Следует отметить, что проблема феодализации уже достаточно давно стала рассматриваться иначе, чем прежде. И все же, быть может, она заслуживает несколько большего внимания, чем ей уделялось до сих пор. Как и в случае социальных процессов вообще, старая историческая школа не нашла правильного подхода к пониманию феодализации на Западе. Склонность видеть повсюду отдельные действующие лица, привычка ставить вопрос об индивидуальных творцах социальных преобразований, а в социальных институтах видеть исключительно юридические установления, сотворенные этими индивидами по тем или иным образцам, — все это делало социальные процессы и институты недоступными для осознания, подобно тому как природные процессы были непознаваемы для схоластов.
В новейшее время постановка вопроса радикально изменилась и в сфере исторических исследований. Исследователи, изучающие происхождение ленной системы, стали все чаще подчеркивать, что в истории мы имеем дело не с результатами планомерно осуществляемых действий отдельных людей, равно как и не с учреждениями, которые можно объяснить, исходя из прежних институтов. Мы читаем, например, у Допша, что «речь идет о феодализации, об организации, что была призвана к жизни не государствами или носителями государственной власти и не вводилась планомерно и по сознательному решению для осуществления неких политических целей»19.
Кальмет еще более четко ставит вопрос о социальных процессах в истории: «При всех отличиях феодальной системы от ей предшествующих, она прямо из них проистекает. Она не была порождением революции или индивидуальной воли, но возникла в результате медленной эволюции. «Феодальность» относится к категориям, которые в истории можно было бы назвать «естественным событием» или «фактом природы». Формированию феодальной системы способствовали, так сказать, механические силы («des forces pour ainsi dire mecaniques»), и осуществлялось оно постепенно»20.
В другом месте своей итоговой работы «La société féodale» он пишет: «Конечно, знание «антецедентов», т.е. сходных феноменов, предшествующих рассматриваемым, представляет интерес для историка, это весьма поучительно, и мы тоже будем к ним обращаться. Но эти «антецеденты» не представляют собой единственные и даже наиболее важные факторы. Речь идет не о знании того, откуда берутся «élément féodal» и где нужно искать их первоистоки — в Риме или у германцев, а о том, почему они приобрели «феодальный» характер. Они приобрели основополагающий характер благодаря эволюции, и их тайну незачем отыскивать в Риме или среди германцев... Их формирование является результатом работы сил, которые можно сравнить только с геологическими силами»21.
Употребление образов из области природы или техники неизбежно, пока в нашем языке еще не выработалась специальная и ясная терминология для описания социально-исторических процессов. Понятно, почему историки поначалу обратились к образам из других областей: они хотели показать принудительный характер социальных процессов. И какие бы недоразумения ни возникали от того, что социальные процессы с присущей им принудительностью, рождаемой из взаимосвязями между людьми, приравнивались по своей природе и сущности к вращению Земли вокруг Солнца или к движению двигателя, в этих формулировках недвусмысленно присутствовала новая структурно-историческая постановка вопроса. Вопрос о том, как поздние институты относятся к сходным институтам, характерным для более ранней фазы развития, сохранил свое значение. Но главным в историческом исследовании оказывается иной вопрос: почему изменяются институты, поведение или аффекты, и почему они меняются именно таким образом? Этот вопрос приводит нас к признанию наличия строгой упорядоченности в социально-исторических трансформациях. До сих пор не всегда хорошо понимают, что эти трансформации следует выводить вовсе не из чего-либо остающегося неизменным, что в истории вообще нельзя найти изолированных фактов, существующих сами по себе, — они всегда переплетены с другими фактами.
Такого рода трансформации непонятны и в том случае, если при их объяснении мы ограничиваемся рассмотрением изложенных в книгах идей отдельных лиц. Если вопрос ставится о социальных процессах, то принудительность нужно искать во взаимосвязи человеческих отношений, в самом обществе, придающем принуждению определенные формы и направленность. Это относится и к процессу феодализации, и к процессу растущего разделения труда, и к бесчисленному множеству других процессов, которые наш понятийный аппарат лишает процессуального характера, фиксируя лишь институты, сформированные тем или иным процессом, — например, «абсолютизм», «капитализм», «натуральное хозяйство», «денежная экономика» и т.п. Но за всеми этими понятиями стоят изменения в структуре человеческих отношений — изменения, явно не планировавшиеся индивидами, которые вынуждены были подчиняться этим изменениям, нравились они им или нет. Наконец, это относится и к изменениям самого человеческого habitus'a, к процессу цивилизации.
