Глава третья. Желтый закат над рекой был громадный, но тусклый

ПЕРЕЙТИ РЕКУ…

 

Желтый закат над рекой был громадный, но тусклый. В воздухе словно рассеяли медную пыль. Вода отражала закатное небо во всю ширину, от берега до берега.

Пароход натужно дышал котлами и шлепал по воде досками гребных колес. Яр стоял на нижней палубе, у сетчатых перил с обшарпанным спасательным кругом. Вода отваливалась от низкой пароходной скулы желтыми пластами.

В желтой воде была тоска. Она была везде — внутри Яра и вокруг. И не было ничего, кроме желтой тоски. И быть не могло.

…Яр плохо помнил, как оказался на пароходе. Ка­жется, он сидел на берегу, на мокрой коряге, когда к нему подошли два бородатых матроса и один сказал с неловким сочувствием:

— Чего же так сидеть-то?.. Пойдемте, мы вас довезем до Чайной Пристани, а там видно будет.

Или это после сказали?

Да, сначала он долго шел по берегу, потом увидел пароход, приткнувшийся носом прямо к бурой крутизне глинистого откоса. Сел. С квадратного высокого мостика его окликнул пожилой капитан в мятой фуражке.

— Вы к нам?

— У меня билета нет,— бессмысленно отозвался Яр.

— Это неважно. Купите здесь.

Яр машинально поднялся на палубу. Капитан сошел навстречу. Оглядел перепачканный костюм Яра.

— Вы из Орехова? Ступайте в четвертую каюту, там свободно.

«У меня нет денег»,— хотел сказать Яр, но не сказал. Потому что это не имело значения. Ничто не имело значения.

В каюте он долго сидел на узкой клеенчатой койке и смотрел, как рябит на стене отражение воды. Стукнули в дверь, вошел морщинистый и седоусый пассажирский помощник. Осторожно проговорил:

— Вы бы почистились… Потом побриться можно, у нас тут парикмахерская, мастер приличный.

— Ладно,— сказал Яр.

В тесной ванной кабинке он вычистил, как мог, пиджак и брюки. Он делал это механически. Думал он об одном: о чудовищной груде камней, земли и песка, в которую превратилась крепость. Даже не думал, а просто видел перед собой этот песок и эти камни.

…Как отчаянно он тогда метался среди кирпичных завалов. Как старался их разгрести, вгрызался в щебень, стремился собственным телом пробить тысячетонную тя­жесть! Конечно, он вел себя не как скадермен. Он потерял от страха и тоски голову. Он понимал, что надежды нет, и не хотел это понимать, пытался окровавленными паль­цами разрыть руины цитадели. Потом кинулся к городу.

Его остановили какие-то люди в комбинезонах. Ос­тановили решительно, велели убираться — в город нельзя. Обозвали идиотом, когда он начал говорить о крепости. В городе погибли и ранены сотни людей, кто сейчас будет заниматься цитаделью! Там нужны десятки машин и го­ды работы.

Но, видимо, отчаяние Яра было таким, что два че­ловека пошли с ним. С полчаса лазили по сыпучим глыбам обвала. Потом пожали плечами и оставили Яра одного.

Яр до рассвета разгребал осыпи. Пытался найти ка­кую-нибудь щель, ход, лазейку. Среди кирпичей он увидел стоптанную ребячью сандалету. Алькина?

Она не могла быть Алькиной. Алька остался там, под десятками метров каменной толщи. Все остались…

А почему он, Яр, не остался?

Яр осторожно поставил сандалету на камень и стал спускаться к воде. Какой смысл разгребать камни? Если даже он чудом пробьется внутрь, то… То, что он найдет, уже не будет Алькой, Игнатиком, Данкой, Читой…

Яр долго брел вдоль воды и оказался на пароходе.

…Из кармана пиджака выпала тонкая кожаная кни­жица. Яр машинально поднял. Это был плоский бумажник. В нем оказалось несколько четырехрублевых ассигнаций и квитанция страхового общества на имя Я. Охты— ви­димо, Данкиного отца. То ли Данка специально сунула бумажник для Яра, то ли он лежал в кармане с давних времен…

«Вот и деньги на билет»,— механически подумал Яр и снова сунул бумажник в карман. И нащупал там какую-то жесткую бумагу. Вроде открытки. Это был фотоснимок. Тот, что сделали вчера в фотоавтомате. Игнатик, Алька, Чита и Данка стояли с Яром живые-живые, веселые-веселые. И мысль, что теперь они растерты каменными глыбами, стиснула Яра новым отчаянием.

