В процессе феодализации можно различить две фазы: фазу крайней дезинтеграции (о ней шла речь выше) и идущую за ней фазу начала обратного движения, когда появляются первые, еще относительно слабые попытки реинтеграции. Если взять в качестве исходного пункта состояние крайней дезинтеграции, то за ним начинается длительный исторический процесс, в ходе которого устанавливается взаимозависимость все больших территорий и все больших множеств людей и в итоге возникают хорошо организованные интегрированные общности.
«В X в. и еще в XI в. продолжается распад государства. Кажется, что уже никому не удастся удержать в своих руках удел, который был бы достаточно велик для сколько-нибудь значимого действия. Лены, поместья, права делятся все дальше и дальше... Сверху вниз, по всей иерархической лестнице, любая власть находится на пути ко все большей дезинтеграции.
Но затем, уже в XI и особенно в XII в., последовала реакция. Мы встречаемся с феноменом, в различных формах не раз повторявшемся в истории. Землевладельцы, находящиеся в лучшем положении и имеющие б о льшие шансы, получают контроль над феодальным движением. Они придают феодальному праву, фиксация которого начинается в это время, иную направленность, ущемляя интересы своих вассалов. Их устремлениям способствовали определенные исторические обстоятельства... Эта реакция поначалу происходила в виде консолидации людей, некогда достигших определенных социальных позиций»50.
Вместе с постепенным переходом рыцарского общества от мобильной фазы подъема и экспансии с относительно большими возможностями для индивидов к фазе с «закрытыми позициями», когда каждый стремится прежде всего удерживать и укреплять уже имеющиеся владения, вновь нарушается равновесие, существовавшее между рыцарями, сидевшими по своим замкам как своего рода царьки, «reguli»: небольшое число богатых, крупных землевладельцев набирают социальную силу, резко возвышаясь над множеством мелких феодалов.
Нам еще придется более подробно говорить о механизме действия монополии, начавшем при этом свою работу. Укажем пока только на один действующий здесь фактор, благодаря коему преимущества немногих крупных землевладельцев резко возрастали. Речь идет о той роли, что играла постепенно набиравшая силу коммерциализация общества. Сплетение взаимозависимостей, механизм взаимодействия спроса и предложения и на землю, и на защиту, и на службу в менее дифференцированном обществе X и даже XI в. еще находились в процессе формирования. Медленно на протяжении XI в., намного быстрее в XII в. эта сеть усложняется. При нынешнем состоянии исторических исследований трудно в точности определить, насколько выросла торговля и увеличилось количество денег в обращении. А только располагая этими данными, можно было бы дать серьезный анализ реальных изменений, происшедших в соотношении социальных сил. Нам достаточно констатации того, что вместе с дифференциацией труда в обществе происходили рост рыночного сектора и интенсификация денежного обращения, даже если натуральная форма хозяйства еще долгое время оставалась господствующей. Этот рост торгового оборота и денежного обращения шел скорее на пользу небольшого числа крупных и богатых землевладельцев, а не огромной массе мелких рыцарей. Последние в основном продолжали жить так же, как и раньше, получая пропитание со своих поместий. Они потребляли произведенное непосредственно в их поместьях, и их включение в сеть торговли и обмена оставалось минимальным. Крупные землевладельцы, напротив, входили в эту сеть, причем не только за счет продажи избытков продукции, получаемых с их земель. Растущие поселения ремесленников и торговцев, города, чаще всего примыкали к крепостям и центрам управления больших уделов. При всех колебаниях, характерных для отношений между крупными феодалами и коммунами, входившими в их уделы, при всем недоверии, вражде и открытой борьбе, завершавшейся непрочным миром, в конечном счете крупные феодалы получали от коммун подати, что усиливало их позиции по отношению к мелким рыцарям. У крупных феодалов возникли шансы на выход из порочного круга, когда предоставление лена за службу влекло за собой утрату власти над отданными вассалам землями. У них появился шанс противостоять центробежным силам. При дворах крупных землевладельцев накапливаются богатства, которых нет у большинства мелких помещиков, — благодаря прямому или косвенному участию в сети торговых отношений. Богатства выступают то в натуральном виде, то в виде драгоценных металлов, слитков или отчеканенных монет. Эти процессы развертываются на фоне увеличивающегося «спроса на шансы», растущего предложения своей службы со стороны обедневших рыцарей и прочих отчужденных от земли лиц. Чем меньше становилось возможностей для экспансии, тем быстрее во всех слоях, не исключая и высшего, росла резервная армия служилых людей. Очень многие представители знати уже довольствовались тем, что находили хоть какое-то место при дворе крупного феодала, получая у него пристанище, одежду и стол. Если же им каким-то образом удавалось по милости господина получить в лен клочок земли, то это считалось особой удачей. Хорошо известная в Германии судьба Вальтера фон дер Фогельвейде в этом отношении вполне типична для многих людей во Франции. Учитывая данный социальный механизм, можно хотя бы отчасти понять все те унижения, мольбы, разочарования, что стоят за ликующим криком Вальтера: «У меня есть свой лен!».
Дворы крупных феодалов — королей, герцогов, графов, верхушки баронов, короче говоря, территориальных властителей — уже в силу имеющихся там шансов привлекали к себе все растущее число людей. Аналогичный процесс вновь повторится через сто лет на более высокой ступени интеграции — при дворах абсолютных монархов, королей и великих князей. Тогда социальная сеть и развитое торгово-денежное обращение станут столь значительными, что размер налогов, собираемых по всей территории, и регулярное войско из сыновей крестьян и бюргеров с офицерами-дворянами, которое станет возможным содержать за счет этих доходов, позволят абсолютному монарху полностью справиться с центробежными силами и окончательно обуздать притязания феодалов на самовластие. В XII в. интеграция еще не так велика, транспорт еще не развит, торговля еще не простирается столь далеко. Достигнуть долгосрочной победы над центробежными силами на территории всего королевства еще невозможно; даже в пределах герцогства или графства требуется ожесточенная борьба, чтобы не позволить вассалам захватить отданные им в лен земли. Прирост социальной силы крупных феодалов происходит прежде всего за счет увеличения размеров их собственного удела, не розданного ленникам. Носители королевского титула в этом отношении мало чем отличаются от прочих крупных землевладельцев. Появившиеся у них благодаря земельной собственности и торгово-денежному обращению шансы дают им превосходство (в том числе и военное) над мелкими феодалами, независимыми рыцарями, — поначалу в пределах лишь одной местности, одной территории, поскольку даже при плохих дорогах того времени здесь не так сложно осуществлять централизованную власть. Все это вместе взятое обеспечивает феодалам, владеющим средними по размерам уделами (меньшими, чем королевство или «государство» в позднейшем смысле слова, но большими, чем у основной массы рыцарей), особое социальное положение.