Одним из важнейших факторов, вызывающих изменение структуры человеческих отношений и соответствующих им институтов, является увеличение или уменьшение населения. Его нельзя изолировать от всей динамики человеческих отношений. В то же время было бы неправильным считать его некой «первопричиной» социально-исторического движения, в качестве какового оно с легкостью может выступать в силу господствующего сегодня стиля мышления. Тем не менее в общей констелляции трансформационных факторов оно играет важную и заметную роль. Благодаря ему особо отчетливо проявляется принудительность воздействия социальных сил. Нам остается исследовать, какую роль факторы подобного рода играли на интересующей нас фазе развития. Понять это нам поможет краткое рассмотрение последних этапов великого переселения народов.
Вплоть до VIII—IX вв. происходят все новые и новые вторжения кочевых народов с востока, севера и юга на древние земли Европы, где население уже давно было оседлым. Это была последняя и самая сильная волна движения, длившегося значительный период времени. Мы видим только отдельные моменты этого движения: приход эллинских «варваров» в древние оседлые районы Малой Азии и на Балканский полуостров, приток италийских «варваров» на соседний полуостров, выдвижение «вар-варов»-кельтов в эти земли, которые к тому времени «цивилизовались» и сделались «древними культурными землями», а затем окончательное закрепление кельтских племен к западу, а отчасти и к северу от этих земель.
Наконец, огромную часть территории, ставшей к тому времени единой «страной культуры», буквально наводнили германские племена. А затем германцы начали защищать эту завоеванную ими «страну» от новых волн переселенцев, наступавших со всех сторон.
Вскоре после смерти в 632 г. Мохаммеда приходят в движение арабы22. В 713 г. они завоевывают всю Испанию за исключением гор Астурии. К середине VIII в. эта волна иссякает, достигнув южной границы Франции, подобно тому, как ранее кельтские волны остановились перед воротами Рима.
С востока на франков давят славянские племена. К концу VIII в. они располагаются на Эльбе. «Если бы в 800 г. политический пророк обладал картой Европы, которую мы теперь в состоянии реконструировать, то у него имелись бы все основания для предсказания, согласно которому все земли к востоку от датского полуострова и вплоть до Пелопоннеса предназначены для того, чтобы стать славянской империей или, по крайней мере, группой славянских стран. От устья Эльбы и до Ионийского моря в то время проходила сплошная линия из славянских народов... Ими обозначалась граница германского мира»23.
Движение славян прекращается несколько позже, чем движение арабов. В борьбе долгое время не было решающего перевеса. Граница между германскими и славянскими племенами сдвигается то в одну, то в другую сторону. Но в целом где-то с 800 г. славянская волна остановлена на Эльбе.
Та территория, что мы можем назвать «древними оседлыми землями» Запада, была защищена от вторгающихся племен и удержана под господством германцев. Представители более ранних волн переселения защищали Европу от натиска более поздних пришельцев. Препятствуя дальнейшим вторжениям, сами они постепенно осели, заняв земли в границах нынешней Франции. Вокруг них стало формироваться кольцо оседлых областей по всей Европе. Некогда кочевавшие племена теперь владеют землей. Великое волнение постепенно замирает, а попытки вторжения новых пришельцев — венгров и, наконец, турок — раньше или позже терпят неудачу, столкнувшись с лучшей техникой защиты и силой тех, кто уже осел на земле.
Возникла новая ситуация. В Европе уже не осталось свободного пространства. Уже почти нет пригодных для обработки (с помощью техники тех времен) земель, которые не были бы чьим-то владением. Населенность Европы, прежде всего больших центральных районов, была большей, чем когда бы то ни было ранее, хотя и существенно меньшей в сравнении с последующими столетиями. Вместе с затуханием волн великого переселения народов начинается рост населения. Тем самым изменилась вся система отношений между заселившими Европу народами.