Он с полчаса стоял, прижимаясь лбом к острому косяку, и не было ни мыслей, ни дыхания, ни ощущений. Был только протяжный молчаливый крик. Вой тоски и боли. И он не приносил облегчения…

Потом Яр заставил себя выпрямиться. Стараясь боль­ше не смотреть на снимок, опустил его в карман. Умылся. Сходил к парикмахеру, который сбрил отросшую за сутки щетину.Купил у пассажирского помощника билет. Ушел на нос парохода, на нижнюю палубу, и стоял там до вечера. Один раз подходил помощник, звал обедать в салон. Яр покачал головой. Больше его не беспокоили. Пассажиры то ли обходили Яра, то ли их не было совсем.

В мире осталась одна желтая тоска. Смесь боли и безнадежности. Яр никогда не думал, что может быть такая тоска.

Даже когда умерла мама, что-то светило впереди. Сквозь бешеное горе, сквозь режущее до крика отчаяние. Что-то оставалось в жизни. Хоть самую капельку. Пото­му что были друзья. Был Космос, о котором он мечтал. Была серьезная ласковая девочка Галка, которая утешала его, как раньше в тяжелые часы утешала мама…

Чтобы жить, человек должен любить. Кого-то или что-то. Яр любил. Сначала маму, а еще Славку, Димку, Валерку, Юрика. Потом Галку. Галинку, Галину… Заранее любил будущего Юрку. Галина не смогла понять этой любви и понять, что такое Космос, тоже не смогла. Юрка так и не родился, Яр ушел в бросок на Меркатор… Он продолжал любить: товарищей, тайны планет и Про­странства. Потом наступило время, когда товарищи стали уходить один за другим. Тайны Космоса оказались не важнее того, что осталось на Земле. Но и то, что осталось, ушло в прошлое. Что ж, Яр продолжал любить прошлое. А когда понял, что этого мало, в рубке крейсера появился Игнатик.

Это началась вторая жизнь. Судьба дала волшебную ниточку, ниточка связала Яра с теми, кому он по-настоя­щему нужен.

Судьба (или сказка, или Космос, или собственная печаль Яра) подарила ему светлоглазого Игнатика, по­хожего на Юрку, о котором он когда-то мечтал…

Яр говорил неправду вчера у очага. О том, что скоро уйдет. То есть он ушел бы на крейсер, но не насовсем. Вернулся бы на Планету. Он сам тогда этого не понимал, а теперь знал.

Но какой смысл знать это теперь?

Зачем он ушел из крепости? Сейчас Яру казалось счастьем остаться с ребятами до конца. Хоть до какого конца. Лишь бы вместе…

Никогда не будет этого «вместе». Ничего не будет. Кроме желтой тоски.

Куда от нее уйти?

Яр ушел бы, не медля ни секунды. В воду или головой о камни. Но он боялся. Не смерти. У него было смутное ощущение, что там, за гранью, где исчезает все, желтая тоска останется…

Яр плыл, не думая, куда и зачем. Он взял билет до какой-то Чайной Пристани, потому что при нем упомянули это название…

На низком левом берегу, за лугами и кустарниками, встал на фоне заката город. Силуэты острых колоколен, башен со сквозными окнами, высоких крыш, пологих арок и крутых мостиков между балконами.

Своим четким рисунком город разбил сплошную жел­тизну. Так разбивает монотонную мелодию дождя посто­ронний звук: звон капель о донышко пустого ведра или чей-то неожиданный голос.

Яр удивился, что он еще может замечать посторонние вещи. Думать о них. Зачем ему какой-то город? После того, что случилось…

И все же он смотрел. А город разрастался, словно кто-то разматывал черное кружево на подсвеченном ту­скло-желтом сатине…

Яр оторвался от поручней и поднялся в рулевую рубку — стеклянную будочку на верхней палубе. Капитан был здесь. Что-то тихо говорил бородатому рулевому. Оба посмеивались.

— Что это за город? — спросил Яр.

Капитан обернулся. В его очень светлых старческих глазах отражалась желтизна.

— Город?

Яр кивнул на левый берег.

— Да это, собственно, не город,— неохотно сказал капитан.

— А что же?

— Да в общем-то, город… Но не совсем.