Это еще не означает, что на указанной фазе развития становится возможным достичь стабильности власти и действия единого аппарата управления на всей территории. Взаимозависимость земель еще не столь велика, а обращение денег еще не столь развито, чтобы даже самые крупные и богатые феодалы могли в денежной форме (целиком или хотя бы отчасти) оплачивать работу чиновников. А только это позволило бы установить строго централизованную власть. Чтобы герцоги, короли, графы смогли добиться признания своей социальной силы хотя бы на собственной территории, им потребовалось вести долгую борьбу. Как бы она ни заканчивалась, в любом случае за вассалами — мелкими и средними рыцарями — сохранялось право на их поместья, где они по-прежнему оставались маленькими королями. Но если дворы крупных феодалов разрастались, их палаты и подвалы наполнялись всевозможными товарами, то большинство мелких рыцарей вынуждены были сами себя обеспечивать и зачастую влачили весьма жалкое существование. Они получали от крестьян то, что можно было от них получить; они могли прокормить пару слуг и многочисленных сыновей и дочерей; они постоянно враждовали друг с другом, а единственным способом добыть что-нибудь сверх продуктов с собственных полей было опустошение чужих земель или ограбление аббатств и монастырей. Когда интенсифицировалось денежное обращение и, соответственно, возрос спрос на деньги, к этому добавились налеты на города, нападения на торговые караваны, захват пленников с целью получения выкупа. Насилие — война, разбой, грабеж — вот обычная, и иногда и единственная, форма дохода рыцарей, живущих в условиях натурального хозяйства; чем беднее они были, тем больше зависели от участия в разбое.
Постепенно коммерциализация хозяйства и рост денежного обращения привели к тому, что немногие крупные феодалы оказались в значительно лучшем положении по сравнению с массой мелких рыцарей. Однако превосходство королей, герцогов, графов было еще далеко не столь значительным, как в более поздние времена абсолютизма.
Как уже говорилось ранее, подобные смещения равновесия часто встречаются в истории. Наблюдателю ХХ в. легче всего проследить подобную трансформацию на примере усилившейся дифференциации между крупной и мелкой буржуазией. Здесь также вслед за фазой свободной конкуренции с относительно большими шансами на подъем по социальной лестнице и обогащение (в том числе существовавшими и для мелких и средних собственников) равновесие постепенно смещается в пользу экономически сильных групп, практически лишая всяких шансов экономически более слабых. Владельцам мелкой и средней собственности все труднее накопить значительное состояние — исключением может выступать деятельность в немногочисленных новых отраслях. Растет прямая или косвенная зависимость мелких и средних собственников от крупных буржуа, причем сужение поля возможностей для первых означает почти автоматическое его расширение для вторых.
Процессы в западнофранкском рыцарском обществе конца XI — XII в. протекали аналогично. В аграрном секторе с преобладанием натурального хозяйства возможности экспансии были практически исчерпаны. Разделение труда находилось на первых стадиях развития, торговый сектор общества только начинал расти. Большинство помещиков-рыцарей почти ничего не получили от этого роста, его результатами воспользовались немногие крупные феодалы. В самом обществе феодалов началась дифференциация, повлекшая за собой изменение уклада и стиля жизни.
В своем превосходном исследовании, посвященном временам Филиппа Августа, Люшер пишет: «Феодальное общество в целом, за исключением его элиты, вряд ли изменило своим обычаям и нравам IX в. Почти повсюду владелец замка оставался жестоким воякой-разбойником; он воевал, сражался на турнирах, проводил мирное время за охотой, разорялся из-за своей расточительности, угнетал крестьян, теснил соседей и грабил церковные владения»51.
Слои, связанные с растущим разделением труда и денежным обращением, пришли в движение; остальные упорно сопротивлялись ходу событий, в кои они вовлекались. Конечно, ни об одном социальном слое нельзя сказать, что он оставался «вне истории». Однако вполне можно констатировать, что жизненный уклад помещиков-рыцарей менялся чрезвычайно медленно. Они не принимали непосредственного и активного участия в том ускорившемся социальном движении, которое было порождено усилением обмена и растущим денежным обращением. Когда они стали ощущать на себе неблагоприятное воздействие этого движения, их реакция почти всегда приобретала невыгодную для них самих форму. Мелкие землевладельцы просто мешали переменам, смысла которых по большей части не понимали ни они сами, ни их крестьяне; чаще всего эти перемены рождали в них лишь ненависть. Когда их начинали теснить с земли слои, принимавшие участие в происходившем движении, они отвечали насилием. Мелкие феодалы кормились со своих земель, довольствуясь тем, что давали собственный хлев и труд крепостных. В этом отношении ничто не изменилось. Когда произведенных в их владениях продуктов недоставало (либо они желали большего), помещики прибегали к насилию, к разбою и грабежу. Таким было их простое и незамысловатое независимое существование — как рыцари, так и крестьяне долгое время оставались людьми, всецело привязанными к земле. Налоги, торговля, деньги, рост и падение рыночных цен — все это было чуждыми, а то и враждебными им явлениями из иного мира.
Сектор натурального хозяйства, на который и в Средневековье, и много позже приходилась подавляющая часть экономики общества, конечно, уже в те ранние времена был затронут социально-историческим движением. Но в сравнении с переменами, происходившими в других секторах, и вопреки всем потрясениям темпы существенных изменений здесь были крайне низки. И хотя этот сектор не пребывал «вне истории», он служил ареалом, где для огромного числа людей воспроизводились одни и те же жизненные условия и на протяжении Средневековья, и позже, в Новое время, когда это число, оставаясь весьма значительным, все же постепенно уменьшалось. Все произведенное в рамках одной хозяйственной единицы потреблялось на месте; взаимосвязь с другими районами и секторами общества стала ощутимой лишь позже, причем эта связь не была прямой. Процессы разделения труда и изменения техники шли здесь гораздо медленнее, чем в динамичном коммерциализованном секторе.
С большим запозданием проявились и те силы принуждения, те способы регуляции и сдерживания влечений, что стали формировать человеческую психику в мире, где господствуют деньги, в обществе с растущей функциональной дифференциацией, с увеличивающимся числом явных и неявных зависимостей. Влечения и поведение здесь труднее и медленнее покорялись цивилизации.
Как уже было сказано, на протяжении всего Средневековья и даже долгое время спустя к аграрному сектору — характеризуемому преобладанием натурального хозяйства, слабым разделением труда, меньшим числом связей, выходивших за пределы данной местности, и огромной инерцией, — принадлежала большая часть населения. Чтобы действительно понять процесс цивилизации, нужно иметь в виду эту полифонию истории — замедленные изменения в одних слоях, быстрые в других, их пропорциональное соотношение. Рыцари, занимавшие господствующие позиции в этом огромном и малоподвижном секторе средневекового мира, в большинстве своем почти не были включены — если рассматривать их поведение и влечения — в цепочки денежного обмена. Они не знали иного помощника в добыче пропитания, чем свой меч, а потому не зависели непосредственно от чего-либо иного. Только опасность со стороны человека, обладающего большей физической силой, военная угроза, исходящая от более могущественных властителей, чем они сами, могли принудить их к сдержанности. В остальном игра аффектов, жизнь со всеми ее ужасами и радостями ни от чего не зависела и ничем не подавлялась. То, как они распоряжались своим временем, — а время, как и деньги, есть функция социальной взаимозависимости, — лишь в малой степени зависело от других людей или подчинялось внешним регулятивам. То же самое можно сказать и о влечениях: они были дикими, необузданными, сиюминутными, мгновенно вспыхивающими по воле случая. Рыцари могли себе это позволить. Мало что заставляло их принуждать самих себя к сдержанности; мало что способствовало образованию у них сильного и стабильного «Сверх-Я», являющегося функцией принуждения извне и внешней зависимости, превратившихся в самопринуждение.