На протяжении поздней античности численность населения земель «древней культуры» то быстрее, то медленнее уменьшалась. Вместе с этим исчезали социальные институты, соответствовавшие более или менее значительной плотности населения. Например, употребление денег в обществе связано с определенным уровнем плотности населения, которая является также неотъемлемой предпосылкой разделения труда и существования рынка. Стоит ей по каким бы то ни было причинам опуститься ниже определенного уровня, как тут же автоматически пустеют рынки, — цепочки, связывающие того, кто добывает в борьбе с природой некие блага, с тем, кто этими благами пользуется, становятся все более короткими. Инструмент денег тогда теряет всякий смысл. В этом направлении и шло развитие на закате античности. Общество все более приобретало аграрный характер. Такое развитие облегчалось тем, что разделение труда в античности вообще никогда близко не подходило к уровню, достигнутому в современном нам обществе. Немалая часть городских домашних хозяйств прямо, не используя услуги торговли, обеспечивалась всем необходимым благодаря большим рабовладельческим поместьям. Поскольку транспортировка товаров на значительные расстояния при имевшейся в античности технике была в высшей степени затруднительной, постольку торговля с удаленными регионами в основном осуществлялась с помощью водного транспорта. Большие рынки, большие города с оживленным денежным обращением возникали преимущественно рядом с водными артериями. Удаленные от воды внутренние земли зависели в первую очередь от домашнего хозяйства. Каждый двор представлял собой автаркию, для горожан снабжение продуктами собственного производства сохраняло свое значение — или, по крайней мере, не теряло его настолько, насколько это характерно для западного общества Нового времени. Вместе с уменьшением населения эта сторона античной организации общества стала проявляться еще сильнее.
После спада волн переселения народов движение пошло в обратную сторону. Приток и оседание на земле множества новых племен создали базис для более широкого и полного заселения всей европейской территории. В эпоху Каролингов колонизация этого пространства происходила при полном преобладании натурального хозяйства — причем, вероятно, даже более значительном, чем во времена Меровингов24. Политический центр передвинулся еще дальше в глубину континента, где ранее, в силу указанных трудностей с наземным транспортом, за всю западную историю не располагался ни один центр крупных политических объединений (за малыми исключениями, вроде Хеттской державы). Можно предположить, что уже в этот период начался медленный рост населения. Мы можем судить об этом хотя бы по размерам корчевки лесов, являющейся признаком недостатка земель и растущей плотности населения. Но все это было только началом. Еще не завершилось и переселение народов. Только начиная с IX в. множатся свидетельства быстрого роста населения. А вскоре мы обнаруживаем и признаки перенаселенности на землях, управляемых наследниками Каролингов.
Сокращение народонаселения к концу античности, медленное увеличение его численности в изменившихся условиях после великого переселения народов — вот тенденция, знания которой нам достаточно для того, чтобы удержать в памяти общую линию развития.
В истории европейских народов фазы ощутимой перенаселенности чередуются с фазами уменьшения этого внутреннего давления. Однако следует пояснить, что подразумевается под перенаселенностью. Речь должна идти не об абсолютном числе людей, населяющих те или иные земли. В индустриализированном обществе, характеризуемом относительно интенсивной обработкой почвы, развитой торговлей с удаленными регионами и той формой власти, что посредством таможенных ограничений обеспечивает приоритет промышленного сектора над аграрным, может вполне благополучно существовать то количество людей, которое в обществе с натуральным хозяйством, использовавшим экстенсивные методы развития экономики и располагавшим недостаточно развитой торговлей, воспринималось бы как перенаселенность со всеми ее типичными признаками. Мы говорим о «перенаселенности» в тех случаях, когда рост населения в определенных районах приводит к тому, что при данной организации общества оказывается возможным удовлетворение стандартных потребностей у все меньшего числа людей. Весь имеющийся у нас опыт говорит о том, что «перенаселенность» в рамках определенной социальной формы соотносится с определенным стандартом потребностей, т.е. это всегда социальная перенаселенность.
