заслуживает манера, в которой с ним разговаривают другие сказочные персонажи.

Во втором эпизоде, где описана трапеза Шмат-разума, эта "простота" уже режет глаз: ...смотрит стрелец и удивляется: кушанья из тарелок сами в рюмки наливаются, глядь - и уже пусты! Создается такое впечатление, что рассказ ведется от имени дурака или малого ребенка. А событие это, даже по сказочным масштабам, необычное, ибо заставляет удивиться даже видавшего виды главного героя. Иными словами, совершается чудо! И как раз в этот момент "кушанья из тарелок в рюмки наливаются", и наше сознание наталкивается на чушь, которая не укладывается в его привычные рамки. В чем же можно увидеть причину этой языковой сказочной дурашливости, профанирования, доходящего до абсурда? Постараемся в этом разобраться. Сначала обратимся к М.-Л. фон Франц:

... шизоид с легкостью относится к самым серьезным вещам, часто над ними смеясь и доходя до цинизма. Такая реакция отражает механизм компенсации глубокому проникновению в бессознательное. Это защитный механизм слабого сознания от сильных переживаний.⁴

Это клиническое суждение может оказаться очень полезным для понимания психологического смысла сказочного профанирования. Такой "дурашливый" текст действительно отключает сознание читателя вместе с его главными защитными механизмами: отрицанием и рационализацией. Он сразу убеждает сознание в том, что "так не бывает", что "это несерьезно", давая возможность архетипическому содержанию сказки беспрепятственно проникать в бессознательное. Мы уже говорили о сказочном дураке, который символизирует и любовь и святость. Заметим, что в этой сказке, как и во многих других, "официальный" дурак отсутствует, и тогда его функцию выполняет рассказчик, из уст которого исходит профанированный сказочный текст. Хорошо известно, что в мировой литературе найдется мало аналогов русским заветным сказкам. Если вспомнить, что Любовь является "сильным" полюсом "русской" антиномии, то существование этого цикла, где святое профанируется до пошлости, станет вполне понятным. Однако это совершенно иная тема, которая пока ждет своего часа.

Любопытно сопоставить сказочные феномены женской мудрости и мужской "дурости", которые психологически оказываются очень близкими, хотя на первый взгляд может показаться, что они противоположны. Вчитавшись внимательнее в сказочный текст, мы обнаружим очень важное обстоятельство: женская мудрость практически всегда проявляет себя во взаимоотношениях с мужским персонажем. Это могут быть отношения помощи или соперничества (Елена Премудрая или Вещий сон), но в каждом случае мы открываем женскую мудрость через мужское восприятие. Это обстоятельство является ключевым при интерпретации символики женских сказочных персонажей, позволяющее отличать образы, связанные с женской идентичностью, от образов анимы. В русской народной сказке женщина изначально прекрасна, тогда как анима изначально мудра. Вот точка зрения фон Франц:

...в женской психологии очень трудно различить любовь и социальные мотивации, так как любовные отношения женщины и ее социальный статус исторически всегда совмещались... Брачные отношения женщины всегда были связаны с ее престижем и общественной жизнью, а этот престиж всегда отравляет чувственную сторону.

С мужской анимой все обстоит иначе... Многими, мужчины бросают занятие, которое их очень увлекает, только потому, что оно не способствует их карьере. Мужчина много теряет в ощущении глубины своих переживаний, если он подчиняет свои духовные поиски карьерным устремлениям, тем самым предавая свою инстинктивную жажду истины, ибо золотые россыпи отравляют атмосферу мистического слияния с душой.³

Мне осталось лишь заметить, что теперь гораздо легче распознать в женской мудрости и мужской "дурости" два антиномических полюса, которые в идеале составляют профанированное сакральное единство Логоса и Софии. В русских сказках сочетание "дурака-мужа" и "мудрой жены" встречается очень редко. Таким примером может служить сказка Мудрая жена. Но это будет уже другая сказка, хотя в чем-то очень похожая...

Я хочу закончить свое послесловие цитатой Юнга. Она имеет прямое отношение и к книге Джонсона, и к русской сказке, и к глубинным аспектам человеческой психологии.

Что же побуждает человека избрать собственный путь и таким образом вырваться, как из пелены тумана, из бессознательного тождества с массой? Это не может быть нуждой, потому что нужда приходит ко всем, и все спасаются конвенциями. Это не может быть и моральным выбором, потому что люди, как правило, выбирают конвенции. Что же тогда неумолимо склоняет выбор в пользу необыкновенного?

Это то, что называется предназначением; некий иррациональный фактор, который толкает к эмансипации от стада с его проторенными путями. Настоящая личность всегда имеет предназначение и верит в него; имеет к нему веру, как к богу... Это предназначение действует, однако, как божественный закон, от которого невозможно уклониться. Он должен повиноваться собственному закону, как если бы это был демон, который соблазнял его новыми странными путями. Кто имеет предназначение, кто слышит голос глубин, тот обречен. ²¹