К исходу Средневековья уже значительная часть рыцарей попадают в сферу влияния крупных феодальных дворов. Приведенные нами примеры, характеризующие образ жизни рыцарства (см. первый том настоящего издания), относятся именно к придворным кругам. Однако большинство рыцарей и в это время жили почти так же, как и в IX—X вв. Более того, и много позже сходную жизнь вели помещики, число которых, правда, неуклонно сокращалось. Если верить писательнице Жорж Занд (сама она настаивает на исторической достоверности рассказанного), то и незадолго до революции в провинциальных уголках Франции оставались такие неистовые феодалы, только они были еще более дикими и озлобленными в силу своего положения аутсайдеров. Она описывает жизнь в одном из замков, где ничего не изменилось с достопамятных времен; более того, этот замок — на фоне происшедших перемен в общественной жизни — превратился в некое подобие разбойничьего вертепа. Вот что она пишет в новелле «Мопра»: «Mon grand-père, — говорит герой этого рассказа, — était dès lors avec ses huit fils le dernier débris que notre province eût conservé de cette race de petits tyrans féodaux dont la France avait été couverte et infestée pendant tant de siècles. La civilisation, qui marchait rapidement vers la grande convulsion révolutionnaire, effaçait de plus en plus ces exactions et ces brigandages organisés. Les lumières de l’éducation, une sorte de bon goût, reflèt lointain d’une cour galante, et peutêtre le pressentiment d’un réveil prochain et terrible du peuple pénétraient dans les chateaux et jusque dans le manoir à demi-rustique des gentillâtres4)».
Следовало бы привести целые отрывки из этого рассказа, чтобы показать, что способы поведения, характерные для большей части высшего слоя в XI—XII вв., в силу сходных условий жизни сохранились у отдельных аутсайдеров более поздних времен. Сдерживание и регулирование влечений им по-прежнему неизвестны. Их влечения все еще не трансформировались в набор многообразных более изысканных потребностей в наслаждении, которые теперь известны окружающему обществу. Женщины вызывают презрение, поскольку представляют собой лишь объект, способный удовлетворить желание. Радость доставляют разбой и изнасилование. Не желая никого признавать своим господином, такие господа угнетают крестьян, трудом которых живут, причем делают это одной лишь силой, с помощью оружия. Обремененность долгами, узость и бедность жизни контрастируют с их притязаниями. Деньги вызывают недоверие и у господ, и у крестьянин: Mauprat ne demandait pas d’argent. Les valeurs monétaires sont ce que le paysan de ces contrées réalise avec le plus de peine, ce dont il se dessaisit avec le plus de répugnance. «L’argent est cher» est un de ses proverbes, parce que l’argent représente pour lui autre chose qu’un travail physique. C’est un commerce avec les choses et les hommes du dehors, un effort de prévoyance ou de circonspection, un marché, une sorte de lutte intellectuelle qui l’enlève à ses habitudes d’incurie, en un mot un travail de l’esprit; et pour lui c’est le plus pénible et le plus inquiétant5)».
Подобные анклавы натурального хозяйства вкраплены в широкое экономическое поле, где всецело господствуют торговые отношения и разделение труда. Но даже в этих анклавах не удается полностью уберечься от влияния денежного обращения. Нужно платить налоги, нужно покупать то, что не произведено в своем поместье. Однако все то, что требуется от вовлеченных в денежные отношения людей, — незримое регулирование влечений, учет возможных последствий, сдерживание своих стремлений во имя необходимой физической работы, — все это в подобных провинциальных уголках ненавидят как непонятное и совершенно неприемлемое принуждение.
Приведенная цитата относится к помещикам и крестьянам конца восемнадцатого столетия. Этого пока достаточно для иллюстрации того, насколько медленно происходили перемены в данном секторе общества и в психике принадлежавших к нему людей.
В условиях этого широко распространенного натурального хозяйства во Франции с ее бесчисленными замками и множеством мелких и крупных поместий начинают формироваться — медленно в XI в. и более быстро в XII в. — два новых социальных органа. Возникают две формы поселения и интеграции, в которых появляются признаки разделения труда и взаимозависимости между людьми: дворы крупных феодалов и городские поселения. Оба эти института по своему социогенезу тесно связаны друг с другом — при всей неприязни и всей вражде, что питали друг к другу населявшие их люди.
Здесь требуется пояснение. Возникновение дифференцированного сектора в форме городского поселения, где достаточно большое число людей могло кормиться за счет разделения труда и обмена продуктами производства, произошло не в единый миг. Сначала на пути продуктов от натурального состояния до потребления крайне медленно начинают появляться новые, хозяйственно независимые инстанции. Шаг за шагом из мелких поместий вырастают города и крупные феодальные дворы. Ни городские поселения, ни феодальные дворы в XII в. (и даже долгое время спустя) еще не были так изолированы от областей с натуральным хозяйством, как города позднейшей эпохи, скажем, XIX в. Напротив, городское и сельское производства здесь еще теснейшим образом связаны друг с другом. Хотя немногие крупные феодальные дворы подключаются к сети торговых и рыночных операций — это стимулируется большой потребностью в предметах роскоши и становится возможным благодаря накоплению средств за счет сбора податей и продажи избытков продуктов, — значительная часть повседневных потребностей по-прежнему в основном покрывается произведенным в собственном домене. В этом смысле они остаются дворами с преобладанием натурального хозяйства. Но именно в силу величины домена в его пределах происходит дифференциация производства. В этом отношении такие феодальные владения напоминают крупные рабовладельческие хозяйства античности, продукция которых отчасти шла на рынок, а отчасти — на непосредственное удовлетворение потребностей хозяйского дома и о которых в этом смысле можно говорить как о дифференцированной форме дорыночного хозяйства. В определенной степени это справедливо также и по отношению как к простейшим работам, выполняемым в рамках феодального поместья, так и, прежде всего, к организации производства. Домен крупного феодала почти никогда не представлял собой единого комплекса, ограничивающегося лишь сельскохозяйственной деятельностью. Разными путями — благодаря трофеям, получению наследства, даров или приданого — в него проникали различные товары. Эти ценности были рассредоточены по всей площади домена, а потому их нельзя было обозреть так же легко, как содержимое подвала какого-нибудь мелкого поместья. Требовался центральный аппарат, люди, учитывающие поступление и расходование ценностей, ведущие счет, сколь примитивным он бы ни был в то время. Эти люди не только вели учет, но также были заняты территориальным управлением. «Малый феодальный двор в интеллектуальном плане был рудиментарным органом, в особенности там, где его хозяин сам не умел читать и писать»52. Дворы крупных и богатых феодалов привлекали для управления целые штабы из ученых клириков. Но поскольку новые возможности превращали таких феодалов в самых богатых и могущественных людей всей округи, они могли удовлетворить возникшую потребность в том, чтобы их двор блистал, свидетельствуя об их высоком положении. Они превосходили богатством не только прочих рыцарей, но и любого городского жителя. Поэтому феодальные дворы имели в то время и большее культурное значение, чем города. В конкурентной борьбе местных владык их дворы должны были репрезентировать богатство и могущество. Поэтому эти феодалы привлекали образованных людей в качестве не только управленцев, но также и историков, призванных запечатлеть их деяния и судьбы. Они приглашали к себе менестрелей, которые должны были воспевать их самих и их дам. Большие дворы становились «потенциальными центрами литературного патронажа», «потенциальными центрами исторических писаний»53. В те времена еще не было книжного рынка, а потому тот, кто в мирском обществе специализируется в области сочинительства и хочет жить за счет этого занятия (будь он сам клириком или нет), должен искать покровительства при дворе — такова единственная форма патронажа, дающая средства существования54.