Признаки перенаселенности в сколько-нибудь дифференцированных обществах в целом всегда одни и те же: рост внутреннего напряжения в обществе, усиливающееся обособление «имущих» (в случае общества с преобладанием натурального хозяйства — тех, кто владеет землей) от «неимущих» либо тех, чья собственность недостаточна для того, чтобы питаться в соответствии с существующим стандартом. Среди самих имущих, «haves», усиливается обособление тех, кто владеет многим, от владеющих немногим. Люди одинакового социального положения оказывают более сильное и более осознанное сопротивление проникновению в их слой «чужаков» либо совместно ведут борьбу за завоевание жизненных шансов, монополизированных другой группой. Усиливается давление на соседние области, которые менее заселены или менее защищены, заявляет о себе стремление к колонизации, завоеванию или просто заселению новых земель. Трудно сказать, достаточны ли имеющиеся у нас источники для восстановления точной картины того, как в Европе происходил рост населения в те века, которые наступили вместе с эпохой оседлости; еще сложнее дело обстоит со свидетельствами о плотности населения в различных областях.
Одно ясно: после того как великое переселение постепенно сошло на нет, закончились великие битвы и передел владений между различными племенами, можно заметить появление одного за другим всех признаков «социальной перенаселенности». В то же время мы видим, как вместе с быстрым ростом населения преобразуются и социальные институты.
Признаки увеличивающегося демографического давления особенно отчетливо проявились в западнофранкском царстве.
В отличие от восточнофранкского царства, здесь начиная примерно с IX в. угроза со стороны чужеземцев постепенно идет на убыль. Норманны наконец-то успокоились и осели в той части империи, которая стала носить их имя. Не без помощи западнофранкской церкви они очень быстро перенимают и язык, и всю связанную с церковью традицию, уже соединившую в себе галло-романские и франкские начала. Кое-что они вносят в нее от себя — например, методы управления землями. Но в любом случае теперь норманны выступают как племя, входящее в союз западнофранкских феодалов, причем играют в нем роль одного из племен, оказывающих важнейшее воздействие на общий ход развития всего царства.
Набеги арабов, сарацин, на берега Средиземного моря все еще беспокоят империю, но к IX в. они тоже перестают быть угрозой ее существованию.
К востоку от Франции лежит область немецкой империи, которая вновь усилилась под руководством саксонских кайзеров. Граница между ними и западнофранкским царством почти не меняется с X и вплоть до первой четверти XIII в.25. В 925 г. к царству прибавляется Лотарингия, в 1034 г. — Бургундия. До 1226 г. на этой границе нет особой напряженности. Экспансия немецкого рейха направлена в основном на восток.
Так что внешняя угроза для западнофранкской державы сравнительно мала. Но одновременно невелики и возможности экспансии, в первую очередь, — на восток, где высока плотность населения, где имеется воинская сила немецкого рейха. Здесь путь к обретению новых земель для западных франков закрыт.
Внутри этой пришедшей в состояние относительного спокойствия территории начинается заметный рост населения. На протяжении столетий, последовавших за IX в., оно растет так быстро, что к началу XIV в. достигает примерно той же численности, что была зафиксирована в начале XVIII в.26. Безусловно, это движение также не было прямолинейным, но в целом наблюдается постоянный прирост населения, на что указывает множество единичных явлений. Их нужно рассматривать в целом, поскольку отдельные факты получают свой смысл только в рамках этого целого.
С конца X в., а еще сильнее в XI в. в западнофранкской державе становится заметной борьба за земли — стремление захватить новые земли или сделать более плодородными уже имеющиеся в наличии.
Корчевка лесов, как уже было сказано выше, периодически происходила еще при Каролингах, а то и еще раньше. Но в XI в. ее темпы и объемы неизмеримо возрастают. Леса вырубаются, болота — насколько это позволяло состояние техники — превращаются в пашни. Великим веком корчевки27 во Франции можно считать период примерно с 1050 по 1300 г. — это был век завоевания внутренних земель. Где-то к 1300 г. это движение вновь замедляется.