— Все-таки что же там?

— Да вам-то что? — удивленно проговорил капи­тан.— Вы же с другой стороны.

— Я вас не понимаю,— резко сказал Яр.

Капитан озадаченно потер подбородок. Чуть накло­нившись, он разглядывал Яра. Яр сказал:

— Я хочу здесь сойти. Это возможно?

— Здесь?

— Да.

Капитан совсем растерялся:

— Но вы ведь, кажется, из Орехова?

— Ну и что же?

— Но… тогда получится, что вы перешли реку.

— Я не знаю местных обычаев,— угрюмо объяснил Яр.— Что случится, если я перейду реку? Это запрещено?

— Это, конечно, не запрещено… Пожалуйста. Но здесь нет пристани.

— Ладно, я доплыву…

— Нет, что вы! Я прикажу спустить лодку… Желание пассажира— закон. Только…

— Если это трудно, не надо,— сказал Яр.

— Это не трудно. Дело только вот в чем… Вы от­вергаете предрассудки, вы, конечно, правы. Сам я тоже… Но, понимаете, матросы… Они все с высокого берега. Я не могу им приказать. То есть, разумеется, могу, но потом… Это ничего, если лодка не будет касаться земли и вы пройдете немного по воде?

— Ничего,— сказал Яр.— Спасибо, капитан.

Через две минуты пароход уронил в желтую воду литой якорь. Течение медленно развернуло судно кормой к за­кату. С кормы спустили плоскодонку. В нее сошли два старых матроса, они поглядывали на Яра хмуро и нетерпеливо.

Яр кивнул капитану и прыгнул в лодку.

Матросы гребли молча. В полусотне шагов от берега началась отмель, весло подняло со дна песчинки.

— Хватит, друзья,— сказал Яр.— Спасибо, тут я добреду.

Матросы повеселели:

— Будьте здоровы… Счастливо вам.— И дружно по­гребли к пароходу.

По колено в теплой воде Яр пошел к берегу, выбрался на траву.

Тоска чуть-чуть ослабла. Правда, сильно болело серд­це, но от этого было даже легче: боль отвлекала от мыс­лей.

Яр медленно зашагал через высокую траву. Листики и колоски липли к мокрым брюкам. Город приближался, вытягивая в небо черные башни и заслоняя желтый закат. Было тихо и безветренно. Но вдруг от реки прилетел ветерок, закрутил над верхушками травы маленькие спи­ральные вихри. Они побежали к городу впереди Яра.

 

 

Город начинался сразу, без привычной окраины с домиками и огородами. Высокие каменные дома с крутыми крышами вставали из травы и кустов. Яр ступил на гранитные плиты улицы.

Улица была пуста. И, видимо, весь город был пуст. Ни шагов, ни отдаленных голосов. Ни одного лица за стек­лами и узорными решетками окон. Впрочем, несколько раз Яру показалось, что вдали мелькнули бесшумные фигуры. Но это могли быть просто вечерние тени.

Яр не удивлялся тишине и безлюдию.. Еще на пароходе у него появилось ощущение, что в городе никого нет. Город казался таким же одиноким, как Яр. Но в этом одиночестве улиц, башен, старых домов не было горечи. Было только усталое спокойствие. И оно коснулось Яра.

Так бывает у мальчишки, когда во время большой беды, среди безудержных слез наступает передышка. Мальчик умолкает, ощутив на себе чью-то ласковую руку, и вдруг замечает, что кругом тишина.

Яр шел, не думая, куда идет. Поворачивал с улицы на улицу. Огибал башни с полукруглыми амбразурами, проходил по чугунным узорчатым мостикам через зарос­шие овражки, в которых бормотала вода. В сумраке овражков мигали редкие желтые огоньки.

«Светлячки, что ли?» — подумал Яр. И поймал себя на том, что в нем шевельнулось чуть заметное любопыт­ство. Полного равнодушия уже не было. И поменьше стало болеть сердце.

Яр пригляделся к домам. Их сложили из темно-розовых и серых камней. Камни были шероховатые, словно по­сыпанные крошкой. Среди них кое-где светлели мраморные блоки и плиты с буквами, знаками и барельефами. Буквы были незнакомые, знаки — непонятные. А на барельефах чаще всего встречался одномачтовый кораблик с кругло надутым парусом и длинным флагом.