Как и повсюду в истории, более высокие и изысканные формы литературного творчества возникают из более простых, и это происходит вместе с дифференциацией общества, с возникновением круга богатых людей с утонченным вкусом. Поэт здесь еще не самостоятельный индивид, выступающий перед анонимной публикой и знакомый в лучшем случае только с несколькими слушателями. Он творит на глазах хорошо ему известных лиц и обращается к тем, кого видит чуть ли не ежедневно. Он выражает атмосферу этого общественного круга, его стихи несут на себе отпечаток отношений и форм общения, принятых в этом кругу, свидетельствуют о его собственном социальном положении.
Менестрели переходили от одного замка к другому. Они выступали в них как певцы, но часто и как шуты, дураки в простейшем смысле этого слова. В качестве таковых они могли жить и в замке мелкого рыцаря. Но они заходят в такие замки ненадолго: здесь мало места и не интересно, нет и средств, позволяющих длительное время кормить или содержать менестреля. Все это имеется только при больших дворах. Поэтому и функции менестрелей простираются от роли шута и дурака до положения миннезингера и трубадура. Функция дифференцируется в зависимости от публики. Наиболее богатые и могущественные феодалы (и, соответственно, занимающие высшие ступени в феодальной иерархии) имели возможность привлекать к своим дворам лучшие силы. Здесь собиралось больше людей; здесь возникала возможность изысканного общения, умной беседы. Соответственно, более утонченной становилась и поэзия. В ту эпоху часто говорилось: «Чем выше господин и госпожа, тем выше и лучше певец»55. Это считалось чем-то само собой разумеющимся. Часто при большом феодальном дворе жили даже не один, а несколько менестрелей. «Чем выше были личные качества и ранг княгини, чем больше блистал ее двор, тем больше певших хвалебные песни оказывалось у нее при дворе»56. Военное соперничество между крупными феодалами сопровождалось и постоянной борьбой за престиж. И поэт, и хронист были инструментами такой борьбы. Поэтому переход миннезингера от одного сеньора на службу к другому очень часто означал и смену политических убеждений певца57. О песнях миннезингеров можно с полным основанием сказать: «По своему смыслу и по своей цели за формой воспевания лиц стоял политический панегирик»58.
Взгляду историков миннезанг чаще всего представал как характерная форма, в которой находят отражение обычаи рыцарского общества. Привычка истолковывать его таким образом подкреплялась и усиливалась за счет того, что вместе с отмиранием рыцарской функции, вместе с увеличением зависимости дворянства в эпоху подъема абсолютизма образ свободного и независимого рыцарского общества приобрел ностальгические оттенки. Однако трудно себе представить, что миннезанг со своими нежными тональностями (а имелись не только нежные) имел своим источником те же грубые и неотесанные формы жизни, что были свойственны большинству рыцарей. Не раз подчеркивалось, что миннезанг «сильно противоречит рыцарскому духу»59. Чтобы разрешить это противоречие и понять, какая социальная позиция нашла выражение в лирике трубадуров, следует учитывать всю картину начавшейся дифференциации общества.
В XI—XII вв. можно выделить три основные, хотя зачастую переходившие друг в друга формы жизни рыцарей. Во-первых, существовали мелкие помещики, владевшие одной-двумя деревеньками; во-вторых, имелось незначительное число крупных землевладельцев, богатых рыцарей, удельных князей; и, наконец, в-третьих, были безземельные или малоземельные рыцари, состоявшие на службе у крупных феодалов или зависимые от них. Благородные миннезингеры происходили в основном (хотя и не исключительно) из последней группы. Занятие пением и сочинительством на службе у крупного феодала и его жены было одним из путей, открытых как для вытесненных с земли дворян, так и для представителей низших слоев, горожан и крестьян. Выходцы из обоих слоев выполняли эту функцию при дворах удельных князей в качестве трубадуров. Даже если время от времени кто-то из богатых и знатных феодалов сам сочинял стихи и музыку, в целом лирика трубадуров несет на себе отпечаток того положения, в котором находились социально зависимые люди, оказавшиеся в кругу более состоятельных людей и общавшиеся с ними в соответствии с определенными правилами. Конечно, эти отношения и формы принуждения еще не были столь строго регулируемыми и прочно закрепленными, как при дворах абсолютных монархов, где поведение в значительно большей степени определялось денежными отношениями. Но и здесь уже заметно довольно строгое регулирование влечений. В узком кругу придворных, а также в присутствии хозяйки дома стало обязательным общение в менее агрессивной форме. Конечно, не следует преувеличивать: миролюбивое настроение еще не нашло такого большого распространения, как впоследствии, когда абсолютные монархи запретили даже дуэли. В это время рыцари еще хватаются за меч по любому поводу, обычаи военного противостояния и мести сохраняют свою силу, но при общении в придворном кругу уже отчетливо заметны подавление возбуждения и сублимация влечений. Певцы — независимо от того, рыцари они или простолюдины по происхождению, — ведут зависимое существование. Их творчество, состояние их аффектов и влечений социально обусловлены их положением, а именно тем, что они состоят на службе.
«Если придворный певец хотел привлечь внимание к своему искусству и добиться почтения к себе, то он мог возвыситься над странствующим музыкантом только тогда, когда его принимали на службу князь или княгиня. Песни любви, обращенные к еще незнакомой госпоже, предназначались прежде всего для выражения готовности служить при ее дворе. Такая служба оставалась целью всех тех, кто хотел своим искусством добывать себе средства для существования, иначе говоря, для людей низкого происхождения или для сыновей из благородных домов, не обладавших правом первородства, а потому лишенных наследства...».
«Благодаря исследованию Конрада Бурдаха мы можем рассмотреть в качестве типичного примера судьбу Вальтера фон дер Фогельвейде. Король Филипп «взял его к себе», т.е. поэт был принят в «familia» — обычное выражение для обозначения человека, получившего пост. Это была служба без бенефиция, длившаяся от четырех недель до одного года. Когда срок ее завершался, можно было оставить свой пост, чтобы искать милости у другого господина. Вальтер не получил лена от Филиппа, равно как и от Дитриха Мейсенского, Оттона IV или Германа Тюрингского, к челяди которых он некогда принадлежал. Служба у епископа Вольгара Элленберхтскирхского также была временной. Наконец, ему даровал бенефиций Фридрих II, слывший знатоком поэзии и сам писавший стихи. Получить за службу «honos», вотчину или лен (а много позже и деньги), было высшей честью в феодальную эпоху с ее натуральным хозяйством; это было высшей целью и верхом устремлений служилых людей. Этого редко добивались придворные певцы во Франции и в Германии. По большей части они довольствовались тем, что развлекали придворное общество за приют и питание, а особой честью считалось... получение еще и соответствующего придворной службе одеяния и необходимых для нее инструментов»60.
