Язык как система, как норма, регулирующая поведение людей, и речь как конкретные тексты, использующие языковые знаки, вместе отражают специфику категоризации языком и речью объективного мира данной этнической общностью.
Действительно, сетка лингвистических координат (грамматических категорий и лексического состава данного языка) может навязывать свою модель реальности носителями данного языка. Примеров тому очень много, приведем лишь некоторые.
Для обозначения конечностей человека в русском языке есть два слова, называющие только родовые понятия, — «рука», «нога», тогда как в немецком и английском таких слов нет, а ими обозначаются только видовые понятия — «hand arm» (части руки), «foot leg» (части ноги). Русскому глаголу «ходить» соответствуют английские «to go», «to walk» и частично «to come». Однако «to go» обозначает и передвижение в автобусе (to go by bus), на поезде (to go by train), т. е. соответствует другому русскому глаголу — «ехать». Русскому «плыть» (родовое понятие) соответствуют английские глаголы «to float, drift, sail» (видовые понятия). Для людей, говорящих по-русски, в радуге семь названий цветов. Но для немцев и англоговорящих их шесть. «Синий» и «голубой» обозначаются одним словом — в немецком «blau», в английском — «blue». А в языке одного племени Либерии для всей радуги есть только два слова: одно обозначает часть радуги до середины зеленого цвета (теплые цвета — красный, оранжевый, желтый, светло-зеленый), другое — весь остальной участок радуги (холодные цвета).
В 30-е гг. XX в. американские ученые Э. Сепир (лингвист) и Б. Уорф (этнограф) выдвинули теорию о прямой связи языков с мышлением и образом жизни целых народов. На богатом фактическом материале, полученном в результате наблюдений за языком, речью и поведением индейцев Северной Америки, был сделан вывод о том, что языки формируют представление о мире, образ мира (языковую картину мира) и образ адекватных действий. Если, предположим, в языке индейского племени навахо очень много глаголов и глагольных образований и очень мало существительных, обозначающих конкретные объекты, это племя можно отнести к числу очень подвижных, ведущих бродячий образ жизни, меняющих условия обитания. Это действительно так, и многочисленные языковые доказательства дали возможность создать так называемую гипотезу Сепира-Уорфа (или «теорию лингвистической относительности»). Концептуальная сущность этой теории следующая.
Нет единого общечеловеческого мышления, способного отражать объективный мир. Картина мира определяется системой языка, организующей все мыслительные процессы. Мышление не может выйти за рамки этого языка, который тем самым навязывает людям свою модель реальности.
Тот или иной способ моделирования определяется, однако, потребностями, прежде всего связанными с условиями жизни, социально-производственными факторами (в арабских диалектах, например, насчитываются десятки названий верблюдов, в языке эскимосов — десятки слов-названий для разных видов снежного покрова). Следовательно, специфика языка в филогенезе, т. е. в истории становления и развития человека (и его языка), вопреки гипотезе Сепира-Уорфа, скорее вторична, во всяком случае, она не первична: нельзя сказать, что специфика языка определяет специфику мышления.
В онтогенезе, т. е. в индивидуальном развитии человека, ситуация складывается несколько иначе. Каждый человек овладевает знаниями о мире, о внешней действительности, отображает внешнюю действительность в очень большой степени не непосредственно, а «через» язык. Обращаясь к примерам, приведенным выше, зададим естественный вопрос: почему африканец из Либерии различает именно два основных цвета, а не семь, как русские? Очевидно, потому, что в его языке есть названия именно для этих двух цветов. Здесь, следовательно, язык выступает в качестве готового орудия для того или иного структурирования действительности при ее отображении человеком.
Таким образом, когда возникает вопрос, почему вообще в данном языке существует столько-то названий цветов, видов снега, верблюдов и т. п., ответ на него таков: русским, арабам, эскимосам, либерийцам и прочим для их деятельности, обеспечивающей их существование в течение столетий, грубо говоря, «нужно» и достаточно было различать именно разновидности соответствующих объектов, что и отразилось в языке. Другой вопрос: почему без исключения все говорящие на данном языке различают столько-то цветов, видов снега и т. д. и т. п.? И здесь ответ таков: тот или иной способ восприятия внешней действительности в определенной степени «навязывается» конкретному индивидууму его языком, выступающим в качестве кристаллизированного социального опыта данного коллектива, народа. С этой точки зрения, следовательно, гипотеза Сепира-Уорфа вполне разумна.
Сказанное выше, безусловно, никак не означает, что человек вообще не способен познать то, чему нет обозначения в его языке (к такому выводу склонялся этнограф Б. Уорф). Язык — система, способная к саморазвитию, нежесткая; опыт истории показал, что производственная и познавательная эволюция общества всегда сопровождалась возникновением в языке новых понятий и их обозначением разными способами (изменение семантики старых слов, создание новых лексем по законам данного языка). Без этого, в частности, нельзя представить развитие науки.