Дома стояли вплотную друг к другу. Иногда над улицей были перекинуты крытые мостики с башенкой посредине. На одной из башенок Яр увидел часы. Ржавые стрелки на черном циферблате показывали двадцать ми­нут третьего — часы явно стояли. Над циферблатом си­дела серая большая птица, похожая на спящего орла. Яр подумал, что это украшение. Но птица подняла голову, глянула с высоты на Яра, махнула метровыми крыльями и шумно унеслась вдоль улицы. Она словно разбудила ветер. Вернее, стайку ветерков, которые пробежали над плитами тротуаров, над круглыми булыжниками мостовой, подняли спиральные столбики пыли.

Ветерок зацепил на стене изорванную бумагу. Видимо, это была старая афиша. Бумага моталась и шелестела.

Яр увидел на серых лоскутах бледные буквы: КИНОФ… Потом еще: «Если ты не…»

«Что не?» — машинально подумал Яр.

Это было странно — афиша. Сколько времени она, даже очень старая, может провисеть на стене и не истлеть, не исчезнуть?

Значит, люди покинули город не очень давно?

А кажется, что целый век назад.

Впрочем, дома были целы, Яр не заметил развалин и большого запустения. Только в одном из переулков прямо посреди мостовой рос между булыжниками тополек. У него от проснувшегося ветра хлопали друг о друга листья.

Яра обрадовало это живое лопотанье листьев… Хотя что значит обрадовало? Радоваться он не мог. Но по­чему-то показалось, что это хороший знак.

«Какой знак? Что может быть хорошего?» — тут же горько усмехнулся Яр. Но пошел по переулку, где рос тополек.

И вышел на большую площадь.

На другой стороне уступами поднимались зубчатые стены, а над ними узкие многоярусные башни — то ли сторожевые вышки, то ли колокольни монастыря. На площади стояли тонкие колонны. Целый лес. Наверху их смыкали между собой легкие пологие арки. Ряды этих арок уходили к дальним стенам. Под арками кое-где висели колокола. Разные: и совсем маленькие колокольчики, и великаны. Что это? Необычная монастырская звонница? Или громадный концертный зал, где на колоколах играли неизвестную теперь музыку?

Как не похоже это было на тот знакомый, почти родной Орехов, где Яр встретил ребят!

И все же что-то смутно знакомое чудилось в городе. Может, память о давних играх или детских сказочно спутанных снах?

В небе давно исчезла желтизна, однако полные сумерки не наступали. Над городом висело яркое облако. Солнце из-за горизонта бросило в него красноватые лучи, и облако расцвело. Оно освещало город мягким рас­сеянным светом. Ласково розовели колонны и арки, на плиты площади словно осела светло-оранжевая пыль. Лишь бронза колоколов оставалась темно-зеленой и черной.

Яр пошел по плитам, и ему не хотелось, чтобы площадь и ряды колонн кончались. Идти бы так бесконечно — среди розоватого света и тишины, которые приглушили тоску, притупили боль. Потому что если кончится этот путь— дальше что?

«Что?» — словно в стороне раздалось это щелкающее слово.

«Что-что-что-что…»

Это были не слова. Это щелкали по камню легкие шаги. Справа, из темной густоты парковых деревьев, появился мальчик.

Яр остановился. Мальчик шагал легко и беззаботно. Несколько раз он оглянулся на деревья, словно ждал, что его догонят приятели. Яра мальчик не замечал.

Он прошел совсем недалеко. Темноволосый щуплый мальчишка лет двенадцати. В клетчатой рубашке, с бле­стящим ранцем за плечами. Ранец подпрыгивал при каждом шаге. Будто мальчик, чем-то довольный, возвра­щался из школы.

Какая здесь школа, для кого? Да и время позднее, и каникулы…

Впрочем, кто знает…

Окликнуть? Сказать: «Послушай, я здесь один. Я не знаю, как быть. Помоги». Яр доверял мальчишкам больше, чем взрослым, он не постеснялся бы попросить о помощи.

Но о какой?

Мальчик вдруг остановился. Он стоял в двух десятках шагов и теперь смотрел на Яра. Будто спрашивал: «Хо­чешь что-то сказать?»

Яру нечего было сказать.

Мальчик быстро улыбнулся, нашарил что-то в кармане (как Игнатик нашаривал свечку), сел на корточки и размашисто нарисовал на камне какой-то знак. Выпря­мился, переливчато засмеялся и побежал, теряясь за колоннами. Рассыпались сухие щелчки подошв, а потом с края площади донесся звонкий оклик:

— Сережка, ну скоро ты?!