Особое состояние аффектов, получившее свое выражение в миннезанге, неразрывно связано с социальным положением миннезингеров. Рыцари IX—X вв. (как, впрочем, и подавляющее их большинство в более поздние времена) не отличались особой нежностью в общении с женщинами — как с собственными женами, так и с дамами, занимавшими более низкое положение. В замках женщины всегда были доступны для мужчин, обладавших большей физической силой. Они могли защищаться, прибегая к различным уловкам, но мужчина был их господином. Отношения между полами, как и в любом обществе воинов, где господствуют мужчины, регулировались только силой, все решала явная или неявная борьба всех против всех.
Иногда встречаются упоминания и о женщинах, по своему темпераменту и склонностям мало чем отличавшихся от мужчин. В таком случае хозяйка замка представляла собой «мужеподобную бабу», наделенную большим темпераментом и бурными страстями, с юных лет занимающуюся телесными упражнениями и предающуюся всем удовольствиям чреватой многими опасностями рыцарской жизни61. Но нередки свидетельства и о том, что воин, будь он королем или простым сеньором, бьет свою жену. Это было привычным делом: рыцарь пришел в ярость и прибил жену, так ударил ее кулаком, что у той кровь из носу пошла:«Lе roi l’entend et la colère lui monte au visage: il lève le poing et la frappe sur le nez, si bien qu’il en fit sortir quattre gouttes de sang. Et la fame dit: Bien grand merci. Quand il vous plaira, vous pourrez recommencer6’».
«Можно привести другие сцены в том же духе, — замечает Люшер62, — повсюду будет удар кулаком по носу». Часто мы видим, что рыцари не желают слушать советов своих жен. Как говорит один из них, «dame, allez vous mettre à l’ombre, et, par dedans vos chambres peintes et dorées, allez avec vos suivantes manger et boire, occupez-vous de teindre la soie: C’est votre métier. Le mien est de frapper de l’épée d’acier7)».
«Можно прийти к выводу, — продолжает Люшер, — что и в эпоху Филиппа Августа более куртуазное, более любезное отношение к женщинам в феодальных кругах можно было встретить только в виде исключения. В подавляющем большинстве поместий и замков все еще господствовал древний обычай жестокого и крайне непочтительного обращения с ними, что в преувеличенном виде передают большинство «chansons de geste». Не следует питать иллюзий, возникающих при ознакомлении с теориями любви провансальских трубадуров или некоторых «труверов» из Фландрии и Шампани: выраженные ими чувства были, сдается, чувствами элиты, крайне незначительного меньшинства...»63.
Дифференциация, отделившая большинство мелких и средних рыцарских поместий от небольшого числа дворов крупных землевладельцев, в большей мере включенных в растушую сеть торговли и денежного обращения, влечет за собой и соответствующую дифференциацию поведения феодалов. Конечно, расхождения были еще не так уж и велики, имелись переходные формы, нередки свидетельства взаимовлияний различных форм общения. Но в целом мы можем сказать, что мирное общение придворных, группирующихся вокруг хозяйки дома, встречалось только в поместьях крупных рыцарей. Только здесь у миннезингера появлялся шанс получить службу, только здесь возникало то своеобразное положение, которое нашло свое выражение в лирике миннезанга, — положение мужчины на службе у хозяйки дома.
Разница между манерами и чувствами, нашедшими выражение в миннезанге, и другими, более брутальными, доминировавшими в «chansons de geste» (им не счесть примеров и в исторических свидетельствах), восходит к двум различным типам отношений между мужчинами и женщинами. Эти типы отношений соответствуют двум слоям феодального общества, появившимся в результате того смещения равновесия, о котором мы говорили ранее. В одном слое, в среде провинциального дворянства, сидевшего в своих замках и поместьях, раскиданных по всей стране, мужчины в целом господствовали над женщинами, и власть мужчин была более или менее явной. Там, где слой воинов или провинциальных дворян оказывает сильное воздействие на общество в целом, наблюдаются проявления мужского господства, как и формы чисто мужского товарищества со специфической эротикой, а также в известной мере и изоляция женщин.
Такого рода отношения преобладали в средневековом обществе воинов. Для него характерно своеобразное недоверие, царящее между полами. Это недоверие выражает огромное различие жизненных форм или жизненного пространства обоих полов — они душевно чужды друг другу. Пока женщина исключена из основной сферы жизнедеятельности мужчины — в данном случае из воинской, а позже из профессиональной сферы деятельности — мужчины проводят б о льшую часть жизни в общении друг с другом. Превосходство над женщинами сочетается с презрением к ним: «Ступай в свою изысканно украшенную комнату, наше дело — война». Эти слова типичны, женщина должна сидеть в горнице. Такое отношение сохранялось долгое время, пока не изменилось строение самой жизни, тот социальный базис, который его порождает. Следы подобного отношения во французской литературе прослеживаются вплоть до XVI в., т.е. до тех пор, пока высший слой состоит в основном из рыцарского провинциального дворянства64. Затем оно исчезает из литературы, поскольку во Франции сочинительство контролируется и моделируется придворными, хотя не уходит из жизни провинциального дворянства.
В европейской истории большие дворы эпохи абсолютизма были тем местом, где возникло невиданное ранее равенство мужчин и женщин в основной жизненной сфере, что определило и формы поведения обоих полов. Нам пришлось бы далеко отойти от нашей темы, чтобы рассмотреть вопрос о том, почему уже в XII в. крупные феодальные дворы (а затем, еще в большей мере и более явной форме, дворы абсолютных монархий) дали женщинам шанс преодолеть мужское господство и позволили им занять равное с мужчинами положение. В литературе обращалось внимание на то, что на юге Франции женщина и в более ранние времена могла обладать собственностью, наследовать лен, участвовать в политической жизни. Высказывалось предположение, что эти обстоятельства способствовали развитию миннезанга65. Правда, этот тезис оспаривался теми, кто указывал, что «наследование трона дочерью было возможно лишь в том случае, если ее родственники-мужчины, ленники и соседи признавали ее наследницей и не препятствовали ее вступлению в права»66. Даже в тонком слое крупных феодалов всегда проявлялось то превосходство мужчин над женщинами, что восходило к оценке человека по его способности выполнять воинские функции. В жизненном пространстве больших феодальных дворов эта воинская функция мужчин в известной мере отошла на второй план. Здесь появляется светское общество, в котором постоянно живут тесно связанные друг с другом люди, занимающие различные ступени на иерархической лестнице. Они образуют сеть, сконцентрированную вокруг главной персоны — удельного князя. Уже это принуждает всех зависимых лиц к определенной сдержанности, иначе им просто не удастся справиться с далекой от военного дела управленческой работой. Все это создает более или менее мирную атмосферу. Повсюду, где мужчины принуждены отказываться от физического насилия, наблюдается рост социального веса женщин. Здесь, в рамках большого феодального двора, возникает общее жизненное пространство, в котором происходит общение мужчин и женщин.