И еще чей-то отдаленный топот. И все стихло.

Яр постоял и подошел к рисунку на плите. Там был начерчен крест со стрелками на концах: указатель на четыре стороны. И еще одна стрелка — из центра перек­рестья в сторону.

Такой знак любил рисовать на асфальте Юрка.

 

 

Яське нравилось барабанить. Нравилось при­думывать всякие боевые марши. Стучишь в барабан, а за тобой будто встает армия. Качаются султаны на киверах, полощут знамена, блестят вскинутые палаши. Как в старой книжке про Бородино.

Давно уже порвался и пропал игрушечный барабан. Яська успел закончить четвертый класс, но игру свою не разлюбил. Когда в доме отключали газ и мама посылала Яську за керосином, он выбирал дорогу подлиннее, пе­реулки попустыннее и шагал по ним, выбивая марши на донышке жестяного бидона.

И в тот раз он тоже маршировал вдоль косого забора, у которого росли подорожники и дикая ромашка. Он топал под марш «Атака голубых гренадеров». И на тропинку прямо перед Яськой прыгнул с забора маль­чишка в полосатой майке. У мальчишки были непонятные продолговатые и широко сидящие глаза. Он смотрел серьезно.

Яська отступил и сказал:

— Ты чего?

Он не любил драться и не умел быстро знакомиться.

Мальчишка улыбнулся беззлобно, доверчиво.

— Я так… Я слышу, кто-то каждый день барабанит. И вчера, и позавчера…

— Потому что керосина третий день в лавке нет. Вот и хожу…— насупленно объяснил Яська.

— Ага… Я вчера в щелку поглядел, тебя увидел. А сегодня ты опять идешь…

Яська посопел. Он не знал, что сказать.

— Я тут живу,— мальчишка кивнул на забор.— Здесь наш сад.

— А-а…

— Меня Юрка зовут. А тебя?

— Ярослав.

— Ух ты! — восхитился Юрка.— Какое княжеское имя!

Тогда Яська улыбнулся:

— Юрий ведь тоже княжеское…

Небо хмурилось, потянул серый ветерок, спиральный столбик пыли пронесся по тропинке. Яська переступил — защекотало ноги.

Юрка сказал:

— Говорят, что если в такой маленький смерч бросить ножик, на нем капелька крови покажется.

— Ага, я слыхал,—согласился Яська.— Только это не смерч, а вихорек… Ты кидал ножик?

— Не…— вздохнул Юрка.

— Я тоже.

— Потому что жалко, да?

Яська смущенно кивнул:

— Вдруг правда кровь будет! Тогда, значит, они живые…

Прогремело за крышами. Юрка поглядел вверх.

— Скоро польет… Пошли ко мне, переждем…

Дома у него на большом столе был город. Из бумаги, из картона, из пенопласта. Сказочный город, где пере­путались старинные замки и телевышки, терема и небо­скребы ростом с карандаш. Была маленькая железная дорога и морской залив из голубой бумаги, застеленной мятым целлофаном. И кораблики в порту.

Потом Яська и Юрик часто играли вместе у этого города…

И вообще они часто играли вместе. Юрик прибегал к Яське во двор и скоро стал полноправным обитателем голубятни.

В конце лета, вечером, была игра в сыщики-разбой­ники. Яська и Юрик убегали от Димки, Валерки и Сла­вика. И еще от большой компании соседских ребят. Юрик рисовал на асфальте знаки-указатели: четыре стрелы на четыре стороны света. Можно было такой знак и оставить: ищи, где хочешь. Но Юрик всегда играл честно. Он пририсовывал пятую стрелку: она смотрела в ту сторону, куда они.с Яськой скрывались.

Стрелка не помогла тем, кто их догонял. «Сыщики» отстали. Яська с Юриком отсиделись в акациях циркового сквера, вышли на улицу. Было пусто. В конце улицы закат разукрасил узкие облака.

— Пойдем посмотрим город,— шепотом предложил Юрик.

Яська удивился: не видал он, что ли, города? Только сегодня клеили новый дом с часами на башне!

— Да нет, не тот город,— чуть виновато улыбнулся Юрик.— Знаешь, бывает такая штука… Я сам не знаю почему. Когда вот такой закат, надо забраться на старую водокачку, и с нее видно, будто незнакомый город по­является на горизонте. Башни всякие, стены, крыши… Далеко-далеко…

Яська понял, что Юрик делится своей тайной. И очень захотелось тоже увидеть дальний непонятный город.

— Давай. Только не пойдем к водокачке по Южной. Лучше мимо кино.

— Почему? — удивился Юрик.

— Ну…— Яська замялся. Но Юрик доверил ему свою тайну, и Яська не стал скрывать своюг хотя и неприят­ную: — Там магазин «Спорттовары», а в витрине этот… ну, дурак такой, манекен в альпинистском костюме. Я его не люблю. У него рожа такая… Улыбается, а глаза злющие. Будто все время следит… Я его зову Наблюда­тель. Будто он шпион какой-то.

— А, знаю,— сказал Юрик.

— Я как мимо него пройду, так какая-нибудь непри­ятность делается,— вздохнул Яська.— Вчера, вот гляди, локоть ободрал. Запнулся, да ка-ак брякнусь, а он, гад, смеется… А весной прошел рядом с витриной, и мама заболела… И еще всякое было…

Юрик серьезно кивнул:

— Я понимаю. Только этого типа уже нет в витрине.

— Как? — радостно подскочил Яська.

— Его сегодня убрали, я сам видел…— Юрик хихик­нул.— Совсем голого… И знаешь что? У него в груди почему-то дыра. Вот такая. Будто прострелили ядром.

— Тогда пошли! — с облегчением сказал Яська.

Но они не ушли далеко. Встретилась мама Юрика. Она была то ли встревожена, то ли очень опечалена.

— Юра, домой… Ясик, ты извини, у нас важное дело.

Яська растерянно остался на тротуаре. Юрик (он сам ничего не понимал) слабо помахал рукой: до завтра.

Но завтра Юрика не было. Он уехал с матерью накануне вечером, уехал насовсем и неизвестно куда. Потому что случилась беда: от них ушел отец. Яська узнал это через несколько дней.

Своего отца Яська не помнил. Ему хватало мамы. Но, значит, это очень большое горе, когда уходит отец. Такое, что люди от него уезжают на край земли и даже некогда проститься с другом…

И маленький Яська поклялся на веки веков, что, если он вырастет большой и у него будет сын, он никогда-никогда не бросит сына.

А знаки со стрелками, которые в тот вечер нарисовал Юрик, целую неделю еще белели на асфальте. Пока не пошли дожди.

 

 

Яр постоял над знаком, который начертил не­знакомый мальчик. Едва ли он для Яра его нарисовал. Наверно, просто играл… Яр повел медленным взглядом, куда показывала, вырываясь из креста, пятая стрелка.

А куда она показывала? Просто на левый край пло­щади, где громоздились темные дома. В одном месте они были раздвинуты щелью переулка. Яр пошел к этому переулку.

Он начал смутно надеяться на что-то. На что, не мог понять: той беде, что случилась вчера, помочь было невозможно. И все же он шагал с ожиданием какой-то перемены.

Облако над городом погасло. На площади стало сум­рачно, а в зажатом высокими домами переулке оказалось совсем темно. И тепло: еще не остыли нагретые дневными лучами камни.

Где-то опять простучали быстрые шаги. Что-то крик­нул в отдалении звонкий голос. И вдруг Яр увидел, как над головой, на верхних этажах неярко зажглись окош­ки. Их было немного — три или четыре на весь пере­улок.

«Все-таки кто-то живет здесь»,— подумал Яр. Свет в окнах казался спокойным и ласковым.

Впрочем, скоро окна скрылись из вида. Переулок вильнул и вывел Яра в совершенно темную улицу. Вернее, в прямой проход между глухих стен. Стены были неровные, с выступами и каменными подпорками. Кое-где на них смутно белели выложенные из плиток узоры и неясные буквы. Но не было ни одного окна.

Дорога между стенами поросла травой. В траве очень громко трещал ночной кузнечик.

Стены были высокие. Небо, еще не совсем погасшее, висело над Яром неширокой синевато-серой полосой. Эта полоса в конце улицы делалась очень узкой. Там в не­бо врезался тонкий силуэт башни. Верхушка ее была похожа на шахматную фигуру.

Впереди засветился крошечный желтый квадратик. Яр, сам не зная отчего, ускорил шаги. Кузнечик в траве надрывался от треска. Черная башня вырастала над Яром, уходила точеной вершиной в высоту.