Конечно, в отличие от дворов абсолютных монархий, мужское господство еще не было поколеблено. Для хозяина дома доминирующее значение еще имела функция рыцаря и военного вождя; он воспитывался прежде всего как воин, который должен был хорошо владеть оружием. Именно поэтому сфера миролюбивого общения оставалась за женщинами. Как это нередко случалось в западной истории, не мужчины, а женщины высшего сословия первыми обратились к чтению и стали уделять внимание образованию вообще. Большой двор предоставлял женщинам и возможности, и свободное время для удовлетворения такого рода потребностей. Они привлекали поэтов, певцов, ученых клириков. В результате женщины способствовали возникновению круга людей, занятых мирной духовной деятельностью. «В высших кругах на протяжении XII в. у женщин образование было в среднем более утонченным, чем у мужчин»67. Разумеется, оно было таковым только по сравнению с мужчинами того же слоя, например с их мужьями. Отношения супругов в целом не слишком отличались от тех, что были обычными для рыцарского общества. Они стали чуть менее грубыми, несколько более утонченными, чем у мелких рыцарей, но и здесь мужья в отношениях со своими женами не испытывали сколько-нибудь значительного воздействия, принуждающего их к сдержанности. Мужчина по-прежнему явно и недвусмысленно обладал всей полнотой власти.
Однако в основании лирики трубадуров и миннезингеров лежит не эта форма человеческих отношений: отношение не одного супруга к другому, а мужчины, стоящего на более низкой социальной ступени, к вышестоящей женщине. Только в этом слое, только при дворах, которые были достаточно богаты и могущественны, чтобы пестовать такие отношения, стал возможным миннезанг. Речь идет, таким образом, не обо всем рыцарском обществе, но об узком его слое, об «элите».
Связь между социальной основой этого отношения и структурой влечений является совершенно очевидной. В феодальном обществе в целом, где мужчина властвовал безраздельно и зависимость женщин от мужчин была явной и почти неограниченной, мужчине не было нужды в сдерживании себя, в самопринуждении. О «любви» в этом обществе почти ничего не говорится. Возникает даже впечатление, что влюбленный вызывает у рыцарей лишь насмешку. Женщины кажутся им второразрядными существами — их кругом предостаточно, и они служат для удовлетворения влечения в его простейшей форме. Женщины даны мужчине «pour sa nécessité et délectation8’». Так не раз говорилось и впоследствии, и это в точности соответствует поведению рыцарей тех времен. От женщин мужчине нужно только физическое наслаждение, а в остальном «il n’est guère hommes qui pour avoir patience, endurent leurs femmes9*»68.
Влечения женщин подвергались гораздо большим ограничениям, чем влечения равных им по рождению мужчин. Это характерно для всей западной истории — и в более ранние времена, и впоследствии. Исключение составляли лишь дворы эпохи абсолютной монархии. То, что женщина, занимавшая в этом воинском обществе высокое положение, а потому располагавшая известной свободой, была более склонна преодолевать, сублимировать и трансформировать свои аффекты, чем равный ей по рождению мужчина, могло быть следствием постоянной привычки, выработанной ранним «кондиционированием». По сравнению с социально равным ей мужчиной она была человеком, занимающим более низкое положение в обществе.
Все это способствовало тому, что сдерживание, обуздание, а тем самым и преобразование влечений в данном воинском обществе требовались прежде всего от нижестоящего и зависимого мужчины в его отношениях со стоящей на более высокой социальной ступени женщиной. Нельзя считать случайным, что именно в этой ситуации возникает социальный (а не только индивидуальный) феномен, получивший название «лирики». А вместе с ним появляется и другой социальный феномен: то преобразование желания, те оттенки чувства, та сублимация аффектов, которые называются нами «любовью». Здесь появляются — уже не в виде исключения, но с опорой на определенный социальный институт — контакты между мужчиной и женщиной, не позволяющие мужчине овладевать женщиной, как только у него появилось к тому влечение. Недоступность или труднодоступность женщины, обусловленные ее более высоким положением, делают ее еще более желанной. Такова ситуация и таковы аффекты, нашедшие свое выражение в миннезанге, — в дальнейшем, на протяжении столетий их вновь и вновь будут испытывать влюбленные.
Безусловно, песни трубадуров и миннезингеров выражали условности феодального двора, были украшением свободного времяпрепровождения и инструментом в социальной игре. Могло существовать сколько угодно трубадуров, не столь уж сильно влюбленных в воспеваемую ими даму и без труда пользовавшихся услугами более доступных женщин. Но ни сами эти условности, ни их лирическое выражение не были бы возможны без подлинного опыта и переживаний такого рода. Их ядром служили настоящие, действительные переживания. Нельзя просто изобрести или придумать подобные оттенки чувства. Были те, кто любил и имел талант выразить эту любовь при помощи слова. Не так уж трудно отличить стихи, отражающие подлинные чувства, от тех, в которых мы имеем дело с условностями. Поэтам, начавшим играть словами и звуками и сделавшим это занятие условностью, должны были предшествовать те, кто творил, опираясь на собственные переживания. «Хорошие поэты примешивали к поэзии любовного опьянения истину собственных чувств: материя их песен приходила из полноты их жизни»69.
Часто возникал вопрос о литературных источниках и образцах миннезанга. Не без оснований указывалось на родство миннезанга с религиозной лирикой и латинской поэзией вагантов70.
Однако мы не поймем сущности миннезанга, если будем отталкиваться от его литературных предшественников. В лирике вагантов и стихах, обращенных к Деве Марии, были скрыты многие возможности дальнейшего развития. Но почему изменился способ выражения человеческих чувств? Или — если задать этот вопрос в более простой форме, — почему оба предшествовавших варианта лирики не остались формами экспрессии, доминирующими в обществе? Почему заимствованные из них формальные и эмоциональные элементы вошли в состав чего-то вновь возникшего? И почему это последнее приобрело именно такой облик, получив имя «миннезанга»? История не знает разрывов, и новым поколениям приходится использовать то, что уже имеется в наличии, и сознательно или бессознательно его развивать. Но какова динамика этого движения, каковы формирующие силы исторических перемен? Этот вопрос относится и к данному случаю. Поиск источников и антецедентов, конечно, имеет определенное — иногда большее, иногда меньшее — значение для понимания миннезанга, но без социогенетического и психогенетического исследования процесс его возникновения остается не проясненным. Мы не сможем понять миннезанг как сверхиндивидуальный феномен, не уясним его социальную функцию — а именно, его функцию в феодальном обществе в целом, — равно как и специфику его формы и типичность в его содержании, если не обратимся к исследованию нашедших в нем свое выражение особенностей межчеловеческих отношений и актуальной ситуации людей, — тех людей, которые и не ведали об этом генезисе. Для отдельного решения данной проблемы нам потребовалось бы значительно больше места, чем необходимо для ее рассмотрения исключительно в связи с общим развитием общества. Но уже на примере одного этого явления, миннезанга, мы можем уточнить направление социогенетического и психогенетического исследования данного движения в целом.
Серьезные исторические изменения строго закономерны. Сегодня мы часто встречаемся с мнением, будто отдельные социальные образования случайно следуют друг за другом в истории, словно образы одного облака в голове Пер Гюнта: то ему видится лошадь, то медведь. Так и общество оказывается то романским, то готическим, то барочным.
Мы в настоящем исследовании наметили несколько линий исторического развития, которые вели к формированию общества как «феодальной системы» и тех отношений, что нашли свое выражение в миннезанге. Мы говорили об ускорившемся росте населения в период, последовавший за великим переселением народов, о взаимовлиянии этого процесса и укреплявшихся отношений собственности, об образовании избыточного числа представителей дворянского сословия, равно как и представителей слоя несвободных и полусвободных людей, о необходимости для безземельных искать службу у более могущественных господ.
В связи с этим мы упоминали также о постепенном формировании промежуточных инстанций на пути от производства товаров к их потреблению, о росте спроса на единые средства платежа, о смещении равновесия в феодальном обществе, обеспечившим преимущество сравнительно небольшого числа крупных рыцарей перед подавляющим большинством феодалов. Речь шла о формировании дворов крупных феодалов, об их превращении в удельные центры, где феодально-рыцарские черты образа жизни уже сочетались с придворными, а также о том, что в обществе в целом черты натурального хозяйства сочетались с денежными отношениями.
Одной из таких линий развития является также рост потребности крупных феодалов, находившихся друг с другом в отношениях военной или бескровной конкурентной борьбы, в утверждении своего престижа, в репрезентации своего могущества. Эти властители стремились продемонстрировать свое отличие от мелких рыцарей, вследствие чего более или менее прочным институтом стало присутствие при дворе поэтов и певцов, прославлявших господина и госпожу, выражавших политические интересы и позиции господина, находивших слова для восхваления вкуса и красоты хозяйки дома.
К этому добавляется — пусть только в тончайшем высшем слое рыцарского общества — возникновение первой формы эмансипации, увеличение степени свободы женщин. Конечно, эта свобода была крайне незначительной в сравнении с той, что утвердилась при больших дворах эпохи абсолютизма. Но уже здесь мы находим постоянные контакты между дамой — женщиной, занимающей высокую социальную позицию, — и трубадуром, нижестоящим и зависимым мужчиной, независимо от того, был он рыцарем или нет. Недоступность или труднодоступность желанной женщины, принудительное сдерживание влечений у социально зависимого мужчины, обязательные для него регулирование и сублимация влечений ведут к тому, что трудноосуществимые желания начинают обретать выражение в сновидческом языке поэзии.
Красота одних стихов и пустая условность других, величие одних миннезингеров и ничтожность других — все это в данном случае второстепенно. Мы говорим о миннезанге исключительно как о социальном институте, в рамках которого возникает пространство для развития индивида. И этот институт непосредственно формируется в ходе взаимовлияния социальных процессов.
Именно в ситуации большого рыцарского двора происходят формирование прочно установленных конвенций общения, определенное обуздание аффектов и регулирование манер. Этому стандарту манер, этим конвенциям, этой изысканности поведения сами люди того времени дали имя «куртуазности». Если соединить сказанное ранее о куртуазном поведении с тем, что здесь говорилось о феодальном дворе, то мы получим общую картину, способствующую пониманию и того, и другого.
Предписания куртуазного общества выше были представлены в виде рядов примеров, призванных проиллюстрировать ход процесса цивилизации в сфере поведения. Социогенез крупных рыцарских дворов является одновременно социогенезом куртуазного поведения. Как форма поведения, «куртуазность» формировалась прежде всего у социально зависимых лиц, вращающихся в кругу этого рыцарско-придворного высшего слоя71. Конечно, куртуазный стандарт поведения никоим образом не был «начальным этапом». Он не может служить примером такого поведения, при котором аффекты вообще не зависят от отношений между людьми, ничем не связаны и «естественны». Такого состояния абсолютного отсутствия сдерживания влечений, или «начального этапа», вообще не существует. Относительно небольшое сдерживание влечений в куртуазном высшем слое (меньшее по сравнению с тем, что было характерно для верхушки мирян западного мира в более поздние времена) в точности соответствовало форме интеграции, существующей в обществе, уровню и способу взаимозависимости между людьми.
По сравнению с той фазой, когда формируется более жесткий аппарат власти абсолютной монархии, разделение труда было незначительным; торговые связи были также менее развиты, меньшим было и число людей, находивших себе пропитание в каждом отдельно взятом месте. Зависимость индивида всегда формируется социальной сетью его зависимостей от других людей, а здесь эта сеть была не столь плотной, как в обществах с более развитым разделением труда, где человеку приходится жить в тесном взаимодействии с другими людьми и подчиняться строго установленному порядку. Поэтому регулирование и сдерживание влечений здесь также были менее обязательными и строгими, нельзя было бы утверждать, что такое поведение было в равной мере присуще всем слоям данного общества. Но при дворах крупных феодалов сдерживание влечений происходило уже в значительно большей мере, чем в мелких поместьях и в рыцарском обществе в целом, где взаимозависимость людей была небольшой и менее дифференцированной, сеть отношений —незначительной, а функциональная зависимость людей друг от друга проявлялась преимущественно во время войны. В сравнении с поведением и аффектами, обычными для данного общества, «куртуазность» уже представляла собой нечто более утонченное и выступала как отличительный признак поведения высших слоев. Предписания, почти без изменений переходившие из одних средневековых книг о хороших манерах в другие («не делай того или этого»), непосредственно свидетельствуют о формах поведения большей части рыцарства, которые начиная с IX-X вв. и приблизительно до XVI в. менялись так же медленно, как и порождающие их условия жизни воинов-землевладельцев.
При современном уровне знаний мы не располагаем терминологией, подходящей для адекватной передачи всей совокупности данных процессов. Приходится пользоваться неточными и приблизительными описаниями, вроде того, что ограничения, накладываемые на поведение людей и их влечения, стали «больше», интеграция — «теснее», взаимозависимость — «сильнее». Точно так же нам не удается приблизиться к социально-исторической реальности, когда мы говорим о «натуральном хозяйстве» и «денежном хозяйстве», либо, следуя данной понятийной форме, заявляем о том, что «сектор денежных отношений вырос». Насколько он «вырос», какими были этапы этого роста? Как могут ограничения стать «больше», интеграция «теснее», взаимозависимость «сильнее»? Наши понятия недостаточно дифференцированны, они слишком часто привязаны к описаниям матермальных субстанций. Ведь речь здесь идет не только об изменении степени, о «больше» или «меньше». Любое употребление слова «сильнее» по отношению к ограничениям и зависимостям означает, что взаимозависимости между людьми становятся иными, качественно другими; это подразумевается и в том случае, когда мы говорим о различиях в социальной структуре. В динамической сети зависимостей, в которую включен человек, изменяются и получают иной вид влечения и способы поведения людей. Это подразумевается в тех случаях, когда речь идет о различиях в душевном строении или в стандарте поведения. Мы можем сопоставлять различные фазы развития общества и употреблять сравнительные формы потому, что качественные изменения — при всех своих отклонениях, случающихся на протяжении значительных отрезков времени, — идут в одном и том же направлении, т.е. что мы имеем дело с однонаправленными процессами, а не со случайными переменами. Это вовсе не означает, что данные процессы представляют собой развитие к лучшему, «прогресс», либо движение к худшему, «регресс». Но в то же время было бы неправильным считать, что мы имеем дело только с количественными изменениями. Здесь речь идет о нередко встречающихся в истории структурных изменениях, которые проще рассматривать с количественной стороны. Но это «проще» означает также и «более поверхностно».