Улица упиралась в основание башни. Это здесь и го­рело оконце. Метрах в трех от земли. Под ним Яр, приглядевшись, различил дверь. Не старинную, а простую, как в комнате обычной квартиры. Яр не колебался. На­щупал ручку и потянул.

Он увидел…

А что он увидел? Ничего особенного. Пустую комнату с цементным полом и грязными исцарапанными стенами. Под потолком горела мутная лампочка. У стены валялись разломанные ящики и бочонок. Вот и все.

Яр ощутил, как возвращается к нему прежняя тоска. Он беспомощно и все же с остатками надежды осмотрелся. За грудой ящиков была, кажется, еще дверь. Он торопливо шагнул туда. Правильно, дверь. Даже две. Грязные, в чешуе облупившейся краски… А это что?

Что это?!

В узком простенке, зацепившись лапкой за ржавый крюк, висел бормотунчик.

Конечно, это был другой бормотунчик. Не из платка, а из полинялой трикотажной тряпицы (скорее всего, из обрывка мальчишечьей майки). И лицо его нарисовано не сажей, а мелом. Но выражение улыбчивой рожицы было таким знакомым…

Яр замер. Он понимал, что бормотунчиков умеют делать многие мальчишки на Планете и что этот, забытый и разрядившийся, висит здесь в запустении с давних времен. И все-таки…

Бормотунчик вдруг шевельнулся. Уцепился за крюк второй ручкой, покачался. Спросил голосом капризной куклы:

— Ты зачем пришел? Слушать? Хочешь правдивую, красивую, прекрасную сказку про ветерков?

— Кто тебя сделал? — шепотом спросил Яр.

Бормотунчик нервно дернулся:

— Ты спрашиваешь? Это вопрос? Я могу ответить лишь на один вопрос! Потом кристаллы разрядятся.

— Нет-нет,— испуганно сказал Яр.— Не отвечай. Я задам другой вопрос.

— Поскор-рей,— недовольно потребовал бормо­тунчик.

Яр знал, о чем спросить: «Скажи, как вернуться на крейсер». Надо вернуться. Здесь нечего делать. Некого ждать, не на что надеяться. А очнувшись у пульта, Яр сможет вспомнить Планету и ребят, как сон. Светлый и страшный. Он убедит себя, что это только сон. Ничем другим это и не может быть.

И желтая тоска больше не тронет Яра.

«Тронет,— сказал вечный спорщик, который сидит внутри каждого из нас.— Потому что не сон это. И от себя не убежишь».

«Но что мне делать здесь?»

«А что делать там?»

Яр, понурившись, рассматривал замызганный цемент­ный пол.

«Тебя позвали сюда»,— настойчиво толкнулась мысль.

«Но тех, кто позвал, теперь нет!»

«Зато есть надежда…»

«Какая?» — горько усмехнулся Яр.Он удивлялся, что эта надежда— слабенькая, беспомощно-детская— нет-нет да и шевелилась в нем. Будто может произойти неожиданное. Такое, что ослабит беду и как-то утешит Яра.

Что могло ослабить, как утешить? И на кой черт утешение?

Был нарушен какой-то закон, детство не повторяется, поэтому все кончилось так страшно…

— Ты скоро? — нетерпеливо дернулся бормотунчик.

— Сейчас, сейчас,— прошептал Яр.

А что «сейчас»?

И он беспомощно проговорил:

— Ну скажи, что мне делать?..

Бормотунчик закачался. Хихикнул.

— Ты хитрый. Ты решил задать сто вопросов в одном… Хо-ро-шо!.. Хочешь вернуться — иди в правую дверь. Хочешь чего-то другого — иди в левую…

— Чего другого? — вырвалось у Яра.

— А того, что…— Бормотунчик вдруг пискнул и бес­помощно повис. Успел выдавить угасающим голоском: — Дурак ты…

— Прости, я не хотел,— с испугом сказал Яр.

Бормотунчик висел тряпичным кульком.

«Прости»,— еще раз подумал Яр.

Перед ним были две двери. Боясь раздумывать, Яр ухватился за ручку левой. Рванул.

За дверью была почти такая же комната. Лишь поменьше и почище. На дощатом столе валялся на боку большой продырявленный барабан и горела, оплывая, очень толстая свеча.

В углу на драном тюфяке спал Игнатик.