Мы наблюдаем определенное развитие ситуации: сначала замок противостоит замку, затем удел — уделу, а потом государство — государству; по прошествии же веков, в наши дни, на горизонте истории появляются первые признаки борьбы за еще более высокую степень интеграции регионов и человеческих масс. Можно предположить, что постепенно возникнут интегрированные общности еще более высокого порядка со стабильным аппаратом господства, способствующим достижению в них внутреннего мира. Они будут вести вооруженную борьбу с единицами того же уровня, пока дальнейший рост взаимосвязей и развитие коммуникации не приведут к установлению мира на всей планете. Этот процесс может длиться столетиями или тысячелетиями, но в любом случае увеличение размера общностей, выступающих в качестве единиц интеграции и ареала единой власти, одновременно является выражением структурных изменений в строении общества, в самих человеческих отношениях. Всякий раз, как равновесие смещается в пользу интегрированных общностей более высокого порядка, — обеспечивая преимущество сначала крупных феодалов перед мелкими, затем королей перед крупными феодалами и удельными князьями, — подобная трансформация предполагает возникновение иной, более сильной дифференциации функций, удлинение цепочек взаимодействий в социальной организации, независимо от того, идет ли речь о военной или хозяйственной организации общества. Всякий раз это означает, что сеть зависимостей, в которую вовлечен индивид, расширяется и структурно изменяется. При этом вместе с трансформацией строения данной сети зависимостей соответствующие изменения происходят и в моделировании поведения и эмоциональной жизни индивида, во всей его психической организации. Мы имеем дело с двумя сторонами одного и того же процесса: с одной стороны, это — процесс «цивилизации», в котором меняются формы поведения и влечения, с другой, с точки зрения человеческих отношений, — процесс прогрессирующей взаимозависимости, роста дифференциации социальных функций, ведущий к образованию все б о льших интегрированных единиц. Индивид — неважно, осознает он это или нет, — пребывает в зависимости от состояния и изменения таких общностей.
Мы попытались представить общую картину самой ранней и наиболее простой фазы данного процесса, подбирая для этого самые наглядные факты. Нам еще придется вернуться к рассмотрению дальнейшего хода этого движения и его механизмов. Пока что мы уяснили причину того, что на этой ранней фазе, характеризуемой преобладанием натурального хозяйства, интеграция и установление стабильного аппарата власти в рамках всей империи были маловероятны. Короли-завоеватели могли захватывать огромные территории и какое-то время удерживать их с помощью военной силы. Но само строение общества еще не позволяло им создать стабильную организацию власти, способную на протяжении длительного периода обеспечивать единство завоеванного царства в мирное время и мирными средствами. Нам еще нужно будет показать, какие социальные процессы ведут к образованию такого стабильного аппарата власти, делающего возможным и иной способ взаимосвязи индивидов.
Мы видели, как уменьшение внешней угрозы в IX—X вв. — по крайней мере, в царстве западных франков, — равно как слабая экономическая взаимозависимость, привели к чрезвычайно сильной дезинтеграции властных функций. Любое мелкое поместье превращается в «государство», управляемое властью его хозяина, всякий мелкий рыцарь — в независимого господина и повелителя. На социальном ландшафте мы видим только множество разбросанных тут и там хозяйственных и политических единиц; каждая из них представляет собой автаркию, она почти не связана с другими. Исключениями служат небольшие анклавы, участвующие в заморской торговле, а также монастыри и аббатства, поддерживающие связи, выходящие за границы данной местности. Для господского слоя мирян главными формами взаимосвязи являются нападение и защита. Мало что может принудить людей этого слоя к регулярному сдерживанию влечений. Таково «общество» в широком смысле этого слова, подходящем для обозначения любой формы человеческой интеграции. Но оно еще не является «обществом» в более узком смысле слова, указывающем на постоянную, сравнительно тесную и равномерную интеграцию людей, принуждаемых избегать насилия хотя бы в рамках данной конкретной единицы. Ранняя форма такого «общества» в узком смысле слова постепенно образуется при дворах крупных рыцарей. Величина поместья и подключение к торговой сети выступают в качестве факторов, способствующих притоку богатств, а потому сюда устремляется все больше людей, ищущих службу и пропитание. Ведя совместное существование на протяжении долгого времени, они оказываются вынуждены мирно общаться друг с другом. А это — прежде всего в связи с присутствием вышестоящих женщин — требует известной сдержанности, регулирования поведения, моделирования аффектов и форм общения.
Эта сдержанность далеко не всегда была столь велика, как в случае миннезанга с его условностями, определяющими отношения между певцом и его госпожой. Куртуазные предписания относительно манер поведения показывают повседневный стандарт, точно формулируя существовавшие требования. В этих предписаниях речь идет и об отношении рыцаря к женщинам, что позволяет лучше понять и отношение к даме барда.
Возьмем, например, так называемый «Spruch von den mannen», где говорится:
«Vor allen Dingen hüete dich
daz du mit frowen zühtelich
schallest, daz stât dir wol
............................................
ist aber daz ez коте dar zuo
daz dich ir einiu sitzen tuo
zuo ir, des bis gemant
und sitz ir niht ûf ir gewant
ouch niht ze nâch, daz rât ich dir
wiltu iht (je) reden heimlich zir,
begrîf sie mit den armen niht
swaz dir ze reden mit ir geschiht10)»72.
С точки зрения стандарта мелкого рыцарства, даже такая форма внимания к женщинам требовала от мужчин немалых усилий, хотя куртуазные предписания крайне мало ограничивали их поведение по сравнению с той сдержанностью, что стала привычной, скажем, для придворных кавалеров времен Людовика XIV. В то же самое время здесь хорошо заметны различия в сети взаимозависимостей, в каждом случае определявшие вырабатывавшиеся привычки. Однако куртуазность уже была шагом на пути, ведущем к нашему способу моделирования влечений, шагом на пути к «цивилизации».
Слабо интегрированный высший слой рыцарей-мирян, символом которого может служить замок, возвышающийся в центре поместья-автаркии, образует один полюс. Другим является более интегрированный слой светских вельмож, собранных при дворе абсолютного монарха, выступающем в качестве центрального органа управления королевства. Чтобы подойти к рассмотрению социогенеза цивилизационной трансформации, нам нужно было вычленить из широкого и продолжительного процесса развития данное проблемное поле.
Мы разобрали некоторые стороны процесса, в ходе которого над социальным ландшафтом, характеризуемым множеством замков, постепенно стали выделяться дворы возвысившихся крупных феодалов. Теперь перед нами стоит следующая задача: показать тот механизм, благодаря которому один из этих феодалов, король, добился преимущества перед всеми прочими, смог создать стабильный аппарат власти, распространяющейся на всю территорию, скрепив ее в «государство». Этот же путь одновременно вел от стандарта поведения, называемого «courtoisie», к стандарту, получившему имя «civilité».
